Путешествия на Новую Гвинею (Дневники путешествий 1874—1887). Том 2

Солнце было уже высоко, так что я имел основание думать, что я пролежал в не особенно комфортабельном положении более двух часов, а может быть, и дольше. Времени нельзя было терять, а то к 3 часам, пожалуй, опять пойдет дождь, и с вершины ничего не будет видно. К счастью, один из моих анероидов оказался в полной исправности. В этом месте высота горы была 1500 футов. Немного пошатываясь, спустился я в неглубокую долину, а затем взобрался снова на холм, который туземцы называют Гумуша и высота которого была 1880 футов. За ним следовала опять неширокая долина, а затем возвышенность в 2400 футов. Идя далее, мы пришли к куполообразной вершине горы Тайо, которая с моря придает этому пику такой своеобразный вид. На небольшой площадке росли высокие деревья; высота здесь была 2680 футов.

Мои спутники, чтобы показать жителям окрестных деревень, что мы добрались до вершины, зажгли костер. Двум из них, более ловким, я передал белый флаг из толстой холстины, могущий противостоять некоторое время разрушению и прикрепленный к палке, с приказанием привязать его у вершины самого высокого дерева, обрубив сперва сучья. Когда это было сделано, мы отправились вниз. Я был разочарован этой экскурсией, потому что густая растительность закрывала вид с вершины пика, а я не подумал взять с собою несколько топоров, чтобы вырубить кругом деревья. Мы сошли вниз до места нашего ночлега благополучно и, пообедав здесь, направились в Богати. Из ближайших деревень сходились люди, так что к вечеру моя свита состояла более чем из 200 человек. Хотя я чувствовал значительную усталость, я не захотел нигде останавливаться, и при свете многих десятков факелов мы вошли в Богати часу в десятом вечера.

23 августа. Отправился на о. Били-Били, где туземцы построили мне хижину, темную, но прохладную, на месте, называемом Айру, и куда я думал приезжать от времени до времени. Вернувшись в Бонгу, я посетил деревни Энглам-Мана, Сегуана-Мана и Самбуль-Мана.

Все эти деревни не отличаются значительно одна от другой ни характером построек, ни типом и внешним видом жителей. Собрал при этой экскурсии значительное число черепов, а также разузнал довольно много интересных данных по этнологии горных жителей.

Сeнmябрь. Экскурсия в Бан-Мана, Сандингби-Мана, Бурам-Мана, Манигба-Мана и Колику-Мана. Результатом этих экскурсий было прибавление материалов по этнологии, черепов папуасских для коллекции и несколько дней лихорадки.

20 сентября. Был в Гарагаси, где все очень заросло. Из посаженных мною кокосовых пальм принялись только шесть. На большом кенгаре еще крепко держится оставленная клипером «Изумруд» медная доска, хотя красное дерево изъедено муравьями. Я укрепил ее, вбив несколько гвоздей. Все сваи моей хижины были до того изъедены муравьями, что легкого толчка ногой было достаточно, чтобы повалить их. В Гарагаси гораздо больше птиц, чем около моего нового дома близ Бонгу, и знакомые крики их живо напомнили мне мою жизнь в этой местности (в 1871–1872 гг.).

Распорядился, чтобы Мебли, мой слуга с Пелау, и несколько жителей Горенду расчистили площадку на месте моей бывшей хижины и около растущих там кокосовых пальм.

Октябрь. Благодаря моему теперешнему помещению, гораздо более удобному, чем в Гарагаси, я могу заниматься сравнительно-анатомическими работами. Вообще комфорт (лучшее помещение и трое слуг) благоприятно действует на здоровье. В конце сентября и в начале октября я собрал кукурузу, которую посеял в июле. Затем я снова посеял ее и множество семян других полезных растений, привезенных в этот раз. Вокруг моей хижины я посадил 22 кокосовых пальмы, которые все принялись.

Небольшие ранки на ногах вследствие ушибов о камни, трения обуви и т. п. превращаются здесь, мало-помалу, при небрежном обращении с ними, а главное от действия на них морской воды, от которой нельзя уберечься, в значительные, хотя и поверхностные раны, которые долго не заживают и часто очень болят. Они не раз удерживали меня от экскурсий и заставляли частенько сидеть дома.

Кроме письменной работы, я нахожу возможным заниматься антропологическими измерениями. В Гарагаси это было немыслимо, теперь же туземцы достаточно привыкли ко мне и не видят ничего опасного для себя в этих манипуляциях над ними. Не нахожу, однако, удобным измерять женщин: мужчины здесь ревнивы, а я не желаю давать повод к недоразумениям.

Одним словом, в этом случае «le jeu ne vaut pas la chandelle». К тому же измерения женщин сопряжены с слишком большой возней: уговариваниями, глупыми возражениями и т. д.

В Бонгу был большой «ай», в котором принимали участие и женщины (что я в первый раз увидал). Возвращение «ай» в деревню представляло очень характерное зрелище, которое стоило бы зарисовать.

Узнал подробности операции «у-равар» или «мулум» (обрезание). Все «улеу тамо» следуют этому обычаю (за исключением обитаталей некоторых островов архипелага Довольных людей), но почти все горные жители не признают его.

Ноябрь. Часто хворал лихорадкой, и раны на ногах плохо заживают. Когда было возможно, занимался сравнительно-анатомическими работами, а то читал. Боль от ран бывает по ночам так значительна, что приходится принимать хлорал, чтобы спать. Когда температура по утрам опускается до 21°, то я положительно ощущаю холод, совершенно как и туземцы, которые дрожат при этом всем телом.

5 декабря. После многодневных приготовлений сегодня начался «мун» в Бонгу, самый значительный, какой мне пришлось до сих пор видеть, почему я постараюсь описать его.

Myн в Бонгу 5–6 декабря 1876 г. После долгих приготовлений день муна был, наконец, назначен. Последние дни туземцы соседних деревень почти каждую ночь упражнялись в пляске и пении; барум часто раздавался днем и даже ночью; жители Бонгу ходили в Энглам-Мана за кеу к празднику. Была установлена программа: сперва 5-го числа, вечером, должен был плясать мун Горенду, затем на следующий вечер должны были прийти мун Богати и Гумбу. До начала муна ай вышел из Бонгу с хворостом, который был брошен в море, и после церемонии в лесу туземцы Горенду и Бонгу стали одеваться к муну. Главным характерным украшением были громадные 3-этажные султаны (сангин-оле), которые были так велики, что только курчавые куафюры папуасов могли их удерживать. За пояс были заткнуты три большие ветки Coleus, которые при каждом шаге качались за спиной. Такие же ветки, воткнутые за сагю (браслеты), украшали ноги и руки. Султаны состояли: 1-й, большой, нижний, – из казуаровых перьев; 2-й – из перьев какаду, из которых некоторые были прикреплены верхушкой; 3-й – из перьев райской птицы; он был прикреплен к эластичному стеблю и при каждом движении танцора приходил в движение. Кроме выбеленных двух дю, некоторые туземцы имели на голове род диадемы из собачьих зубов. На шее, кроме буль-ра, ямби и других мелких украшений из зубов или бус, висели у большинства губо-губо. Европейские тряпки (подарки времени Гарагаси) играли также немалую роль.

Мун-Коромром. Танцоры попарно, при звуках окамов, покачивая в такт и одновременно своими сангин-оле, плавно вошли в Бонгу и, описав дугу, стали описывать круги вокруг площадки, иногда попарно, иногда, образуя длинную цепь, в одиночку. Перед пляшущими, лицом к ним, один из туземцев Бонгу двигался, постепенно пятясь назад; он не был украшен подобно танцорам, имел только несколько красных цветков в волосах и держал в руке обращенное острием внутрь копье. На конец копья был насажен кусок скорлупы кокосового ореха из опасения ранить нечаянно своих визави. (Этот как бы встречавший гостей туземец напомнил мне «чекалеле» и встречи в деревнях на Молуккских о-вах.) Пляска и пение были довольно монотонны. Пляска состояла из плавных небольших шагов и незначительного сгибания колен, причем корпус слегка нагибался вперед, и султан также кивал вперед. Мало-помалу присоединялись к группе танцоров и женщины, в новых малях, с множеством ожерелий, а некоторые – украшенные зеленью, заткнутой за сагю на руках. Многие были беременны, другие с грудными детьми на руках. Пляска женщин была еще проще мужской и состояла только в вихлянии задом. Единственная вариация состояла в том, что танцоры останавливались, образуя круг, продолжая петь, бить в окамы и кивать султанами. Женщины тоже останавливались и, расставив немного ноги, еще усерднее вертели задом. Мун продолжался до рассвета; в нем принимала участие молодежь Горенду и Бонгу.

Мун. Я из Богати пошел в Бонгу засветло, часов в пять. Мун был гораздо многочисленнее и группировка была иная, чем в Мун-Коромром. Главных танцоров с сангин-оле и губо-губо окружали женщины, которые держали их луки и стрелы и, кроме того, несли свои большие мешки на спинах. Было также много вооруженных туземцев, которые пели и в случае неимения окамов били небольшими палочками по связкам стрел, которые они несли в руках. Движения пестрой толпы были не так медленны, и двое главных танцоров выделывали довольно замысловатые па (напр., заложив окам за шею и закрыв глаза, выкидывали ногами). Но что особенно мне показалось интересным, – это мимические пляски, при которых танцоры расступались, оставляя между собою свободное пространство, где главные танцоры производили свои эволюции. Мимические представления изображали охоту на свинью, убаюкивание ребенка отцом и матерью, причем один из мужчин надел женскую юбку и мешок и представлял женщину, а окам, положенный в мешок, представлял ребенка. Этот пассаж следовал после сцены, изображавшей, как женщина прячется от преследующего ее поклонника за спиной другого. Но еще замечательнее была карикатура, изображавшая туземного медика и принесение им онима: один из танцоров сел на землю, другой с длинной веткой в руках стал, танцуя вокруг, ударять ею по спине и бокам первого; затем сделал несколько кругов вокруг площадки, прошептал что-то над веткой, потом вернулся к больному и возобновил первую операцию. Танцор представил затем, как совсем запыхавшийся и вспотевший медик отнес ветку в сторону и растоптал ее на земле.

Мужчины и женщины имели однообразно раскрашенные физиономии; во рту все мужчины вертели губо-губо.

Когда я пришел утром (туземцы плясали всю ночь), мун, обойдя вокруг кокосовой пальмы, остановился около нее, в то время как один из участников муна, туземец из Богати, влез на дерево и стряс все орехи, которые и послужили угощением для членов муна.

Что мне бросилось вчера в глаза, – это безобразие физиономий. Неприятное впечатление, которое на меня произвели также туземцы о-вов Адмиралтейства.

Сель-мун (Гумбу). Около восьми часов, в совершенной темноте, при свете одного только факела и негромком звуке окамов вошел Сель-мун на другую площадку Гумбу. Высокими сангин-оле и множеством зелени украшенные танцоры, из коих многие были окрашены черной и белой краской, при слабом свете разгоравшегося костра и при отдаленном громе и частых молниях, имели очень фантастический вид. Из трех сангин-оле самый высокий превышал три человеческих роста и был по крайней мере 5 м вышины. Для того чтобы держать эти громадные бамбуки на головах, бамбук на конце был расщеплен и во многих местах привязан к волосам, которые почти скрывали лицо; спина и грудь были закрыты большим маль; под мышками, почти до колен, висели большие пучки зелени, которой были также украшены руки и ноги. Весь этот наряд почти что скрывал человеческий образ. Эти танцоры двигались почти самостоятельно от прочих, даже когда другие останавливались; напр., когда один из туземцев при общем молчании произносил речь, они, как заведенная машина, продолжали ходить вокруг костра. Сель-мун, который я уже видел в 1872 г. в Гумбу, является ночным; как и при «коромром», туземцы двигались толпой вокруг костра. Мун продолжался до восхода солнца.

Познакомившись с папуасскими танцами, можно заметить: 1) что женщины в них не играют главной роли; 2) что танцы не имеют безнравственного характера. Мужчины являются хорошими танцорами, довольно грациозны и выделывают довольно хитрые штуки. Женщины, как уже сказано, приводят в движение только зад, поэтому обращаются спиной к зрителям.

Морор-мун. Уже вчера были приготовлены пирамидообразные связки кокосовых орехов, которые назначались для туземцев Гумбу, Горенду, Богатим, Колику-Мана. По окончании муна и завтрака туземцы Бонгу принесли большие корзины с аяном, из которых многие едва могли поднять 4 человека, и связки саго. Все корзины были расставлены по группам; к каждой поставили по палке, украшенной веткой Coleus. Один из туземцев Бонгу сказал речь, держа при этом палку с веткой; затем другая длинная речь была сказана Моте, который говорил долго и весьма взволнованно. Можно было заметить, что речи были не импровизации, а приготовленные заранее; по интонации, жестам и выражению казалось, что ораторы не были лишены красноречия. Тон речей, особенно Моте и Эгли, был презрительный, и я предполагаю (речей я не мог понять), что ораторы укоряли своих сограждан за то, что те принесли мало продуктов для морора. Была и ответная речь туземца из Горенду. Каждый оратор приставил обратно палку с веткой к куче корзин, но, когда ораторы кончили свои речи, один из них собрал все палки и отставил их в сторону; затем ораторы и жители Бонгу удалились. Калун взял метелку, лист пинанга, и, шепча что-то, обмел вокруг корзин. Туземцы вернулись, неся много табиров, гунов, малей, собак, и положили все это около корзин. Особенно большая куча образовалась около Муля, который стоял близ одной кучи с женой и дочерью, между тем как у другой стояли жена и дочь Калуна. Отдавая Мулю табиры или мали, клали их ему на голову. Разложив и передав вещи, жители Бонгу, покрыв голову табирами, пробежали по площадке, говоря что-то. Принесенным собакам завязали морды и убили их, ударяя изо всех сил головой о землю. Их также положили на кучи малей и табиров. В одной группе Калун передавал принесенные табиры и пр. Мулю из Богатима, в другой Омуль отдавал их Бонему (из Горенду), который, воткнув копье в землю и поставив табир перед собою, снял сюаль и положил его в табир, накрыв веткой. Омуль, отдавая Бонему один табир за другим, накрывал каждый веткой. Бонем передавал их своему брату. То же было проделано с прочими предметами до последнего, после чего Омуль получил сюаль. Подобным же образом табиры и другие вещи клали на барум Мало, который в свою очередь роздал их присутствовавшим туземцам Богатима. После этого дошли до пинанга и кокосов; большие пирамиды их были повалены и разобраны. Тем морор и кончился.

Мун вообще много, и все они различны. Различны мелодии, а также и сама пляска варьирует; для плясок, впрочем, не установлено строгой последовательности, и фигуры их зависят от самих танцоров.

Дeкабрь. Состояние моих ног заставляет сидеть дома.

22 декабря. Курьезная сцена произошла сегодня в Бонгу. Как я уже не раз говорил, днем в деревнях людей обыкновенно не бывает: мужчины или в других деревнях, или на охоте, на рыбной ловле, в лесу или на плантации; женщины с детьми также на плантациях. Возвращаются они перед заходом солнца. Зная это, а также и то, что мун уже кончился несколько дней назад, мы удивились, услышав несколько громких поспешных ударов в барум, который сзывал людей с плантаций в деревню. Я отправился также туда и был там один из первых. Подоспевший ко мне Буа рассказывал мне следующее (в это время из хижины Лако неслись крики его жены). Лако, вернувшись раньше обыкновенного в деревню, застал в своей хижине жену в обществе Калеу, молодого неженатого человека, лет 22. Туземцы вообще ходят так тихо, что виновные были застигнуты совершенно врасплох. Калеу, побитый или нет – не знаю, выбрался из хижины Лако, который начал тузить жену. Он на минуту оставил ее, чтобы созвать с помощью барума своих друзей. Когда я пришел, Калеу стоял, потупившись, около своей хижины, а Лако продолжал чинить расправу в своей. Наконец, он выскочил, вооруженный луком и стрелами, и, оглядев кругом присутствующих, которых уже набралась целая толпа, увидел Калеу. Тогда он остановился и стал выбирать стрелу для расправы. В то же время один туземец подал и Калеу лук и несколько стрел. Смотря на Лако и на крайнее его возбуждение, я не думал, чтобы он был в состоянии попасть в противника, и, действительно, стрела пролетела далеко от Калеу, который стоял не шевелясь. И другая стрела не попала в цель, так как Калеу вовремя отскочил в сторону, после чего он не стал ждать третьей и быстро скрылся. Стрелял ли он в Лако или нет, я не заметил; я следил за последним. Мне, однако, сказали, что он выстрелил раз и не попал. По уходе Калеу ярость Лако обратилась на хижину первого: он стал рвать крышу и ломать стены ее; но тут туземцы нашли подходящим вмешаться и постарались отвести его в сторону.

На другой день я застал противников дружелюбно сидевшими у берега моря и курившими одну и ту же сигару. Увидя меня, оба захохотали: «А ты вчера видел?» – спросил меня Лако. «Видел», – отвечал я. «А что же сегодня? Калеу хороший или дурной человек?» – захотел я знать. «О, хороший, хороший», – заявил Лако. Со своей стороны Калеу то же говорил о своем сопернике.