Россиянство

Различение обстоятельств и перманентная сохранность правил учреждает познающий субъект в субъект знающий, в следствии с чем знание о сексуальности становится навыком сексуального мышления. Навык такого мышления есть само мышление и в этом смысле оно выступает как направленная форма комедии, которая учреждает ответ не в пределах интеллектуального откровения, но самой сексуальной мистерии. Можно сказать, что высшей формой комедии действия выступает коитус, являясь тем самым самодостаточной формой интеллектуального действия. Как нельзя познать себя, не приступив к познанию собственного тела, так и нельзя познать мир, не приступив к познанию собственной сексуальности.

Если понимать проблему комедии как проблему несоответствия со статусом, то мы тем более имеем в оголении субъекта акт лишения статусных регалий, обретённых посредством “социальной магии” по Пьеру Бурдьё. Институации личности и контраст деконструкции позволяет сказать о том, что есть фигура “трикстера”, когда в культуре такой маргинал, причем в культуре слабомобильной как вертикально, так и горизонтально, имеет сексуальную связь с представителем высшей страты власти, или к страте приближённой к высшей.

Вопрос заключается не в том, сколь человечество перестраивает культурные поля согласно открывающихся в обществе путям мобильностей, но лишь эпизод, позволяющий познать сексуальность как комедию определяет между ними разницу лишь в том, что смысловые поля премодерна, модерна, пост и метамодерна расширяют сами собой человеческую сексуальность, а тот, кто не может в силу собственных суждений перейти на интеллектуальный уровень “выше”, обретает сексуальные практики как извращения лишь в силу того, что субъект сам не понимает специфику окружающей действительности, под власть которой он попадает. В этой связи происходит то же становление фетиша, так как примордиальные объекты не выдерживают критики, которую в свою очередь субъекты не могут осознать. Диссонанс реального и понимаемого тотальностью той животворящей тьмы, о которой можно было бы судить даже как о Дао, но ни в коем случае сейчас этого понятия не используется, формирует сексуальные извращения не в силу генетической предрасположенности, но только лишь как символическое пространство. Самой простейшей формой консервации сексуальных извращений выступает интерес к культуре тотального института, опять-таки в связи с тем, что тот учреждает диссонанс границ реального и понимаемого в специфику доступных для осознания правил, которые не могут быть поняты личностью в силу слаборазвитой специфики суждения в свободном обществе. Можно сказать, что сексуальность в этом смысле есть то же, что можно понимать как “мистицизм комедии”.

Эзотерические композиции посредством эстетической реализации выражаются символически, в этой связи знание о символическом наполнении претворяют степень посвящения в понимании изображённого, и чем более человек имеет градус посвящения, тем конкретнее он поймёт выраженное без интерпретации наблюдаемого. Согласно этому фигура адепта имеет комедийный эффект при его несоответствии с выдвигаемым на всеобщее обозрение статусом “посвященного” и наоборот, тем более сексуален тот, кто согласно выставленному на обозрение статусу ему соответствует. То есть очевидно, что воспринимающий субъект не должен быть эрудирован в том, в связи с чем сексуализируемый субъект согласен по себе с собственным статусом, но достаточно лишь того, что субъект лично видит эти соответствия. В этом смысле, говоря напрямую, порнография сексуальна именно тем, что выражаемая в ней порнография есть именно порнография, а не эротика, йога или ню.

Сексуальность достаточна именно в соответствии с социальным именем. Отсюда даже исходит, что фетишизация и сексуализация находятся в пределах одной плоскости лишь в рамках живого и неживого на почве одного и того же как одного лишь понятия, которое при этом за собой не имеет определения, но которое конструируется посредством становления. В христианской культуре таким понятием является “грех”.

Профанацией знания является не его “поверхностность”, но его сексуализация, а “знающие” люди сексуальны отсюда не в силу своего знания, но в силу соответствия той специфики суждения, тех методов, которыми те измышляют в соответствии с тем, кем они являются. В этом плане самым сексуальным является не шахтёр, читавший условного Штайнера, но безработный гомосексуалист, который состоит в антропософском ордене, но при этом который ни капли не эрудирован в нём, что в этом смысле соответствует его градусу посвящения.

Видно, что сексуальность выступает критикой эрудиции лишь потому, что сексуальность требует соответствия знания согласно Имени, ведь в ином случае это будет носить комедийный эффект. Соответственно, сексуальность есть продукт (в смысле качества) соответствия с представлением, в пределах которого чем меньше субъект понимает о чём он ведёт собственное суждение об институциональных атрибутах, как, например, о чулках, тем более эти чулки фетишизируются. Точно так же и с мантией, которая фетишизируется лишь потому, что субъект не понимает, что должно этой мантии соответствовать.

Эрудиция здесь обратна, так как символ понимаем ровно настолько, насколько того требует его институт, и не более. “Нагруженная” символами композиция вызывает скуку как у полного профана, так и у абсолютного “посвященного” в силу одно и того же, так как и в первом, и во втором случае композиция из себя представляет ровно то, что она хочет сказать. Всё же, что говорит что-то иное, вызывает интерес к себе для определения того, является ли определяемое комедийным, или сексуальным.

Всякое сексуальное есть потому критика эрудированного, что всякая эрудированность тождественна её отсутствию, но сексуальность в действительности есть то, что обладает определением “восприятия” так как именно посредством восприятия можно познать сексуальное. Это самое сексуальное есть то, что ответственно соответственному социальному имени; всё, что не укладывается в повседневные представления, формирует мифологику костюма “героя” в соответствии с тем, имеют ли поступки героя право носить некоторую неинституциализированную форму; смысл героизма именно в фетишизации собственных атрибутов, герой не может быть тем, кто имеет институированную “рабочую” форму.

Природа- Бог

Природа содержит в себе природу, определение природы содержит в себе определение, определение содержит в себе природу собственного определения, в целом природа отсюда немыслима без её определения и наоборот, определение немыслимо без его природы.

Свойства позволяющие учредить определение есть та же природа, что и природа как некоторое естество, собственно, естество природы, эстетически нас окружающее повсеместно до тех пор, пока мы не будем говорить о культуре. Стоит понять, что всякая болезнь столь же природна, сколь природна специфика определения. Интеллектуальная работа есть то же самое, что рост минерала в том смысле, что и то и другое не только природно, но сама эта природность включает в себя единое определение как для одного, так и для другого.

Если природа в собственном механизме едина как для специфики суждения, так и для реализации жизни, силой природы мы определяем её же саму, то есть природу окультуриваем в некоторое понятие. Окультуривание в понятие посредством природной силы есть не природа как таковая, но её болезнь лишь в силу того, что посредством культуры природа может определить себя саму; реализация такой природы не естественна, то есть культурна, потому культура и болезнь суть одно и то же, так как болезнь есть то же реализованное силой природы, что и культура; посредством культуры мы можем определить болезнь, то есть всякое природное состояние отличное от естественного. В силу того, что болезни множественны, мы обретаем культуру самой природы, где болезни определяются в понятия в силу своего естественного становления. Болезнь отсюда вытекает как эмпирическое доказательство силы природы как культуры, выраженной естественным путём.