Кому на Руси жить хорошо (сборник)

Глава 5

Волчица

Уж двадцать лет, как Демушка

Дерновым одеялечком

Прикрыт, – всё жаль сердечного!

Молюсь о нем, в рот яблока

До Спаса не беру[9].

Не скоро я оправилась.

Ни с кем не говорила я,

А старика Савелия

Я видеть не могла.

Работать не работала.

Надумал свекор-батюшка

Вожжами поучить,

Так я ему ответила:

«Убей!» Я в ноги кланялась:

«Убей! один конец!»

Повесил вожжи батюшка.

На Деминой могилочке

Я день и ночь жила.

Платочком обметала я

Могилку, чтобы травушкой

Скорее поросла,

Молилась за покойничка,

Тужила по родителям:

Забыли дочь свою!

Собак моих боитеся?

Семьи моей стыдитеся?

«Ах, нет, родная, нет!

Собак твоих не боязно,

Семьи твоей не совестно,

А ехать сорок верст

Свои беды рассказывать,

Твои беды выспрашивать —

Жаль бурушку гонять!

Давно бы мы приехали,

Да ту мы думу думали:

Приедем – ты расплачешься,

Уедем – заревешь!»

Пришла зима: кручиною

Я с мужем поделилася,

В Савельевой пристроечке

Тужили мы вдвоем.

«Что ж, умер, что ли, дедушка?»

«Нет. Он в своей каморочке

Шесть дней лежал безвыходно,

Потом ушел в леса.

Так пел, так плакал дедушка,

Что лес стонал! А осенью

Ушел на покаяние

В Песочный монастырь.

У батюшки, у матушки

С Филиппом побывала я,

За дело принялась.

Три года, как считаю я,

Неделя за неделею,

Одним порядком шли,

Что год, то дети: некогда

Ни думать, ни печалиться,

Дай Бог с работой справиться

Да лоб перекрестить.

Поешь – когда останется

От старших да от деточек,

Уснешь – когда больна…

А на четвертый новое

Подкралось горе лютое, —

К кому оно привяжется,

До смерти не избыть!

Впереди летит – ясным соколом,

Позади летит – черным вороном,

Впереди летит – не укатится,

Позади летит – не останется…

Лишилась я родителей…

Слыхали ночи темные,

Слыхали ветры буйные

Сиротскую печаль,

А вам нет нужды сказывать…

На Демину могилочку

Поплакать я пошла.

Гляжу: могилка прибрана,

На деревянном крестике

Складная золоченая

Икона. Перед ней

Я старца распростертого

Увидела. «Савельюшка!

Откуда ты взялся?»

«Пришел я из Песчаного…

Молюсь за Дему бедного,

За всё страдное русское

Крестьянство я молюсь!

Еще молюсь (не образу

Теперь Савелий кланялся),

Чтоб сердце гневной матери

Смягчил Господь… Прости!»

«Давно простила, дедушка!»

Вздохнул Савелий… «Внученька!

А внученька!» – «Что, дедушка?»

– «По-прежнему взгляни!»

Взглянула я по-прежнему.

Савельюшка засматривал

Мне в очи; спину старую

Пытался разогнуть.

Совсем стал белый дедушка.

Я обняла старинушку,

И долго у креста

Сидели мы и плакали.

Я деду горе новое

Поведала свое…

Недолго прожил дедушка.

По осени у старого

Какая-то глубокая

На шее рана сделалась,

Он трудно умирал:

Сто дней не ел; хирел да сох,

Сам над собой подтрунивал:

«Не правда ли, Матренушка,

На комара корёжского

Костлявый я похож?»

То добрый был, сговорчивый,

То злился, привередничал,

Пугал нас: «Не паши,

Не сей, крестьянин! Сгорбившись

За пряжей, за полотнами,

Крестьянка, не сиди!

Как вы ни бейтесь, глупые,

Что на роду написано,

Того не миновать!

Мужчинам три дороженьки:

Кабак, острог да каторга,

А бабам на Руси

Три петли: шелку белого,

Вторая – шелку красного,

А третья – шелку черного,

Любую выбирай!..

В любую полезай…»

Так засмеялся дедушка,

Что все в каморке вздрогнули, —

И к ночи умер он.

Как приказал – исполнили:

Зарыли рядом с Демою…

Он жил сто семь годов.

Четыре года тихие,

Как близнецы похожие,

Прошли потом… Всему

Я покорилась: первая

С постели Тимофеевна,

Последняя – в постель;

За всех, про всех работаю, —

С свекрови, с свекра пьяного,

С золовушки бракованной[10]

Снимаю сапоги…

Лишь деточек не трогайте!

За них горой стояла я…

Случилось, молодцы,

Зашла к нам богомолочка;

Сладкоречивой странницы

Заслушивались мы;

Спасаться, жить по-божеске

Учила нас угодница,

По праздникам к заутрени

Будила… а потом

Потребовала странница,

Чтоб грудью не кормили мы

Детей по постным дням.

Село переполошилось!

Голодные младенчики

По середам, по пятницам

Кричат! Иная мать

Сама над сыном плачущим

Слезами заливается:

И Бога-то ей боязно,

И дитятка-то жаль!

Я только не послушалась,

Судила я по-своему:

Коли терпеть, так матери,

Я перед Богом грешница,

А не дитя мое!

Да, видно, Бог прогневался.

Как восемь лет исполнилось

Сыночку моему,

В подпаски свекор сдал его.

Однажды жду Федотушку —

Скотина уж пригналася, —

На улицу иду.

Там видимо-невидимо

Народу! Я прислушалась

И бросилась в толпу.

Гляжу, Федота бледного

Силантий держит за ухо.

«Что держишь ты его?»

– «Посечь хотим маненичко:

Овечками прикармливать

Надумал он волков!»

Я вырвала Федотушку,

Да с ног Силантья-старосту

И сбила невзначай.

Случилось дело дивное:

Пастух ушел; Федотушка

При стаде был один.

«Сижу я, – так рассказывал

Сынок мой, – на пригорочке,

Откуда ни возьмись

Волчица преогромная

И хвать овечку Марьину!

Пустился я за ней,

Кричу, кнутищем хлопаю,

Свищу, Валетку уськаю…

Я бегать молодец,

Да где бы окаянную

Нагнать, кабы не щённая:

У ней сосцы волочились,

Кровавым следом, матушка,

За нею я гнался!

Пошла потише серая,

Идет, идет – оглянется,

А я как припущу!

И села… Я кнутом ее:

«Отдай овцу, проклятая!»

Не отдает, сидит…

Я не сробел: «Так вырву же,

Хоть умереть!..» И бросился,

И вырвал… Ничего —

Не укусила серая!

Сама едва живехонька,

Зубами только щелкает

Да дышит тяжело.

Под ней река кровавая,

Сосцы травой изрезаны,

Все ребра на счету,

Глядит, поднявши голову,

Мне в очи… и завыла вдруг!

Завыла, как заплакала.

Пощупал я овцу:

Овца была уж мертвая…

Волчица так ли жалобно

Глядела, выла… Матушка!

Я бросил ей овцу!..»

Так вот что с парнем сталося.

Пришел в село да, глупенький,

Всё сам и рассказал,

За то и сечь надумали.

Да благо подоспела я…

Силантий осерчал,

Кричит: «Чего толкаешься?

Самой под розги хочется?»

А Марья, та свое:

«Дай, пусть проучат глупого!»

И рвет из рук Федотушку,

Федот как лист дрожит.

Трубят рога охотничьи,

Помещик возвращается

С охоты. Я к нему:

«Не выдай! Будь заступником!»

– «В чем дело?» Кликнул старосту

И мигом порешил:

«Подпаска малолетнего

По младости, по глупости

Простить… а бабу дерзкую

Примерно наказать!»

«Ай, барин!» Я подпрыгнула:

«Освободил Федотушку!

Иди домой, Федот!»

«Исполним повеленное! —

Сказал мирянам староста. —

Эй, погоди плясать!»

Соседка тут подсунулась:

«А ты бы в ноги старосте…»

«Иди домой, Федот!»

Я мальчика погладила:

«Смотри, коли оглянешься,

Я осержусь… Иди!»

Из песни слово выкинуть,

Так песня вся нарушится.

Легла я, молодцы…

. . . . . . . .

В Федотову каморочку,

Как кошка, я прокралася:

Спит мальчик, бредит, мечется;

Одна ручонка свесилась,

Другая на глазу

Лежит, в кулак зажатая:

«Ты плакал, что ли, бедненький?

Спи. Ничего. Я тут!»

Тужила я по Демушке,

Как им была беременна, —

Слабенек родился,

Однако вышел умница:

На фабрике Алферова

Трубу такую вывели

С родителем, что страсть!

Всю ночь над ним сидела я,

Я пастушка любезного

До солнца подняла,

Сама обула в лапотки,

Перекрестила; шапочку,

Рожок и кнут дала.

Проснулась вся семеюшка,

Да я не показалась ей,

На пожню не пошла.

Я пошла на речку быструю,

Избрала я место тихое

У ракитова куста.

Села я на серый камушек,

Подперла рукой головушку,

Зарыдала, сирота!

Громко я звала родителя:

Ты приди, заступник батюшка!

Посмотри на дочь любимую…

Понапрасну я звала.

Нет великой оборонушки!

Рано гостья бесподсудная,

Бесплеменная, безродная,

Смерть родного унесла!

Громко кликала я матушку.

Отзывались ветры буйные,

Откликались горы дальние,

А родная не пришла!

День денна моя печальница,

В ночь – ночная богомолица!

Никогда тебя, желанная,

Не увижу я теперь!

Ты ушла в бесповоротную,

Незнакомую дороженьку,

Куда ветер не доносится,

Не дорыскивает зверь…

Нет великой оборонушки!

Кабы знали вы да ведали,

На кого вы дочь покинули,

Что без вас я выношу?

Ночь – слезами обливаюся,

День – как травка пристилаюся…

Я потупленную голову,

Сердце гневное ношу!..

Глава 6

Трудный год

В тот год необычайная

Звезда играла на небе;

Одни судили так:

Господь по небу шествует,

И ангелы его

Метут метлою огненной[11]

Перед стопами Божьими

В небесном поле путь;

Другие то же думали,

Да только на антихриста,

И чуяли беду.

Сбылось: пришла бесхлебица!

Брат брату не уламывал

Куска! Был страшный год…

Волчицу ту Федотову

Я вспомнила – голодную,

Похожа с ребятишками

Я на нее была!

Да тут еще свекровушка

Приметой прислужилася,

Соседкам наплела,

Что я беду накликала,

А чем? Рубаху чистую

Надела в Рождество[12].

За мужем, за заступником,

Я дешево отделалась;

А женщину одну

Никак за то же самое

Убили насмерть кольями.

С голодным не шути!..

Одной бедой не кончилось:

Чуть справились с бесхлебицей —

Рекрутчина пришла.

Да я не беспокоилась:

Уж за семью Филиппову

В солдаты брат ушел.

Сижу одна, работаю,

И муж и оба деверя

Уехали с утра;

На сходку свекор-батюшка

Отправился, а женщины

К соседкам разбрелись.

Мне крепко нездоровилось,

Была я Лиодорушкой

Беременна: последние

Дохаживала дни.

Управившись с ребятами,

В большой избе под шубою

На печку я легла.

Вернулись бабы к вечеру,

Нет только свекра-батюшки,

Ждут ужинать его.

Пришел: «Ох-ох! умаялся,

А дело не поправилось,

Пропали мы, жена!

Где видано, где слыхано:

Давно ли взяли старшего,

Теперь меньшого дай!

Я по годам высчитывал,

Я миру в ноги кланялся,

Да мир у нас какой?

Просил бурмистра: божится,

Что жаль, да делать нечего!

И писаря просил,

Да правды из мошенника

И топором не вырубишь,

Что тени из стены!

Задарен… все задарены…

Сказать бы губернатору,

Так он бы задал им!

Всего и попросить-то бы,

Чтоб он по нашей волости

Очередные росписи

Проверить повелел.

Да сунься-ка!..» Заплакали

Свекровушка, золовушка,

А я… То было холодно,

Теперь огнем горю!

Горю… Бог весть что думаю…

Не дума… бред… Голодные

Стоят сиротки-деточки

Передо мной… Неласково

Глядит на них семья,

Они в дому шумливые,

На улице драчливые,

Обжоры за столом…

И стали их пощипывать,

В головку поколачивать…

Молчи, солдатка-мать!

. . . . . . . . . .

Теперь уж я не дольщица

Участку деревенскому,

Хоромному строеньицу,

Одеже и скоту.

Теперь одно богачество:

Три озера наплакано

Горючих слез, засеяно

Три полосы бедой!

. . . . . . . .

Теперь, как виноватая,

Стою перед соседями:

Простите! я была

Спесива, непоклончива,

Не чаяла я, глупая,

Остаться сиротой…

Простите, люди добрые,

Учите уму-разуму,

Как жить самой? Как деточек

Поить, кормить, растить?..

. . . . . . . . . .

Послала деток по миру:

Просите, детки, ласкою,

Не смейте воровать!

А дети в слезы: «Холодно!

На нас одежа рваная,

С крылечка на крылечко-то

Устанем мы ступать,

Под окнами натопчемся,

Иззябнем… У богатого

Нам боязно просить,

«Бог даст!» – ответят бедные…

Ни с чем домой воротимся —

Ты станешь нас бранить!..»

. . . . . . . . . .

Собрала ужин; матушку

Зову, золовок, деверя,

Сама стою голодная

У двери, как раба.

Свекровь кричит: «Лукавая!

В постель скорей торопишься?»

А деверь говорит:

«Не много ты работала!

Весь день за деревиночкой

Стояла: дожидалася,

Как солнышко зайдет!»

. . . . . . . . . .

Получше нарядилась я,

Пошла я в церковь Божию,

Смех слышу за собой!

. . . . . . . . . .

Хорошо не одевайся,

Добела не умывайся,

У соседок очи зорки,

Востры языки!

Ходи улицей потише,

Носи голову пониже,

Коли весело – не смейся,

Не поплачь с тоски!..

. . . . . . . . .

Пришла зима бессменная,

Поля, луга зеленые

Попрятались под снег.

На белом, снежном саване

Ни талой нет талиночки —

Нет у солдатки-матери

Во всем миру дружка!

С кем думушку подумати?

С кем словом перемолвиться?

Как справиться с убожеством?

Куда обиду сбыть?

В леса – леса повяли бы,

В луга – луга сгорели бы!

Во быструю реку?

Вода бы остоялася!

Носи, солдатка бедная,

С собой ее по гроб!

. . . . . . . .

Нет мужа, нет заступника!

Чу, барабан! Солдатики

Идут… Остановилися…

Построились в ряды.

«Живей!» Филиппа вывели

На середину площади:

«Эй, перемена первая!» —

Шалашников кричит.

Упал Филипп: «Помилуйте!»

– «А ты попробуй! слюбится!

Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!

Укрепа богатырская,

Не розги у меня!..»

. . . . . . . .

И тут я с печи спрыгнула,

Обулась. Долго слушала, —

Всё тихо, спит семья!

Чуть-чуть я дверью скрипнула

И вышла. Ночь морозная…

Из Домниной избы,

Где парни деревенские

И девки собиралися,

Гремела песня складная,

Любимая моя…

На горе стоит елочка,

Под горою светелочка,

Во светелочке Машенька.

Приходил к ней батюшка,

Будил ее, побуживал:

Ты, Машенька, пойдем домой!

Ты, Ефимовна, пойдем домой!

Я нейду и не слушаю:

Ночь темна и немесячна,

Реки быстры, перевозов нет,

Леса темны, караулов нет…

На горе стоит елочка,

Под горою светелочка,

Во светелочке Машенька.

Приходила к ней матушка,

Будила, побуживала:

Машенька, пойдем домой!

Ефимовна, пойдем домой!

Я нейду и не слушаю:

Ночь темна и немесячна,

Реки быстры, перевозов нет,

Леса темны, караулов нет…

На горе стоит елочка,

Под горою светелочка,

Во светелочке Машенька.

Приходил к ней Петр,

Петр сударь Петрович,

Будил ее, побуживал:

Машенька, пойдем домой!

Душа Ефимовна, пойдем домой!

Я иду, сударь, и слушаю:

Ночь светла и месячна,

Реки тихи, перевозы есть,

Леса темны, караулы есть.

Глава 7

Губернаторша

Почти бегом бежала я

Через деревню, – чудилось,

Что с песней парни гонятся

И девицы за мной.

За Клином огляделась я:

Равнина белоснежная,

Да небо с ясным месяцем,

Да я, да тень моя…

Не жутко и не боязно

Вдруг стало, – словно радостью

Так и взмывало грудь…

Спасибо ветру зимнему!

Он, как водой студеною,

Больную напоил:

Обвеял буйну голову,

Рассеял думы черные,

Рассудок воротил.

Упала на колени я:

«Открой мне, Матерь Божия,

Чем Бога прогневила я?

Владычица! во мне

Нет косточки неломаной,

Нет жилочки нетянутой,

Кровинки нет непорченой, —

Терплю и не ропщу!

Всю силу, Богом данную,

В работу полагаю я,

Всю в деточек любовь!

Ты видишь всё, Владычица,

Ты можешь всё, заступница!

Спаси рабу свою!..»

Молиться в ночь морозную

Под звездным небом Божиим

Люблю я с той поры.

Беда пристигнет – вспомните

И женам посоветуйте:

Усердней не помолишься

Нигде и никогда.

Чем больше я молилася,

Тем легче становилося,

И силы прибавлялося,

Чем чаще я касалася

До белой, снежной скатерти

Горячей головой…

Потом – в дорогу тронулась,

Знакомая дороженька!

Езжала я по ней.

Поедешь ранним вечером,

Так утром вместе с солнышком

Поспеешь на базар.

Всю ночь я шла, не встретила

Живой души, под городом

Обозы начались.

Высокие, высокие

Возы сенца крестьянского,

Жалела я коней:

Свои кормы законные

Везут с двора, сердечные,

Чтоб после голодать.

И так-то всё, я думала:

Рабочий конь солому ест,

А пустопляс – овес!

Нужда с кулем тащилася, —

Мучица, чай, не лишняя,

Да подати не ждут!

С посада подгородного

Торговцы-колотырники

Бежали к мужикам;

Божба, обман, ругательство!

Ударили к заутрене,

Как в город я вошла.

Ищу соборной площади,

Я знала: губернаторский

Дворец на площади.

Темна, пуста площадочка,

Перед дворцом начальника

Шагает часовой.

«Скажи, служивый, рано ли

Начальник просыпается?»

– «Не знаю. Ты иди!

Нам говорить не велено!

(Дала ему двугривенный):

На то у губернатора

Особый есть швейцар».

– «А где он? как назвать его?»

– «Макаром Федосеичем…

На лестницу поди!»

Пошла, да двери заперты.

Присела я, задумалась,

Уж начало светать.

Пришел фонарщик с лестницей,

Два тусклые фонарика

На площади задул.

«Эй, что ты тут расселася?»

Вскочила, испугалась я:

В дверях стоял в халатике

Плешивый человек.

Скоренько я целковенький

Макару Федосеичу

С поклоном подала:

«Такая есть великая

Нужда до губернатора,

Хоть умереть – дойти!»

«Пускать-то вас не велено,

Да… ничего!.. толкнись-ка ты

Так… через два часа…»

Ушла. Бреду тихохонько…

Стоит из меди кованный,

Точь-в-точь Савелий дедушка,

Мужик на площади.

«Чей памятник?» – «Сусанина».

Я перед ним помешкала,

На рынок побрела.

Там крепко испугалась я,

Чего? Вы не поверите,

Коли сказать теперь:

У поваренка вырвался