Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко

Там, на стадионе, слово за слово выяснилось, что оба поступали в пединститут, оба провалились, оба на одном предмете. Одном, но основном – русском языке. Куда мы отправились со стадиона? Правильно, в ближаюшую забегаловку, чтобы по-мужски закрепить знакомство. Закрепили, не расцепить. Вместе оказались на подготовительных курсах и вместе поступили наконец.

Стас ниже на полголовы и старше на полгода. Прямые, с косым пробором волосы, в рыжину, белесые брови, легкая рябь веснушек на бледном лице, полные в постоянной усмешке губы и своеобразная шаркающая походка – результат врожденной болезни ног. Они у него не разгибались в коленях полностью, да и вообще плохо сгибались.

При всём том – редкостное обаяние. Девчонки «кадрились» на раз. В Питере, помнится, и ходили везде вместе, и ели вместе, и спали на соседних матрасах, а вот, поди ж ты, вернулся тот с влюбленной в него по уши одной из самых интересных и красивых девчонок-литераторов Танечкой Смысловой.

– Когда очаровать-то успел? – поинтересовался я.

– Да как-то само собой, – поскромничал он.

Если спросить, что нас единило до такой степени, не отвечу. Я парень простой, из не очень благополучного района. У него отец – большой начальник по теплосетям. Большой настолько, что дома поставлен от работы телефон. У себя на дому в начале шестидесятых его имели только избранные, и не народом.

Мать – рангом поменьше, но тоже какая-то начальница, которая время от времени командировалась, и не куда-то в Кукобой, а в Ригу, Тбилиси, Кишинев, Одессу и подобные им очаги цивилизации, откуда везла ворохи умопомрачительного тряпья, из коего что-то предназначалось и Стасу.

Бабки и тетки его по материнской линии – учительницы. У него сохранились их дореволюционные видовые открытки, на оборотной стороне которых мелким, но красивым и четким бисером описывалось все, что они хотели сказать своей Нате (мать Стас так и звал за глаза – Наталья). Отец Лев Сергеевич – посолиднее внешне, с брюшком и лысинкой, зато попроще внутри. У него одна отрада – рыбалка. И за большим праздничным столом (сам наблюдал) он запросто мог бухнуть в море хрусталя и фарфора ржавую консервную банку. «Во, каких червей вчера накопал!» Гости, понятно, в шоке, Наталья – в гневе, Лев – в восторге, и мы, смеясь, уходим на балкон перекурить процесс разборки.

Была одна живая тетка. Серафима, или, как она сама просила именовать себя, Сима. Она селилась в море лачуг и бараков на месте нынешнего пересечения Большой Октябрьской и проспекта Толбухина. Работала на городском телеграфе, а может, и телефоне, – короче, в здании на площади Подбельского. Здесь в бараке имела комнатку метров на шесть с окном, выходящим на такой же почерневший от времени дощатый барак. Каждую Пасху, не знаю за какие достоинства, она приглашала Стасика к себе вместе со мной. Допускаю, что и без достоинств, просто если вдвоем, Стасу меньше водки достанется. Может, уберегала таким образом. Хотя напрасно.

И каждую пасху с утра пораньше, нарядные, иначе Сима нас не поймет, мы стучались к ней. Сима встречала в нарядном платье, подкрашенная и веселая…

– Уже замахнула, – шептал Стас.

Сразу за стол. Разлив первые три стопки, Сима пила вместе с нами, но не закусывала, а закуривала свой «Беломор».

– А вы ешьте, ешьте. Вы молодые, вам жрать да жрать…

В выраженьях она никогда не стеснялась, хотя откровенного мата избегала. Мы и жрали от пуза. Тем более никакого контроля, всё по душе и от души. Сима подливала стопки, подставляла тарелки, грустила и время от времени говорила:

– Э-эх, умру, на могилку никто даже посрать не придет.

– Это ты зря, – возражал племянник, – мы-то придем. Верно, Никола?

– Обязательно!

И, хотя обещание звучало очень даже двусмысленно, Симу оно удовлетворяло, она успокаивалась и даже пыталась петь. Но со слухом у всех Алюхиных проблемы, поэтому их разнобой с племянником скоро и умолкал.

Стасик жил в самом центре города на Флотской улице в уютном двухэтажном доме, где у родителей была полногабаритная двухкомнатная квартира, в которой больше всего удивляла своими огромными размерами совмещенная с туалетом ванная. Если и меньше институтского мужского туалета, размышлял я, то незначительно.

У него была своя комната, меньшая из двух, зато с выходом на балкон. Балкон – это громко сказано. Маленький закуток, но покурить вдвоем места хватало. В комнате его, кроме кровати, имелся лишь письменный стол и высокий, до потолка, стеллаж с книгами. Многие из них довольно редкие. Меня, занимавшегося советским периодом истории страны, очень интересовало пятитомное издание «История гражданской войны». Солидные высокие фолианты в красном кожаном переплете, на отличной бумаге и с вполне приличными иллюстрациями. Я выменял у него пятитомник, притащил домой и на неделю погрузился в изучение. Издание еще довоенное, поэтому фигурируют фамилии героев гражданской войны, перед войной отечественной репрессированных, уничтоженных. Так их фамилии густо замазаны не то пастой какой, не то чернилами. Я поделился наблюдениями со Стасом.

– Кто зачеркивал?

– Сами и зачеркивали. Издание распространялось по подписке. Поэтому по всем адресам пришли бумажки с указанием проделать эту цензурную выборку.

– А если фотографии?

– Их надо было удалить…

– Вырвать страницы?

– Да.

В данном случае обладательницы монументального исторического исследования на подобное варварство не решились, и я имел возможность видеть лица тех, кого навсегда хотели вычеркнуть из памяти народной. Чушь? Конечно! Но так было.

Мать Стаса в командировках по столицам союзных республик покупала книги, которых у нас днем с огнем не сыскать. Одна из них – «Черные доски» Владимира Солоухина, первое в советский период серьезное повествование о русской иконописи. С какой жадностью я читал её!… Все ново, все потрясает не столько глубинами русской культовой живописи (иконы, фрески), сколько полной нашей невежественностью.

Стас читал много и запоем. Правда, тут интересы наши расходилсь кардинально. Он предпочитал литературу зарубежную: тогда с приходом к руководству журналом «Иностранная литература» А. Чаковского открывались новые (для нас – советских читателей) имена, такие, как Кафка, Сэлинджер, Уайльд, Фитцджеральд. Разумеется, я тоже читал кое-что из «иностранки», прежде всего – Ремарка и Хемингуэя. Но совершенно не воспринимал Кафку, хотя так модно было тогда начать разговор именно с него… Я отдавал предпочтение литературе отечественной. Может, потому, что появилась целая плеяда прекрасных писателей, получивших у снобов прозвание «деревенских»: Федор Абрамов, Василий Белов, Виктор Астафьев, чуть позже Валентин Распутин. Прекрасная литература, близка мне еще и потому, что говорила она о нашей вконец забитой послевоенной деревне, так знакомой мне. И, конечно же, мы спорили. Часто родители уезжали к многочисленной родне, и тогда мы становились в доме хозяевами, закупалось вдоволь вина, крупно резались колбаса, сыр, хлеб, и начинался долгий разговор за жизнь, за литературу, за нашу уже осточертевшую учебу.

И еще мы пели. Третьим нашим компаньоном в посиделках был паренек из группы литераторов Вовик Лебедев, маленький, субтильный, с щегольскими усиками и нервно подергивавшимся носом. Тот успел закончить музыкальную школу, играл практически на всех инструментах, на посиделки без гитары мы его не пускали.

Здесь была одна маленькая неувязка: Стас не имел музыкального слуха, а петь любил, особенно набиравшие популярность бардовские песни. Из них выделял песню Юрия Кукина, начинавшуюся словами:

Ну что, мой друг, молчишь,

Мешает спать Париж…

Когда Стас начинал завывать, все умолкали, подпевать совершенно невозможно. А он, закрыв глаза, тянул и тянул. В конце следовал протяжный стон:

– Здесь нет метро пока,

Чай вместо коньяка,

И я прошу: не надо про Париж…

Свербило так, что хотелось заменить ему чай если не коньяком, так портвейном, ибо, пока пьет, не поет.

К занятиям в институте относились философски: нравились лекции – ходили, не нравились – уходили. Куда? Чаще всего в открывшийся за стенами Спасо-Преображенского монастыря краеведческий музей. Из всех его залов нас привлекал один, нижний зал центрального корпуса, где открыли кафе-ресторан «Россия». Под низкими сводчатыми потолками его было летом прохладно, зимой тепло и всегда уютно. На обеденные рубль-полтора можно было взять по паре стаканов хорошего портвейна и салат из капусты, реже– салат весенний, в котором даже колбаса попадалась. Но разве в закуске дело? В общении!

Выпив и закусив, отправлялись, пока тепло и солнечно, к стенам древним, садились на траву, курили, говорили и разве что не пели: древние стены все-таки обязывали.

Как-то раз, переходя площадь от Богоявленской церкви к угловой башне, я умудрился угодить под пятитонный самосвал «ЗИС». Он, уже на тормозах, сбил меня передним бампером. Я перевернулся несколько раз. Ошеломленный, встал, выслушал несколько крепких выражений в свой адрес и шагнул к тротуару. И за что бог так любил меня?

Стасик распределился на Камчатку. Я увидел его гораздо раньше возвращения домой в фильме «Приходите завтра». Там есть сцена приземления самолета и выход пассажиров, среди которых не узнать его в любимом цветастом свитере, привезенном матерью из Риги, было невозможно.

Связи со Стасиком не терял. Регулярно отправлял ему послания, порой со своими стихами. Оригиналов не сохранилось, на памяти только такие строки:

У вас там гейзеры, вулканы разные,

У вас там море штормует сутками,

У нас – дожди, дороги грязные,

Пора осенняя с летними шутками.

И мы грустим, коль очень тужится.

Едим мы. Веришь ли, мы умываемся.

Разлука с городом работой тушится,

А в общем, тоже живем – не маемся!

Стас отвечал пересказом историй из жизни своего Корякского национального округа, обычно в юмористическом ключе. Одна из них. В Палану (центр нацокруга) возвращается с очередного съезда КПСС первый секретарь окружкома партии. «Холуи и топтуны все по струночке» на краю аэродромного поля. Идущий на посадку самолет вдруг заваливается и камнем врезается в землю. Из развалившегося фюзеляжа выползают пассажиры, не в силах не только встать, но и осмыслить случившееся. И только первый секретарь, словно олень копытом, разгребает торбазами сугроб. Подоспевшая свита вежливо интересуется, что он делает?

– Однако «зелезку» с Лениным потерял.

А «зелезка» – это орден Ленина, которым только что наградили его в Москве.

Или другой эпизод местной жизни. В Доме культуры танцы. Русские в костюмах и платьях, в зависимости от пола. Коряки независимо от пола все в кухлянках наподобие меховых комбинезонов. Все широкоскулые, узкоглазые, смуглые, курящие. И вот русский паренек прихватывает приглянувшуюся корячку, мол, пойдем, выйдем. А в ответ слышит: «Однако, моя не баба, моя – музик». Мужик то есть. Смех и грех рядом.

Через год к нему приехала жена, с которой он успел расписаться до отъезда. Люся – литератор, однокурсница Витюши Строганова, более того – закадычная подружка будущей жены Вити. Стали преподавать в местной школе вместе. Но Стас в школе проработал недолго, направили в местную окружную газету, был корреспондентом, потом редактором, а перед возвращением в Ярославль – уже вторым секретарем окружкома партии.

Там долгими вьюжными зимами сообразили они мальчика и девочку. Помню, что сына он назвал Львом – по отцу. От северных надбавок выстроили в Брагине двухкомнатную кооперативную квартиру. Вернулись в Ярославль. Он стал работать на областном радио редактором ежедневной часовой программы «Ритм», очень насыщенной и интересной. Коллектив принял его, более того, он быстро стал всеобщим любимцем за доброту и юмор. Но продержался недолго. Года через три засобирался снова на Камчатку.

– Старик, – объяснял он мне, – я уже отвык от здешней жизни, мелочной и суетной. У нас там все в другом измерении. У нас там двери не запираются. У нас там, если потребуются деньги, дают без расспросов зачем, да сколько, да насколько. У нас там спирт бочками, а икра ведрами…

«У нас там» – это на Камчатке. Уехал, оставив квартиру на сына с дочерью. Но нельзя в одну реку войти дважды. Второй приезд в край икорный, обетованный оказался не столь удачливым. В первый же отпуск Людмила уехала одна, его не отпустили: работал в окружкоме партии. А она встретила капитана траулера и так встретила, что к началу учебного года в Палану не возвратилась. Для него и трагедия личная, и проблема общественная. Еще бы: у секретаря окружкома партии жена срывает учебный процесс. Курортный роман кончился вместе с деньгами капитана и его пусть продолжительным, но отпуском, а терять работу он не хотел. Вернулись каждый к себе. Как Стас встретил её и перенес измену, не знаю, хотя догадываюсь. В подтверждение моих догадок он вскоре пропал. Ни писем, ни адреса. Через Витю Строганова, имевшего связь с родителями, узнал, что из окружкома его «ушли», приняла вновь в свои ряды газета. И на том – всё. Не знаю, что с ним случилось, и узнать не у кого, Витюши Строганова тоже нет, как и супруги его Вали, подружки Люсиной…

Все свои да наши

Если по правую руку от себя я всегда видел Стаса, то по левую (можно и наоборот) стоял Володя Кутузов, сын сапожника из древнего русского города Романова-Борисоглебска с советским наименованием Тутаев. Володя по этому поводу высказывался образно: «Захотите жить х..ёво, приезжайте в Тутаёво».

Вот уж кто с людьми, даже гораздо выше его по статусу, сходился запросто. В разговорах первый секретарь обкома партии Федор Иванович Лощенков был у него Федей, декан наш Лев Владимирович Сретенский – Лёвой, что уж говорить о преподавателях… Откуда такие панибратские замашки у сугубо провинциального паренька, понять не мог.

Писать в газеты начал гораздо раньше меня. Еще школьником напечатался в газете «Пионерская правда», что, естественно, произвело в школе форменный ажиотаж, и с тех пор ни о какой другой профессии не помышлял.

В замыслах был амбициозен, в суждениях безапелляционен, в поступках решителен, этакий маленький Суворов или все же Кутузов?! Я, формируя нашу троицу наподобие васнецовских трех богатырей, где себе, как уроженцу Мурома, отводил место в центре, Стасу справа – он и был по характеру Добрыня, а слева сам бог велел поставить Володю. Настоящий Алеша Попович, не простой простак.

Еще в институте, курсе, наверное, на втором женился. Избранница – студентка нашего физмата скромненькая Таня Дмитревская, среднего роста, худощавая, черноволосая, весьма симпатичная и очень-очень умная девочка. Я понимал его, Танечка – вполне достойная пара, но не понимал её: в нём-то, друге моем, что нашла она?

Родители Тани довольно пожилые, на Перекопе очень известные. Оба врачи, причем отец – уважаемый и среди пациентов, и среди коллег специалист в диагностике и лечении туберкулеза, достаточно распространенного среди текстильщиков легочного заболевания. Они жили на Красноперекопской улице в довоенных домах сталинского ампира с высокими потолками, обширными прихожими, ванными и кухнями (квартиры все-таки предполагалось делить на комнаты, поэтому вспоминается: «хотели коммунизм, а получили коммуналки»), где они свою квартиру делили только с родной дочерью Татьяной.

На их более чем скромной свадьбе я был свидетелем во время росписи и единственным гостем за скромным свадебным столом. Родителей ни с той, ни с другой стороны. Очередная ли это блажь Кутузова или результат интеллигентного сопротивления старших Дмитревских, не знаю, но получилась самая тихая из многочисленных свадеб, на которых я успел побывать. Ни песен, ни плясок, «ни драки до утра». В полногабаритной квартире Дмитревских у Тани имелась своя очень маленькая комната, в ней и сидели. Почему не в обширной большой комнате метров в 25-30 или не на кухне, размеров не меньших? Родители явно давали понять, что выбор дочери не одобряют. И я понимал почему.

Он входил в очень интеллигентную семью, где, кажется, были даже один академик из Ленинграда и парочка-другая профессоров. Здесь ценились скромность, умеренность, верность и, не побоюсь сказать, знатность. Не прежняя, дворянская, – по роду, а нынешняя, советская, – по труду. Володя со своими простонародными привычками и разухабистой размашистостью никак не вписывался в заданные рамки, но скоро поменял ситуацию, перетянув родителей на свою сторону. Через год-другой они души в нем не чаяли.

Помогло ли вхождение в новый круг ему самому? Да. Во всяком случае, заметно расширился его до того сугубо провинциальный кругозор. Появилось увлечение наукой. Он возглавил в институте студенческое научное общество, сам работал в архивах. И в сборнике «Рядовые ленинской гвардии» были опубликованы наши работы, моя – о первом председателе Ярославского горисполкома Давиде Закгейме, его – о красноармейце Илье Тутаеве. Вполне реально обоим маячила аспирантура.

После института поработал учителем в самом отдаленном районе области – Пошехонском. Иначе не получилось. Отдав должное просвещению, был принят в главную областную газету «Северный рабочий». Это надо заслужить. Очень скоро проявил себя отличным репортером, именно репортером, а не рядовым корреспондентом отдела информаций. Репортер – тот, кто из рядовой информации способен сделать событие. Он мог, и он делал. Года не прошло, как оброс таким количеством необходимых связей, что оставалось только руками развести в удивлении. Я видел у него на рабочем столе, кроме кучи ведомственных телефонных справочников, еще и большую записную телефонную книжку, пухлую и от частого употребления рыхлую. Телефоы – это люди, но не простые знакомые, а информаторы. За короткий срок он заполнил её полностью. Его оценили в редакции и зауважали читатели. Но…

С ростом журналистского опыта и авторитета сохранились и даже укрепились панибратские замашки. Он мог среди ночи поднять кого-нибудь из начальников для разговора, а то и выговора, что, в конце концов, и подвело.

Однажды, сильно подвыпив, устроил в ресторане дебош. Вызванный наряд милиции доставил его в отделение. Кутузов в «кутузке», нарочно не придумаешь. К полуночи его отпустили восвояси, считая успокоившимся. Не тут-то было! В той самой личной телефонной книжке у него имелся рабочий номер министра внутренних дел СССР. Откуда? Это же информация сугубо секретная. Имелся, и всё тут. Хмель гудел, «трубы горели», оттого посреди ночи он «по-свойски» позвонил Николаю Александровичу, тому самому, Щелокову, чтобы тот лично наказал глупых милиционеров, неуважительно с ним обошедшихся. До министра, разумеется, не добрался, хватило адъютанта. Тот, пообещав доложить министру «как только, так сразу», уточнил личные данные звонившего « исключительно для доклада». Голова все еще гудела, соображалка не включилась, Володя выложил всё как на духу и, успокоившись, уснул. Поутру в кабинете редактора газеты ему популярно объяснили, кто он такой, как его зовут и что он из себя представляет на самом деле. С газетой пришлось расстаться.

До сих пор убежден, что «северяне» потеряли в его лице лучшего репортера. Перебивался на работах разных, хороших и не очень. Побывал, в частности, пресс-секретарем у городского головы Ковалева, сотрудником музея, пока не прибился к издательскому делу.

Дышавшее на ладан издательство «Верхняя Волга» он возглавил в самый тяжелый период – в 1993 году, когда объявили конкурс на замещение вакантной должности директора. Он попросил меня помочь в составлении перспективного плана. Я подготовил предложения, опираясь исключительно на классику. В нем было три раздела: исторический, художественный, детский, и в каждом по десять книг. Не знаю, с чем он выходил на конкурс, но победил, обойдя известных конкурентов. Коллектив проголосовал за него и не ошибся.

Вспоминаю одну из бесед с ним, случившуюся, когда на книжных прилавках города появилось уникальное словесное и живописное откровение замечательного художника Вячеслава Стекольникова «Изумрудные купола», проиллюстрированное работами его жены Млады Финогеновой и их сына Антона. Издание прекрасно иллюстрированной книги, отпечатанной на отличной бумаге, – дело по тем временам (лихие девяностые) не простое.

Володя был предельно откровенен:

– В смутные времена мы не пошли на издание низкопробной детективщины и любовной непотребщины. Только в 1994 году издали такие разноплановые, но одинаково нужные обществу книги, как «Земная жизнь Пресвятой Богородицы», «Горькая чаша» А.Н.Яковлева, сборник исторических повестей «Охотники на мамонтов», сказки писателей Верхневолжья «Голубой колокольчик»». Подчеркну, сказки при себестоимости в две тысячи рублей мы продаем по 900, чтобы каждый маленький ярославец смог получить полезную и умную книгу…

Кутузов не был бы самим собой, если бы и тут не преминул выхвалиться. Полез в ящики стола и торжественно извлек фотографию, на которой запечатлен вместе с Александром Николаевичем Яковлевым в рабочем кабинете последнего. Не оценить невозможно, ибо попасть на прием к «идеологу перестройки» не всегда удавалось даже крупным государственным деятелям. А он смог. Да еще и право на издание книги перехватил у конкурентов.

Кроме упоминавшихся «Изумрудных куполов», выпустили они трехтомную «Географическую картину мира», написанную академиком Максаковским. За право издания боролись весьма солидные фирмы, но автор отдал предпочтение ярославцам, и это о чем-то же говорит!

Но, пожалуй, самое памятное его издание – уникальный трехтомник публицистики Александра Исаевича Солженицына. Как он попал к великому затворнику от литературы, как убеждал его и чем покорил? Борьба за право издания новых страниц творчества только что вернувшегося из зарубежной ссылки великого русского писателя шла ожесточенная и даже в чем-то жестокая. Он выдержал схватку со столичными издательскими монстрами и победил. Автор предпочел провинциальный Ярославль. А чего это стоило Кутузову, один только он и знал.

Позднее известный поэт Юрий Кублановский скажет: «… горд по праву земляка, что в его родных краях есть издательство, где выпускают книги, достойные русской культуры».

Издательство год за годом побеждало на российских профессиональных конкурсах «Лучшая книга». Оглядываясь, поражаешься, как он умудрился в неимоверно трудных финансовых условиях издать такие прекрасные книги, как монография «Мусины-Пушкины», «Листы имажиниста» В.Шершеневича, сборник «Федор Шаляпин и Ярославский край», «Избранное» Н.Некрасова, его же поэму «Кому на Руси жить хорошо?» Предисловие к последней Володя написал сам, и в нём – слова о Руси современной, опутанной «паутиной сумятицы душевной и всеобщим безверием, обессиленной рабским нерадением в занятиях при сотворении вавилонской башни коммунизма». Выход для современников он предлагал там же: «Живите по совести, в трудах праведных, ибо чужим счастьем не ублажишься, достатком других не насытишься. Уповайте на себя, творя добро. Добром и отзовется!»

Сам так и жил. Выйдя на пенсию, оставил директорское кресло, став главным редактором издательства. А год спустя трагически погиб. Его нашли рано утром во дворе одного из домов на пересечении улиц Салтыкова-Щедрина и Победы. По данным Кировской прокуратуры, погибший получил четыре ножевых ранения в область шеи, груди, живота и еще один – точно в область сердца, отчего наступила мгновенная смерть.

Тело находилось в морге медсудэкспертизы, и гражданская панихида была назначена там же: в часовне Соловьевской больницы. Я с детства тяжело переношу похоронные церемонии, а тут – друг. С утра чувствовал разбитость, усталость, головокружение. Но не пойти не мог. Преодолевая слабость физическую и душевную, отправился, но шел, как говорится, «на автопилоте». К моргу подошел с тыльной стороны… У входа в часовню никого, в отдалении – группа людей с цветами в руках. Наверное, думаю, ждут приглашения к поминовению «своего» покойного. Конвейер.

В часовне сумрачно и многолюдно. У стоящего рядом с входом мужчины спросил:

– С Володей прощаются?

– С ним, с кем же еще.

И действительно: с кем же еще! На ватных ногах подошел к гробу. Вокруг лица все незнакомые. Да, постарел. Новое поколение журналистов. Ни я их не знаю, ни они меня. Заштормило. Чувствую, что могу упасть, свободной рукой ухватился за край гроба, положил две свои гвоздички, вгляделся в лицо, утонувшее в мягкой атласной подушке. Вот так, друг мой Володя, настала пора прощания, настала нежданно. Хотя, с другой стороны, разве смерть может быть «жданной»?

Лицо изжелта-бледное. Волосы ровно зачесаны и уложены. Глаза закрыты. А вот нос и рот не его. Нет, совсем не его. Надо же, как медэксперты поработали. Вспомнилось название давно прочитанного романа «У смерти своё лицо». Своё, но не настолько же! Люди с левой стороны у гроба зашушукались. Чего это они разволновались вдруг? Оглянулся: сзади очередь из пяти человек. Ага, ждут, когда отойду. Ну, что ж, прощай, друг. Не все ёще мы с тобой обговорили и не все выпили. Но если «там», как считается, возможна встреча, обязательно восполним. Прощай!