Стихотворения

И алый блеск едва скользит
По темно-голубым волнам,
Я убегал к родной реке.
Иду на помощь к рыбакам,
Катаюсь с ними в челноке,
Брожу с ружьем по островам.

Но Некрасову, коренному волжанину, довелось увидеть здесь и другое. Как раз неподалеку от села Овсянники тянулась знаменитая на всю Волгу трехверстная Овсянниковская мель, страшный бич всех волжских бурлаков, с трудом перетаскивавших по ней суда, «разламывая натруженную и наболевшую грудь жесткой лямкой, налаживая дружные, тяжелые шаги под заунывную бурлацкую песню, которая стонет, не веселит, а печалит»:

Почти пригнувшись головой
К ногам, обвитым бечевой,
Обутым в лапти, вдоль реки
Ползли гурьбою бурлаки,
И был невыносимо дик
И страшно ясен в тишине
Их мерный, похоронный крик…

Острый, режущий сердце контраст между вольной ширью, сказочной красотой любимой Волги и непомерной, неподъемной тяжестью человеческого труда на ее берегах стал первой незаживающей раной, нанесенной еще в детстве чуткой, поэтически ранимой душе Некрасова, пробудившей в ней неизбывную боль сострадания:

О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял
На берегу родной реки,
И в первый раз ее назвал
Рекою рабства и тоски!..

Другую рану он получил в родной семье. В те годы люди жили еще славной памятью о воинских победах в Отечественной войне 1812 года, и в дворянских семьях даже более высокого аристократического полета, чем мелкопоместная, некрасовская, была в моде система спартанского воспитания. Ее «прелести» испытал на себе сын едва ли не самых богатых дворян в Орловской губернии Иван Тургенев. Отец Некрасова, с 12 лет тянувший солдатскую лямку, военной муштрою воспитанный, бивуачной жизнью взлелеянный, нежить и холить детей не любил:

Не зол, но крут, детей в суровой школе
Держал старик, растил как дикарей!
Мы жили с ним в лесу да в чистом поле,
Травя волков, стреляя в глухарей.

В пятнадцать лет я был вполне воспитан,
Как требовал отцовский идеал:
Рука тверда, глаз верен, дух испытан, —
Но грамоту весьма нетвердо знал…

Сестра поэта, Анна Алексеевна, вспоминала: «10 лет он убил первую утку на Пчельском озере, был октябрь, окраины озера уже заволокло льдом, собака не шла в воду. Он поплыл сам за уткой и достал ее. Это стоило ему горячки, но от охоты не отвадило. Отец брал его на свою псовую охоту, но он ее не любил. Приучили его к верховой езде довольно оригинально и не особенно нежно. Он сам рассказывал, что однажды 18 раз упал с лошади. Дело было зимой – мягко. Зато потом всю жизнь он не боялся никакой лошади, смело садился на клячу и на бешеного жеребца».

Отцовские уроки даром не прошли: им обязан Некрасов упорством и выносливостью, не раз выручавшими его в трудных жизненных обстоятельствах. От своего отца унаследовал он также практическое чутье, умение и талант хладнокровно и расчетливо вести денежные дела. От Алексея Сергеевича с детских лет он заразился охотничьей страстью, пуще всех других способствовавшей искреннему и сердечному сближению его с народом. Друзья его деревенского детства остались друзьями на всю жизнь, а встречи с ними во время наездов на родину впоследствии духовно подпитывали и укрепляли:

Приятно встретиться в столице шумной с другом
Зимой,
Но друга увидать, идущего за плугом
В деревне в летний зной
Стократ приятнее…

В Ярославскую гимназию Некрасова определили в 1832 году. Товарищи полюбили его за открытый и общительный характер и особенно за его занимательные рассказы из своей деревенской жизни. Как вспоминают его соученики, «народным духом проникнут он был еще гимназистом, на школьной скамье». Но учился Некрасов не очень охотно, к числу примерных и прилежных школяров не принадлежал. Почувствовав свободу от тяжелой отцовской опеки, он наслаждался вольной жизнью и полной независимостью, проводя время в загородных прогулках и других увлечениях, частенько пропускал уроки, но много читал и втайне от гимназических друзей-товарищей писал стихи в «заветную тетрадь», подражая в них всем полюбившимся ему поэтам. «Надо тебе сказать, – обмолвился однажды Некрасов в разговоре с В. А. Панаевым, – что хотя в гимназии я плохо учился, но страстишка к писанию была у меня сильная…»

Вот эту-то именно «страстишку» ни понять, ни поддержать в своем сыне отставной майор Алексей Сергеевич Некрасов не мог. В автобиографическом романе «Жизнь и похождения Тихона Тростникова» Некрасов писал: «Отец мой, ничего не читавший и вовсе не занимавшийся литературой, однажды застал меня за переписыванием стихов. Прочитав несколько строк: „Вздор какой-то – стихи, – заметил он. – Охота тебе заниматься такими пустяками; я думал, что ты теперь по крайней мере выкинешь эту дурь из головы, – лучше бы я советовал тебе взять печатный высочайший титул да переписывать для навыку – будешь служить, понадобится; ошибешься в титуле – как раз вон из кармана рубль или полтина: прошения с ошибкою в высочайшем титуле возвращаются с надписью!“ Переписывать, мне переписывать!.. Я чуть не захохотал невежеству моего отца; но, чтобы не рассердить его, обещал заняться после обеда титулами».

Ярославские знатоки установили, что за этими строками из некрасовского романа скрываются подлинные факты. Отец действительно заставлял гимназиста Некрасова «тренироваться» в написании высочайшего титула: в Ярославском архиве обнаружены недавно деловые бумаги и прошения А. С. Некрасова, писанные рукою его сына Николая. И хотя впоследствии сын служить не стал, отеческая «наука» нашла свое применение: в годы «петербургских мытарств» Некрасову пришлось-таки зарабатывать на хлеб насущный писанием жалоб от лица неграмотных мещан и крестьян-отходников и не допускать ошибок в титуле, так как специальная гербовая бумага, на которых писались прошения, стоила дорого.

Гимназическая «вольница», которой отдавал предпочтение Николай Некрасов, не очень-то и волновала, по-видимому, его отца: титул на деловых бумагах выводит безошибочно, пишет грамотно – вполне достаточно подготовлен для военного поприща. О другом призвании для своего сына отец и не мечтал. Когда сын доучился до шестого класса, Алексей Сергеевич «забыл», что нужно платить деньги за его обучение, и гимназическое начальство вынуждено было востребовать эту плату официальным путем, через губернского дворянского предводителя. Просидев два года в пятом классе, Некрасов на выпускные экзамены в июне 1837 года не явился и в дальнейшем гимназию не посещал. А отец из этого драмы не делал: он тогда временно служил исправником и, как вспоминает сестра поэта А. А. Буткевич, стал «брать сына Николая в разъезды по делам службы; таким образом, мальчик… присутствовал при различных сценах народной жизни, при следствиях, а иногда и при расправах во вкусе прежнего времени. Все это производило глубокое впечатление на ребенка и рано, в живых картинах, знакомило его с тогдашними слишком тяжелыми условиями народной жизни».

Боль за случившееся, подлинную тревогу за недоросля сына переживала в доме лишь «затворница немая», «русокудрая и голубоокая» мать поэта, отводившая душу рыданиями где-нибудь в укромном месте, чтобы не видели домашние, чтоб не гневался совершенно не понимавший ее тревог отец. Именно она угадала в сыне будущего поэта, оценила его способности и с глубоким, затаенным отчаянием наблюдала, как с попущения грубоватого отца гасится в нем данный от Бога дар. А отзывчивая душа отрока, в свою очередь, тянулась к ней, чувствовала все острее, все горячее ее одиночество. Ведь еще семилетним мальчиком на именины матушки Некрасов поднес на суд свои первые стихи:

Любезна маменька, примите
Сей слабый труд
И рассмотрите,
Годится ли куда-нибудь.

Маменька «сей слабый труд» рассмотрела и втайне от отца стала поощрять сына к его продолжению. Нет никакого сомнения, что «заветная тетрадь» отрока была ей хорошо знакома и на ее вкус высоко оценена.

Так с детских лет в душе Некрасова стал совершаться болезненный надлом – она разрывалась между двумя авторитетами и двумя жизненными правдами: одну – трезвую и приземленно-прозаическую утверждал в нем отец, а другую – высокую и одухотворенно-поэтическую – страдалица мать. Некрасов не мог не чувствовать, как ей трудно и одиноко живется на чужой стороне, в чужом доме с грубоватым отцом. Мальчик видел, как жарко молится она в приходской церкви Благовещения села Абакумцева, как кротко склоняется перед светлым ликом Спасителя. Сколько трепетно-чистых минут пережили они вместе, припадая к старым плитам этого храма, сколько доброго и высокопоучительного слышал мальчик из уст своей праведницы матери, когда поднимались они после церковных служб на высокую Абакумцевскую гору, с которой открывалась живописная панорама на десятки верст кругом:

Рад, что я вижу картину,
Милую с детства глазам.
Глянь-ка на эту равнину —
И полюби ее сам!
Две-три усадьбы дворянских,
Двадцать Господних церквей,
Сто деревенек крестьянских
Как на ладони на ней!

Навсегда запали в душу восприимчивого отрока поездки в Николо-Бабаевский монастырь к всероссийски чтимой святыне – чудотворной иконе святителя Николая, которая, по преданию, явилась здесь на «бабайках» – больших веслах, употребляемых вместо руля при сгонке сплоченного леса по Волге из Шексны и Мологи. Когда лесопромышленники вводили лес из Волги в речку Солоницу, бабайки за ненадобностью складывали в самом ее устье. Говорили, что первый храм в честь Николая Чудотворца построен был из бабаек. Впоследствии в стихотворении «На Волге» Некрасов писал:

Кругом все та же даль и ширь,
Все тот же виден монастырь
На острову, среди песков,
И даже трепет прежних дней
Я ощутил в душе моей,
Заслыша звон колоколов.

Неспроста образ сельского храма станет одним из ключевых и ведущих в поэзии Некрасова: его первые религиозные чувства, первый трепет их перед ликом Спасителя будут неразрывно связаны с образом молящейся матери – второй, земной заступницы, после Небесной «заступницы мира холодного». И в поэтическом мире Некрасова два этих образа будут чаще и чаше сливаться в один и сольются наконец в последнем, прощальном, пронзительном произведении «Баюшки-баю» (1877).

В ореоле святости сохранился образ Елены Андреевны и в памяти любивших ее грешневских крестьян: «Небольшого росточка, беленькая, слабенькая, добрая барыня». По точным словам ярославца Н. Н. Пайкова, «внучка православного священника, Е. А. Некрасова по самому своему душевному складу была страдалица и страстотерпица, богомольна и христолюбива, образец скромной заботы и незлобивости, всепрощения и любви к ближнему. Она неустанно следовала заповедям Христовым, превозмогала обиды, непонимание, одиночество, видя себе одно утешение – в слове Божием и свете нравственного идеала. „Затворница“ – нашел точное слово поэт. Инокиня в миру. Оттого и земле предана так, как пристало, пожалуй, только истинно блаженным». Она покоится у алтаря церкви Благовещения села Абакумцева, и одинокий крест на ее могиле в лунные ночи отражается на белой церковной стене.

Не мать ли передала Некрасову в наследство свой талант всепонимания и высокого сострадания? И не потому ли, что чувствовала этот талант уже в душе мальчика, отрока, решалась именно с ним делиться такими болями и обидами, которые кротко сносила в грубой крепостнической повседневности и упорно скрывала от окружающих? В Петербурге, оценив и открыв весною 1845 года талант Достоевского, Некрасов почувствовал в нем родственную во многом душу и делился с ним порой самым сокровенным. После смерти поэта Достоевский так вспоминал об этом в «Дневнике писателя»: «Тогда было между нами несколько мгновений, в которые, раз и навсегда, обрисовался передо мною этот загадочный человек самой существенной и самой затаенной стороной своего духа. Это именно, как мне разом почувствовалось тогда, было раненное в самом начале жизни сердце, и эта-то никогда не заживавшая рана его и была началом и источником всей страстной, страдальческой поэзии его на всю потом жизнь. Он говорил мне тогда со слезами о своем детстве, о безобразной жизни, которая измучила его в родительском доме, о своей матери, – и то, как говорил он о своей матери, та сила умиления, с которою он вспоминал о ней, рождали уже и тогда предчувствие, что если будет что-нибудь святое в его жизни, но такое, что могло бы спасти его и послужить маяком, путеводной звездой даже в самые темные и роковые мгновения судьбы его, то, уж конечно, лишь одно это первоначальное детское впечатление детских слез, детских рыданий вместе, обнявшись, где-нибудь украдкой, чтоб не видали (как рассказывал он мне), с мученицей матерью, с существом, столь любившим его».

Мать мечтала, что ее сын будет образованным человеком, успешно окончит гимназию, потом – университет. Отец же об этом и слышать не хотел, давно определив его в своих планах в Дворянский полк: там и экзаменов держать не нужно, и примут на полное содержание – никаких убытков. Спорить с отцом было бесполезно, мать об этом знала и замолчала. Что же касается самого Некрасова, то он связывал свои петербургские планы с «заветной тетрадью»:

Я отроком покинул отчий дом
(За славой я в столицу торопился)…

3

20 июля 1838 года шестнадцатилетний Некрасов отправился в Петербург с рекомендательными письмами к влиятельным лицам от ярославских знакомых отца и от самого Алексея Сергеевича с просьбами о зачислении в Дворянский полк. Особых затруднений на этот счет не предвиделось, и быть бы Некрасову кадетом, если бы судьба не распорядилась иначе. Вскоре выяснилось, что в 1838 году набора в Дворянский полк не будет. Однако самонадеянный отрок в Грешнево решил не возвращаться. Свет не без добрых людей. Каким-то образом ему удалось познакомиться с Николаем Федоровичем Фермером, выпускником и преподавателем Военно-инженерного училища, стихотворцем и человеком редкой душевной чистоты и честности. Он находился под влиянием св. Игнатия Брянчанинова и Михаила Чихачева, которые по окончании Инженерного училища избрали для себя духовное поприще. Н. Ф. Фермор, столь же глубоко религиозный, вступил на иную стезю.

Он сочувственно отнесся к романтическим стихам одаренного юноши, в религиозных настроениях которого уже просматривалась гражданская направленность, познакомил Некрасова с издателем «Сына отечества» Н. А. Полевым. И уже два месяца спустя после отъезда из Грешнева торжествующий Некрасов увидел на страницах сентябрьского номера столичного журнала свою первую публикацию. Это было стихотворение «Мысль» с примечанием, которым автор был очень польщен: «Первый опыт юного, шестнадцатилетнего поэта». Вслед за ним в ноябрьском номере журнала появились стихи «Человек» и «Безнадежность», а потом и еще несколько в других изданиях. Для провинциального отрока, едва успевшего появиться в столице, это был успех, способный любому вскружить голову. А неутомимый Фермор уже организовал подписку среди воспитанников Военно-инженерного училища на издание стихов поэта отдельной книгой, привлек к этому благородному делу еще и своего приятеля Г. Ф. Бенецкого, содержателя пансиона при Инженерном училище.