Осада. Повести и рассказы

Пацанчик отперхал, выдавил из себя:

– Тот, здоровый, это брательник мой сродный. Он в Пригородном лесу щас… Он в «Туристе» на лодочной пристани пашет… А тот, брательник сказывал, на море щас живёт, у родственников в Феодосии…

Борис задумчиво осмотрел Пацанчика, что-то прикидывая.

– Тэк-с, тэк-с, тэк-с… Ну что ж… Надежда Николаевна, спрашиваю, понравилась? Она не старая ещё, двадцать семь всего… Выкидыш у неё случился, чуть не умерла…

– Дяденька! – пискнул Пацанчик. – Да не хотел я! Они меня заставили!

Борис на мгновение представил себе отвратную сцену: Пацанчик, пуская слюни, закатывая глаза, дрыгается на Наде…

Лицо Бориса закаменело, глаза сузились. Он зловеще медленно приблизился к Пацанчику вплотную, распустил у него ремень. Шакалёнок напрягся, затаращился: что с ним собираются делать? Борис перехватил ремнём Пацанчика через живот, повыше брюк, пристегнул его плотно к столбу. Подёргал – годится. Нагнулся, разул Пацанчика, отбросил потёртые кроссовки, стянул с него носки. Морщась, держа их на отлёте, скомкал, резким движением впихнул грязный ком Пацанчику в рот. Стащил с него майку, перехватил ею нижнюю часть лица Пацанчика, словно делая его собратом-разбойником, примотал голову к столбу. Теперь гадёныш мог двигать только ногами. Борис расстегнул ему штаны, спустил. Содрал полосатые трусы. Штанами привязал к столбу и ноги Пацанчика. Голый, весь в пупырышках от страха и подвальной сырости, Пацанчик, округлив глаза, мычал и дрыгался.

Борис молча достал из карманов, выложил на дощечку, словно в операционной, флакон одеколона «Саша», носовой платок, нож-«белочку». Раскрыл его, чиркнул по лезвию ногтем, удовлетворённо хмыкнул. Приблизился к столбу, проникновенно сказал:

– Я решил тебя помиловать. Понял? Сначала я хотел всех вас, мразей, уничтожить. Вас же, подонков, нельзя оставлять жить. Ну вот… Но потом я вспомнил, на твоё счастье, что у нас даже государство наше подлое несовершеннолетних не казнит. Поэтому я решил тебя очень и очень легко наказать. Мягко. Мужайся, голубчик, мужайся. Благодари Господа Бога, что жив останешься.

Говоря последние слова, Борис отвинтил крышечку одеколона, смочилим платок, тщательно протёр лезвие ножа. Плеснул одеколона на руку, вымыл ладони. Подошёл к Пацанчику. Нагнулся. Обрызгал обильно из флакона пах. И – сделал секательное движение.

– Вот так!

Пацанчик рванулся, вскрикнул глухо, взвыл, потом обмяк, повис на путах. Борис, ещё смочив платок одеколоном, приложил его к свежей ране. Быстро выдернул шнурок из кроссовки Пацанчика, наложил жгут, посмотрел флакон на свет, вытряс остатние капли жгучей жидкости на место «операции». Отбросил пустую посудину, брезгливо отёр руки от крови шарфиком-маской. Тщательно осмотрел себя при размытом свете подвальных фонарей.

Пока Борис освобождал Пацанчика, натягивал на него трусы, укладывал на землю, подложив под голову кроссовки и штаны, тот всё плавал в полузабытьи. Борис посидел чуток рядом, отдыхая, потом вынул из кармана крохотный пузырёк с нашатырём, подсунул Пацанчику к ноздрям. Тот сморщился, помотал головой, приоткрыл глазёнки. С минуту смотрел дебильно вверх, скосился на Бориса – вскинулся и со стоном схватился за пах. Лицо его перекорёжилось.

– С-сука! Чё ты со мной сделал? Убью, гад!

Борис притиснул его к земле, концом ножа подцепил за подбородок.

– Нет, это я тебя убью, ублюдок! Я. Понял? Радуйся, что жив остался. А без баб многие люди на земле живут и – ничего. Надежду Николаевну помни теперь до могилы… И – серьёзно говорю – если кому расскажешь, или за мной охотиться начнёте – убью сразу. Мне теперь терять нечего. Я своё отжил…

4

Пригородный лес.

Лето в разгаре. Буйство зелени. Ни ветерка, ни дождинки. Вечер. Солнце уже прилегло на кроны отдалённых деревьев, готовясь унырнуть в ночь.

На берегу реки – трепыхание уютного костерка. Рядом – компашка рыбаков. Солидные дяди, тузы, вскидывали походные стаканчики, галдели, опрокидывали, закусывая ушицей и шашлыками. У костерка суетился, обслуживал хряков Мордоворот. Дело, видать, привычное. Он уже изрядно хлебнул и теперь невпопад всхохатывал, встревал в гвалт, порой бормотал что-то типа:

– Мы вона как умеем… Не шашлыки – сказка, мать твою! Таку ушицу – поди попробуй сгондоби, хрен чё получится…

Из кустов за компашкой наблюдал Борис. Рядом, на траве – дипломат. Борис томился в засаде уже три часа – устал, вспотел, мухи и комары достали.

Пьянка разгоралась, как костёр. Один из рыбарей поднялся, шатаясь, продефилировал к кустам, пустил вонючую струю чуть ли не на Бориса. Он скукожился, морщась, проглотив дыхание, переждал.

– Э-эх, приятно же на родную матушку-природу поссать! – зареготал пьяный боров, застегнул штаны, вернулся к шашлыкам.

У костра дружно похрюкали, похохотали. Свиньи! Вдруг за спиной Бориса раздалось злобное ворчание. Он обернулся – матёрый пёс, нервно дёргал верхней губой, сверкал клыками. Борис хлопнул по земле ладонью, шёпотом цыкнул:

– Цыц! Цыц!

Псина заворчала громче. От костра донеслось:

– Ш-ш-ш… Зверь какой-то, слышите?

–Да брось ты! Какой там зверь – собака…

Борис молча упёрся в пса взглядом, начал давить. Зверь ворчал ещё секунд десять, потом закрыл пасть, так же в упор вперился в человека: кто кого? Наконец, собака не выдержала, отступила, скрылась. У костра продолжали на эту тему:

– Пойти глянуть – кто там?

– Да хватит тебе, вдруг бешеная? Как цапнет за ляжку…

– И впрямь, и так подчинённые бешеным за глаза зовут…

Вскоре пиршество на лоне природы затухло. Один за другим нагрузившиеся по горло рыболовы поплелись к «Туристу» – его высокая крыша выглядывала из-за деревьев. Один из подсвинков потянул Мордоворота с собой:

– Пшли… Пшли, драгой… У меня там кон… коньячок…

– Щас, щас, благодетель, конечно. Коньячок – это вещь. Только вот костерок залью, а то начальство заругает. Вы идите, идите, я щас мигом подскочу.

Мордоворот остался один.

Борис вынул из дипломата туристский топорик, освободил от чехла. С топориком в руке подполз по-пластунски к самому краю кустов. Мордоворот стоял к нему спиной, потягивался, играя буграми спины. Потом рассупонился, начал брызгать на костер. Борис, привстав, сделал один бесшумный шажок, второй, приподнял топорик…

Вдруг Мордоворот, крякнув: «Да ну его к ё… матери! Хватит!», – застегнулся, подхватил пустое ведёрко, сумку с посудой и рысью помчался вверх по тропе. Борис, стиснув топорище, сплюнул, долго смотрел ему вслед…

 * * *

Пришлось на следующий день устраивать новую засаду.

Благо, гулянки бурлили на берегу, видать, ежевечерне. На этот раз ещё и катались на лодке. Потом казанку вытянули носом на бережок, развели костёр. Мордоворот опять шустро кочегарил и кашеварил, на халяву то и дело опрокидывал стопарик, хохмил – веселил компанию.

Борис терпеливо ждал в кустах на своём наблюдательном пункте. Когда чересчур уж допекло смотреть на жрущих и пьющих весельчаков, достал из кейса бутерброд с сыром, запил из фляжки холодным чаем. Учёным сделался: накануне чуть слюной не подавился.

Как только компания начала разбредаться, Борис, уже наперевес с топориком, встал в стойку – словно изготовился рвануть на стометровку. Мордоворот, суетясь, крикнул:

– Вы идите, идите, а я щас лодку отгоню. Я моментом: костерок залью, лодочку отчалю и – прибегу.

Остался один. Схватил ведёрко, спустился к реке. Поставил ведро рядом с лодкой. Присел на корточки,черпнул ладонями воды, плеснул на лицо, отфыркался.

Борис на цыпочках подкрался к бугаю вплотную. Тот, широко разведя руки, стряхивая капли с пальцев, начал подниматься. В этот миг Борис наотмашь ахнул его обушком в щетинистое темя. И сразу – другой раз. В тоже место. Хрустнул череп.

Мордоворот продолжал распрямляться, замедленно обернулся, поднимая левую лапу к голове, глянул выпучено на Бориса, шагнул к нему, потянулся растопыренной пятернёй… Борис попятился, сжав топор обеими руками. Пальцы – фарфоровые. Перед глазами – кровавые круги. Споткнулся, чуть не сел.

Сделав шаг, второй на взгорок, Мордоворот утерял равновесие, качнулся, захрипел, пуская ртом розовые пузыри, и навзничь опрокинулся в воду. Ноги его остались на берегу. Борис, бросив топорик, еле спихнул тело, словно тяжёлое бревно, в реку. Оно, покачиваясь, поплыло по медленной ночной воде к плотине. Пузырём вздулась над водой рубаха.

Борис, плетьми свесив руки, проводил взглядом труп. Спохватился, толкнул лодку вслед. Взял топорик, присев на корточки, точь-в-точь, как до этого Мордоворот и на том же самом месте, принялся отмывать обушок. Борис сосредоточенно тёр-оттирал топорик пальцами, но вдруг вскочил, размахнулся и зашвырнул его изо всех сил. Тот, как томагавк, кувыркаясь, засвистел к другому берегу и, сверкнув в лучах полной луны, булькнул в воду.