Времена не выбирают. Книга 1. Туманное далеко
Деда больше интересовала политика, и он замучил вопросами… о лысом и ушастом, то есть Хрущеве. Но более всего на этот раз о зяте-журналисте, женившемся на хрущевской дочери Раде. Я сообщил, что зять прозван за то околорадским жуком, что деда очень развеселило. После непродолжительной дискуссии и пары «рюмок» чая сошлись на том, что парень Аджубей неплохой, в отличие от тестя умный, и главное – пальца ему в рот не клади. Оба согласились, что журналист он отменный и пусть не без помощи Никиты Сергеевича газету «Известия» из никакой сделал лучшей. А уж с «Правдой» и вовсе никакого сравнения. И тут я сразил его сплетней, подслушанной по Би-Би-Си, что Хрущев видит в зяте министра иностранных дел. Дед даже поперхнулся от изумления. Но быстро согласился:
– А что, может, оно и к лучшему, может, так с китайцами замиримся.
Очень его отношения с Китаем волновали, тогда как меня и Софью Васильевну больше дела внутренние. Жить становилось, может, и веселей, но хуже и голодней. В магазинах понемногу стали исчезать некоторые продукты питания. Перестали продавать свободно белый хлеб. Мне повезло. Я со своей язвой получил в больнице справку, дававшую право на белый хлеб по списку. Документ вначале зарегистрировал в Ярославле, а потом привез в Бурмакино, тем самым обеспечив белым хлебом и мать, и стариков.
Они, надо сказать, за те сорок рублей, что я отчислял от своей зарплаты, кормили, как в ресторане. Завтрак: каша, бутерброды с мясом, кофе с молоком. Обед из трех блюд, ужин как минимум из двух, а если успею забежать между уроками, так еще и чай на полдник. Свои от куриц яички, свое от коз молоко, своя ветчина и окорока от кабанчика, забиваемого к осени. А какая это была ветчина! Дед коптил сам. Окорок подвешивался в трубе, печь топилась соломой, а не какими-то дровами, затем жгли ветви ореха и вишни. В остальные дни печь топилась своим чередом. И лишь недели две спустя окорок изымался из трубы. Какая же вкусная, духовитая, красивая без красителей это была ветчина, какой получался окорок! Приезжая домой, я не мог даже помышлять о чем-либо подобном. Ярославцы, как и вся страна, жили скудно.
Помню, приехав как-то на праздник то ли 1 мая, то ли 7 ноября, узнал, что с утра по спискам будут давать городские булки. Были такие с надрезом поверху вдоль всей булки. И к семи утра побежал в хлебный магазин по соседству, к которому был прикреплен. До девяти выстоял очередь и получил на руки те булки. Пришел домой, попил с матерью чайку с ватрушкой, испеченной матерью из мучных запасов, и отправился на демонстрацию славить советскую власть и Центральный Комитет КПСС. Сейчас все это видится бредом, но сейчас. А тогда мы были воспитаны на одном: пусть тяжело, но лишь бы не было войны!
Первого сентября я с самого утра в школе. Наблюдаю с интересом за первоклассниками, такими торжественными, такими нарядными. С улыбкой слежу за двумя пацанами, в нерешительности остановившимися у дверей уборной. На дверях буквы «Д» и «М». Решают, в какую идти. Тот, что повыше и повихрастее, объясняет:
– Дурак что ли? Буквы знаешь?
– Не все.
– А эти?
– Эти знаю.
– Так ясно же «Д» – для мальчиков, «М» – мадамская.
Тут подбегает девочка, третьеклассница примерно, и прямиком туда, где буква «Д».
– Эх ты, «мадамская», – смеется меньший.
В перемену в учительской рассказываю об увиденном. Все смеются. В том числе и учительница первого класса Нина Сергеевна.
– Что там буквы, – отсмеявшись, говорит она. – У меня в середине урока одна пигалица тянет руку. – Что тебе?
– Нина Сергевна? А у вас вся харя в мялу.
Так и веселились, пока не прозвучал звонок.
В конце первой смены меня поджидают ребята-старшеклассники.
– Николай Николаевич, давайте организуем баскетбольную секцию.
– Это не ко мне, к учителю физкультуры.
– Так Светлана сама нас к вам направила, я, мол, и мяча-то в руках не держала.
– Во-первых, не Светлана, а Светлана Николаевна, и чтоб я больше такого не слышал. Во-вторых, нужна баскетбольная площадка. Кто будет делать?
– Мы и будем.
– Хорошо, подумаю.
В перерыве второй смены разыскиваю учителя по труду. Он мужик деловой, спокойный и рассудительный. Абсолютно без образования, какие-то семь классов, еще довоенных. Работал на заводе токарем, но мог и слесарем, и кузнецом. Словом, на все руки от скуки. Ребята его уважают, им на дипломы наплевать с горки, главное – был бы человек. А он человек!
Передаю ему наш разговор с ребятами. Он даже не задумывается:
– Да сделаем, Николай Николаевич. Надо только площадку за школой разровнять, кустарник и чертополох вырубить да машины две песку высыпать.
– А где песок взять?
– Так Галина Ивановна пусть брата-директора попросит, на заводе и машина найдется, и грузчики, для них плёвое дело.
Отправляюсь в перемену к Галине Ивановне. Вновь пересказываю утренний разговор и свожу дело к машине с песком. Она соглашается. Вот это взаимопонимание!
Пару недель вместе со старшеклассниками корчевали двор, ровняли площадку в соответствии со стандартными размерами. Трудовик меж тем на пару с завхозом откуда-то доставили два обструганных, уже длинных ствола, которые стали столбами для баскетбольных щитов. Щиты также приготовили на уроках труда, а кольца сделали на заводе металлоизделий, на них натянули обрезанные снизу продуктовые авоськи, получились щиты с кольцами и сетками. Физрук Светлана привезла из города два новеньких баскетбольных мяча.
Вопрос о тренере решили сами ребята, они, оказывается, с самого начала считали, что тренировать их буду я, или, как они говорили за моей спиной, «Ник Ник». Выбора действительно не было, начал тренировать по вечерам и между сменами. Учил отбивать мяч от земли, бежать с мячом, убегать без мяча, и, конечно, главное внимание броскам: два очка – в штрафной, три – за её пределами. Теперь на площадке всегда было людно и шумно. Тренировались даже с первым снегом (правда, в штанах и курточках), и только с морозами тренировки прекратились. Но и то не из-за морозов. Директор отобрала и заперла у себя мячи:
– Мне еще больных из-за баскетбола не хватало.
На одной из последних тренировок я не среагировал на бросок, и мяч ударился в грудь. Баскетбольный мяч тяжел, при резком броске напоминает снаряд. И вот он угодил в меня. Почувствовав боль, прекратил тренировку. Уходя, слышал за спиной разборку с угодившим в меня специалистом:
– Ты что, охренел?
– Да я думал, он (то есть я) поймает его.
– Жопой думал! Вот заболеет он, и фиг нам не тренировки.
Я не заболел и уже на другой день пришел на площадку с мячом. Только в конце месяца, приехав домой, вздумал переодеться. Мать ахнула, ткнув рукой в направлении груди. Я посмотрел. Было отчего ахнуть. Левое верхнее ребро образовывало угол, контрастно смотревшийся на фоне ровной правой стороны груди. Я не понимал, откуда?
Мать подумала на худшее:
– Тебя били?
Тут до меня дошло: удар мячом на тренировке. Не понимаю, как я мог ходить со сломанным ребром и даже играть? А ребро, со временем заплывшее, по-прежнему с углом посередине.
Той же, третьей по счету в Бурмакине, зимой мне пришлось на себе испытать чудодейственность рецептов оздровления «по Казанскому». Уже после зимних каникул в очередной свой приезд я решил уехать не в воскресенье вечерним поездом, а в понедельник утром с первым автобусом, отправлявшимся в шесть утра с минутами. Строго по графику я вполне успевал к первому своему уроку. Как в такую рань добирался до автобуса – отдельная тема. Но добрался, в автобус забрался и на место поближе к водителю уселся: какое-никакое тепло от мотора. «ПАЗик», от ветхости ржавый снаружи и дребезжащий изнутри, долго не заводился. Холод пробирал. С опозданием минут в двадцать выехали.
Автобус продувался насквозь, поэтому, еще не выехав за пределы города, я задубел. И продолжал дубеть, пока автобус сразу после поворота у Заборнова, чихнув несколько раз, не встал как вкопанный. Посреди леса. Ранним, ранним утром, когда на какую-либо помощь рассчитывать не приходится. Надо отдать должное водителю: он не стал отсиживаться, выбрался из кабины, поднял капот и стал копаться в моторе. Видимо, знал, что копать. Но то ли нечем было, то ли не знал, в какое место ткнуть, но мы стояли до половины одиннадцатого. Я уже не думал об уроках, не думал об опоздании, я только хотел оказаться в тепле и хоть немного согреться. Меня колотило. В половине двенадцатого автобус все же докатился до Бурмакина, я кое-как добрел до дома, где меня, оказывается, ждали с самого утра.
– В первый раз опоздал к уроку, – тускло произнес я непослушными, замерзшими губами.
– Какое опоздал, Колюшка, – дед едва не плакал. – Занятия отменили, мороз 33 градуса.
– Ни фига себе, – с этими словами я рухнул на лавку не в силах даже раздеться.
Алексей Михайлович помог. Посадил у стола. Принес из своей комнаты огромную, не менее семисот граммов кружку, наполнил больше чем на– половину водкой, остальное залил медом и стал торопливо размешивать. Перемешав, протянул мне:
– Пей залпом и до дна.
Что касается водки, уговаривать не надо. Я выпил, съел половину огурца. Далее дед повел меня в комнату, где было светло и тепло. Ожидая меня, Алексей Михайлович капитально протопил печь. Он бросил на лежанку тюфяк, протянул мне свой старый толстый свитер, заставив надеть. Уложил и накрыл сверху тулупом. Согрелся минуты за три. Но какой ценой! Сердце бухало, готовое вырваться из груди или разорваться. Потом пришел озноб. Меня било и трясло. Так в этих судорогах и уснул. Проспал до позднего вечера, да и то дед разбудил к вечернему самовару. Напившись чаю, вновь забрался на лежанку, скоро уснул и проспал до утра. Встал свеженький как огурчик. Ни насморка, ни кашля, ни головной боли. За завтраком разве что не пел. Занятий не было три дня. Я никуда, кроме как за водой на речку, не ходил. Отлеживался и читал, читал, читал….
К нам гости…
Той же осенью ко мне вдруг заявился коллега по творческому кружку Гера Омельницкий. Вообще-то он не был первым гостем во время моей жизни здесь. На втором году к старикам нежданно и потому особенно радостно нагрянули из Москвы дочь Галина с мужем. Не исключаю, чтобы познакомиться с квартирантом, не забижает ли хозяев?
Праздничное застолье, плавно перешедшее в позднее чаепитие, сопровождалось, как обычно, разговорами. Галина, кстати, школьная подруга и тезка директорши моей, показалась женщиной, вполне достойной своего отца. Внешне более схожая с матерью, она характером удалась в Алексея Михайловича: рассудительностью, неспешными суждениями и открытостью. Но главное – без материнской отстраненности и её небольшого, но снобизма. Хотя поводов для того у дочери хватало. Она вышла замуж за сына заместителя союзного министра, что сразу резко повысило статус девочки из сельской глубинки.
У них была прекрасная полногабаритная квартира в центре столицы, работа с хорошим материальным обеспечением, оба ученые со степенями. Она в каком-то закрытом НИИ, он в МАДИ (московском автодорожном институте) заведовал кафедрой и заодно вузовской парторганизацией, то есть оба с видным положением в обществе и нужными высокими связями.
Муж её Лева – вообще мужик простецкий. Невысокий, полный, с заметным брюшком, зависающим над брючным ремнем, он напоминал крепенького гриба-боровичка. В выпивке толк знал, в закуске – тем более, учитывая объем и качество привезенных ими разносолов. Тут красная и белая рыбица, красная и черная икорка и всевозможные мясные деликатесы, от которых мы отвыкли, не успев привыкнуть.
Разговор постоянно сбивался из-за того, что Софья Васильевна интересовалась вопросами бытовыми (здоровье, питание, одежда, цены), деда же увлекала возможность получить из первых рук информацию о столичных интригах, о «кремлевских старцах», об отношениях с Китаем и Америкой…
Лева пил много и часто, съедал не меньше, но в разговорах при всей родственной откровенности все-таки старался соблюдать осторожность. Он считал, что дни «Никиты» сочтены: уж очень тяжела обстановка внутри страны. Тогда же впервые услышали мы о расстреле мирной демонстрации рабочих в Новочеркасске. А когда дед поинтересовался здоровьем Первого секретаря ЦК КПСС, Лева всерьез и полушепотом сообщил, мол, страдает тот несварением желудка от кукурузы, грыжей от подъема целины, одышкой от бега наперегонки с Америкой и словесным поносом от природы… Чуть глуховатый дед первоначально даже ладонь к уху подставил, чтобы лучше слышать, но вскоре понял, что Лёва смеется. Дед только ухмыльнулся в усы да почесал в затылке. У Софьи Васильевны с юмором всегда был напряг, она не все поняла, но понятое очень её разволновало:
– Лёвушка, у Никиты Сергеевича действительно, – тут она уважительно понизила голос, – несварение и грыжа. Мужчина вроде бы нестарый еще и в соку!
– От сока и несварение, – шуткой попытался отделаться зять.
На помощь матери пришла дочь, она подняла мужа из-за стола, и вместе они отправились к Разиным навестить школьную подружку.
Уехали поутру, оставив после себя пряные запахи полузабытых стариками разносолов, остроту столичных слухов и веру в скорейшие перемены.
А пару недель спустя у дома раздался треск мотоцикла и громкий стук в дверь. Чуть позже полудня, еще светло, не пасмурно. А на крыльце в огромных мотоциклетных очках, танкистском шлеме и крагах стоял чем-то знакомый мне парень.
– Вам кого? – осторожно спросил я.
– Тебя, и никого более. Не узнаешь?
– Да нет вроде.
– А если творческий кружок вспомнить?
– Герка, ты что ли?
– Я что ли в гостях у Коли, – скаламбурил он.
– Заходи.
Дед меж тем, оказывается, в окно гостя разглядел, поставил самовар и звал жену:
– Софьюшка, собери нам что-нибудь на стол.
Софья Васильевна выплыла заспанной (послеобеденный сон нарушился) и оттого не очень довольной. Но воспитание, но выдержка! Приветливо улыбаясь, скоро собрала нехитрую снедь. А дед извлек из настенного шкафа пол-литровую бутылку водки.
– Гер, ты будешь? – для приличия поинтересовался я, зная, что отказа не последует ни под каким предлогом.
– Буду.
– А мотоцикл? – осторожно поинтересовался дед.
– Так ведь ГАИ на сельских дорогах не стоит.
– И то верно.
После рюмочки я узнал, что он уже второй год работает в соседнем селе (кажется, Рождествено) вместе со своей Диной. Он преподает русский язык и труд, она русский и литературу с полной нагрузкой.
– А чего это ты за «труд» взялся?
– Чтоб Динке больше часов осталось.
Гера, большеротый, носатый, с прямым пробором уже седеющих и довольно редких волос, высокий, плечистый, смотрелся настоящим мужиком, работящим, спорым, пьющим. Пока в меру. Да он и был таким. Пробыл недолго, умчавшись в дыму и грохоте своего «Урала».
Деду не приглянулся:
– Ты, Колюшка, с ним поосторожнее.
– Почему?
– Пьющий он.
– Не больше других.
– Это пока, душа у него пьянствует, это плохо.
В который раз удивляюсь мудрости его и прозорливости.
Гера, окончивший среднюю школу с золотой медалью, увековеченный в золоте на специальной мраморной доске в школьном вестибюле, обладал массой талантов. Много читал, много знал и помнил. Писал прекрасные стихи, во всяком случае, гораздо лучше моих. К тому же, в отличие от меня, обладал хорошими, умными и работящими руками. Ему что мотоцикл собрать, что печь выложить, что крышу покрыть – всё нипочем!
Однолюб, всю жизнь со школьной скамьи преданный своей Дине. «Два рыжих два,»– звал я их по-цирковому. Вернувшись в город, Дина стала преподавать в одной из брагинских школ, он же стал ответственным секретарем многотиражки технологического института. Жили в полуразвалившемся двухэтажном деревянном доме, коих немерено стояло тогда на месте нынешнего Толбухинского моста и прилегающей к нему территории. От того Шанхая осталась одна только школа их, ныне – провинциальный колледж. Удивительное дело, в комнате метров восьми, не рассчитывая на удобства, они сумели сотворить двух огненно-рыжих пацанов. Уж как им было трудно – и не описать. Ведь мало того, что тесно, так еще и без каких-либо удобств, и это при двух малышах.
Отличилась Дина. Присутствуя на очередном ежегодном областном педсовете, она после выступления первого секретаря обкома КПСС Ф.И.Лощенкова умудрилась пробиться к нему и в кратком разговоре связать качество своей работы с отсутствием сколь-нибудь пригодного жилья. Федор Ивавнович не стал рассусоливать, коротко бросил сопровождавшему помощнику: «Разберись!». Через пару недель Дину вызвали в райисполком и вручили ордер на трехкомнатную квартиру в Брагине, рядом с уже бывшим кинотеатром «Октябрь».
Но всё это случится гораздо позже, разговор о том отдельный и невеселый…
Еще одним гостем стал учившийся на курс моложе Витя Строганов, с которым нас познакомил сосед его по Флотской улице Стасик Алюхин, общей у них была и школа, и номенклатурность родителей. У Вити, в частности, папа – бывший первый секретарь Заволжского райкома партии и до самой пенсии ответственный работник. Человек суховатый, закрытый и, можно сказать, черствый. Мама Валентина Федоровна заведовала чем-то в Управлении Северной железной дороги, но это не портило её, она оставалась отзывчивой и душевной. Меня еще тогда удивляло, как столь разные по темпераменту и менталитету люди могут жить единой семьей. А у них, кроме Вити, был еще старший брат Владимир, студент мединститута, и дочь, кажется, учительница, вышедшая замуж за простого и очень пьющего парня «из брянских лесов» (так он представлялся при знакомстве). Еще была бабушка. Очень старая и очень язвительная. Зятя своего, то бишь отца всех младших Строгановых, не переносила. И даже мне, в сущности, человеку для неё постороннему, еще в прихожей начинала шептать: «А Ванька-то…», – и далее следовала очередная сплетня о Строганове-старшем, партийном вожде районного масштаба.
Витя высокий, гибкий, как хлыст, с короткой стрижкой жестких вьющихся волос, полными губами, прямым с горбинкой носом. Всегда аккуратен и элегантен, с легким налетом невесть откуда взявшейся аристократичности, очень привлекателен и общителен. Говорил всегда неспешно, как подобает человеку воспитанному.
Благодаря родителям, Витя был среди нас самым «выездным». Люди старшего поколения хорошо знают значение этого термина. В советские годы выехать даже в братскую Болгарию, которую называли, и не без основания, еще одной советской республикой, – проблема. Мало того, что предстояло пройти через сито всевозможных проверок и комиссий, так еще и не оказаться в списке «невыездных», каковые имелись у всесильного КГБ.
Вите еще студентом посчастливилось попасть в группу, посетившую с двухнедельным визитом Германскую Демократическую республику. По возвращении, во время перекуров на межлестничной площадке, мы заваливали его вопросами типа: ну, как там? Витя в прекрасном черном джемпере с тоненькой желтенькой каймой по вырезу и поясу, небрежным щелчком сбрасывая пепел с сигареты в урну (только туда, мы-то особо не целились), неторопливо повествовал о чистоте Германии и аккуратности немцев. А нас, балбесов, больше интересовало, какие из себя немки, легко ли идут на контакт, попросту говоря – «кадрятся» ли, сколько стоят сигареты, как обстоят дела с выпивкой. Ответить на все вопросы за одну перемену невозможно, и в следующий перерыв мы опять стояли там же и слушали продолжение его неторопливого, с достоинством повествования:
– Немки «кадрятся» быстрее наших, но все под контролем товарища из органов. Сигареты дорогие и плохие. С выпивкой свои сложности, пива хоть залейся, а вот с водкой напряг, и стоит дорого, и капают граммов по двадцать.
– Как «накапывают»?
– Элементарно, – Витя красиво стряхивает пепел, – бутылки с крепкими напитками закупориваются пипетками, и можно только капать, а не лить струей, как у нас.
– Это что же, вместо нормального стакана надо высосать двенадцать таких стопочек? Издевательство …
Витя возражал, мол, немцы привыкли к такой норме, а русский стакан для них вообще доза смертельная, но не переубедил. Самый что ни на есть фашизм – сошлись мы во мнении. Одним словом – немцы.
И вдруг этот самый лощеный Витюша нарисовался в Бурмакине. Когда мы встретились в один из моих приездов и хорошо погуляли, я, помню, приглашал его, будучи уверенным, что не соизволит он снизойти до сельского учителя, пусть и «дружбана». Соизволил. Причем сразу после поездки в королевство Великобританию.
Деда очаровал сразу и бесповоротно, и не только манерами и рассуждениями, но и вручив что-то небольшое, английское. Вроде бы маленькую пачку чая – не разглядел, а потом забыл спросить.
Под стопочку-другую водочки Витя поведал, что в Англию попал по культурному обмену. Целый месяц жил в английской семье в Лондоне и учился в местном колледже.
Многое из его рассказа было в диковинку. Так оказалось, что в Лондоне практически нет центрального отопления, а зимы довольно холодные при огромной влажности. Вся Англия, по сути, один остров. Помещения обогреваются газовыми горелками. Опустишь монетку, и какое-то время она горит. Затем требует другую монетку, затем третью. Для самих англичан дороговато, что уж говорить о советских гостях! Причем хозяева и мысли не держали, чтоб помочь нашим ребятам согреться.
– Сами ходят сопливые и нас такими же сделали, – говорил Витя. – К тому же спальные комнаты не обогреваются вообще. Ложишься в холод да еще в сырую влажную постель. Как вспомню, дрожь пробирает.
– Кормили как?
– Скудно. Утром слабый чаек и булочка с тонюсеньким ломтиком сыра.
– И всё?
– Всё. Обедали за счет принимающей стороны в столовой колледжа.
– Там хоть оторвались?
– Оторвешься, как же. У них даже тарелок нет. Есть один большой поднос с углублениями под первое, под пару вторых и под стакан для чая либо кофе. Вроде бы достаточно – четыре блюда. Но первого как такового в английском общепите не существует. Скажем, ты выбираешь вермишелевый суп с фрикадельками. Отдельно лежит на раскладе вареная вермишель, отдельно фрикадельки, но не более четырех, отдельно бульон, все поэтапно складываешь в углубление для первого. Получается бурда. И без вариантов. Так же и со вторым. Причем если одно из них предусматривает к гарниру рыбу либо мясо, то другое – чистая каша, либо омлет, либо горох или бобовые… И всё – без кусочка хлеба. Редко малюсенькая белая булочка.
– А вечером? – осторожно спрашивает дед.
– Тот же чай.
– Так вы оголодали, поди.
– Было маленько. Душу отвели, когда всю группу пригласил в гости Джеймс Олдридж.
– Что, тот самый?
– Да.
Отвлекусь немного. В шестидесятые годы Джеймс Олдридж разом стал у нас самым популярным не только английским, а вообще иноязычным писателем. Может, еще не все читали его романы (довольно интересные, замечу), но почти все посмотрели фильм «Последний дюйм», поставленный по рассказу Олдриджа. Там летчик летит с сыном над кромкой океана. Самолет терпит аварию. И маленький сын спасает отца, вытаскивая его, обезноженного, на сушу. Всё действо под прекрасную мелодию, где рефреном звучат горькие слова старого летчика: «Какое мне дело до вас до всех, а вам – до меня!»
– И как принял Олдридж?
– Отлично. Очень простой, без выкрутасов. Живет в традиционной половине двухэтажного коттеджа. Вначале долго беседовали. Он интересовался жизнью в России, или в «Раше», а «Раша» – для западного обывателя весь Советский Союз. Для них хоть украинец, хоть узбек, хоть грузин – все русские, все из России. Мы отвечали подробно. Наш сопровождающий все это время многозначительно смотрел на часы. Но Джеймс быстро вычислил его принадлежность и попросил на часы не смотреть: у него времени хватит, чтобы пообщаться с русскими по душам.
Потом был обед. С черным хлебом, по которому мы страшно соскучились, и с черной икрой в двух огромных чашах, к которой мы не привыкли. Он уговаривал нас есть и не стесняться:
– Я прекрасно знаю, что в России – это роскошь, а для студентов – вещь в принципе недоступная…
И мы ели. Ушли поздно вечером.
– А «Битлов» видел? – не удержался я от мучившего меня вопроса. Сам я слушал их почти каждый вечер.
– Нет, пик их популярности спадает. Сейчас гораздо больше популярна группа «Роллинг Стоун», на их концерте мы были.
– И как?
– Непривычно. Огромный зал. Все стоят. У сцены совсем молоденькие девчонки лет четырнадцати-пятнадцати. Они постоянно стремятся залезть на сцену. Полиция и охрана сдерживает их. Непривычно. Но группа отличная и не хуже «Битлов».
– А, кстати, как переводится название группы?
– Катящиеся камни.
– Получается камнепад?
–Так точнее, но не по-английски.
Витю мы провожали к автобусу вместе с дедом…
Там, за туманами
В личном моем альбоме больше всего фотографий брата моего Валерки и однокурсника моего Стасика Алюхина. Мы встретились на стадионе, где отмечался какой-то общегородской праздник. Меня всегда поражало, как судьба соединяет людей. Вот взять хотя бы нас с ним. Жили двое в разных концах пусть небольшого, но города. Каждого из двух балбесов окружающим поодиночке хватало до краев. Так нет, столкнулись, чтобы вдвоем куролесить.