Неунывающие россияне
– Пусть-бы он крапивой себя по пояснице стегать попробовал. Я таким манером двоих вылечил. Потом взять махорки, отварить её в кипятке, натолочь стекла…
– Полноте, уж и это-то лечение надоело. Ну, прощайте, пойду невод ему плесть.
– А видели новую собаку у Петра Семеныча? Вот так сука! Голос – что твоя Пати, – кричит дачник. – Куда-же вы, Марья Ивановна? постойте. У меня жена купаться ушла и ключи с собой унесла. Дайте мне стаканчик водки. Ужо этот долг полностию в вашего супруга волью. Закусывать не надо.
Соседка выносит соседу стаканчик и упрашивает того не выходить из-за куста. Сосед глотает и видит перед собой охотника, во всем вооружении остановившегося у калитки. Ружьё за плечами, высокие сапоги, ягдаш с двумя-тремя птицами и венгерка, вся в грязи. Сзади пес, выставивший язык.
– Купцу! – кричит дачник охотнику. – Где шлялся, купоросная твоя душа?
– Ох, и не говори, Вася! Пошли мы это трое: я, трагик и восмипудовой кожевник с нами, – отвечает охотник. – Туда забрели, что уму помраченье! Я тебе говорю, такие места, такие!.. Утка на мою долю досталась, две тетёрки, вальдшнеп. По горло в болоте увяз. Видишь, весь в грязи.
– Не хвастайся, Гришка, ты в луже нарочно валялся и потом сверху пылью себя посыпал. Голопятовы ребята тебя видели, – обрывает его дачник. – А то вдруг в болоте… ну, твоему-ли рылу?..
– Ей-Богу, в болоте увяз. Пошел своих искать и увяз. Где-же бы я утку-то?..
– И про утку врешь. Утка домашняя, а вальдшнепа с тетеёрками ты у Увара Калинова купил.
– С места не сойти, сам убил. Кроме того, двух зайцев видел. Вот ещё галку застрелил. Это огородники просили, им на огород пугало поставить.
– Про галку верю, а остальное ты купил, и купивши, вывалялся сам в грязи. Ну, не разыгрывай из себя охотника, не люблю! Какой ты охотник? Тебя и собака не слушается.
– Мне разыгрывать из себя нечего, я не актёр. Это вот тебе, так с руки, потому ты актер.
– Ты ещё остришь! – кричит на него актер. – Говорю, что валялся в грязи, и всем буду про это говорить. Пошел прочь!
– Валялся в грязи! Стану я валяться в грязи! Да, что я, свинья, что ли?
– Конечно, свинья. Подари мне твою собаку, а то всем и каждому буду рассказывать, как ты в луже валялся и пылью себя посыпал.
– Не могу, Вася. Собака эта такая, я тебе скажу, что просто чудо! Она у меня в городе сама у парадных дверей на лестнице в колольчик звонит. Схватится зубами за ручку и дёрнет; водку пьет. Она даже понимает, кто ко мне зачем ходит. Ежели кто придет деньги мне платить, на того молчит, а кто получать с меня, – так и лает, так и лает. Смотри, какие умные глаза.
– Конечно, умнее твоих. Не серди меня! Ну, подари собаку, иначе…
– Ей-Богу, не могу, Вася. Лучше я тот долг тебе сотру. Помнишь, сорок два рубля?
– То само собой. Да с чего ты взял, что я тебе буду отдавать деньги? Вот ещё!
– Ну, прощай, Вася. Тремоль, идём! – кричит охотник собаке. – Прощай, давай руку.
– Чёрт с тобой, я подлецам руки не даю, – отвечает актёр.
Купец уходит.
Актёр, оставшись один, начинает зевать. Дудки перепелиные надоели, собака выдресирована до того, что даже перестала слушаться, ружьё вымазано салом, водки нет, что делать? Спать? Но он час назад только встал.
– Напрасно я Гришку-то от себя прогнал. Можно-бы было в орла и решетку на рублишко ему бок начистить, бормочет он. Разве на взморье пройтись? – задает он себе вопрос. – Эх, брюки-то надевать лень. Ну, да я так, пальтишко накину.
Актер надевает пальто и шляпу и идет по улице. Тишина. Бродят нищие, останавливаясь у окон и прося подаяния. Где-то плачет ребенок. Двое мальчишек играют у забора в бабки. В одном из палисадников копошится священник, присев на корточки. Он в подряснике и с заплетеной косой.
– Духовенству ядовитое почтение с кисточкой! – возглашает актер и останавливается: Чем это вы, святыня, занимаетесь?
– А червей копаю. Ужо рыбу удить идём, – отвечает поп. – Слышали осетра-то какого на Козлах поймали? – полторы сажени длины.
– Слышал и даже видел его. Осетр-то, говорят, жалованный, с медалью…
– Ну, что вы врёте. Разве осетры бывают жалованные? – улыбается священник.
– А ты думал как? Помнишь осетриху с серьгой в ухе поймали? Осетрих жалуют серьгами, ну, а осетров медалями. Сам видел: так это она на груди у него и висит.
– Да вы, может быть, про купца Осетрова, что в Милютиных рядах?
– Нет, про осетра. Сходи в Зоологический сад посмотри, – говорит актер и спрашивает:
– Водка есть?
– Есть то есть, только я в эту пору не пью. Без благовремения зачем же?
– Ты сам и не пей, а меня поподчуй. Вели-ка попадье соорудить.
– Неловко, осердится. Так с медалью? Вот диво-то!
– Ты зубы-то не заговаривай. Осердится? Какая же ты глава в доме, коли жены боишься. Ну, рюмка за тобой.
Актёр идет далее. У окна, заставленного плющём, остановились нищие и просят. Вдруг раздаются звуки тромбона. Кто-то рявкнул из «Роберта». Нищие так и отшатнулись от окна. Старичишка даже запнулся и шарахнулся на землю. Из комнаты слышится хохот.
– Микешка, это ты? – кричит актёр.
– Я, здравствуй, Вася! – откликается голос. – Вот потеха-то! А я, брат, разнощиков и нищих трубным голосом пугаю. До тошноты надоели приставаньем. Только этим и спасаюсь.
На крыльцо выходит жирный блондин, с тромбоном в руках. Он в коломенковом халате, надетом на голое тело, и в туфлях. Халат распахнулся и обнажил полную грудь.
– Плясуну и жрецу Терпсихоры – толстое с набалдашником! – возглашает актёр и протягивает руку. – А где-же плясовица?
– Купаться ушла, а ребятишек разогнал мух ловить. Теперь плотва появилась… На муху-то чудесно. Войди. Я совершенно один. Прохладительное питьё от скуки из коньяку со льдом и лимоном делаю.
– С утра-то? Да ты с ума сошёл? Ведь это разврат.
– С утра-то и прохлаждаться. Хочешь хлобыснуть стаканчик? Долбани.
– Вот что… ты уж мне дай лучше гольём. Что доброе портить. У Петра Семенова новую собаку видел? Вот, брат, так сука! На каждую птицу особую стойку делает.
– Полно врать. Ничего нет особенного. Мой кобель в десять раз лучше. Он у меня теперь пятиалтынный от гривенника отличает. Дашь ему пятиалтынный – кланяется, дашь гривенник – трясет головой, дескать не надо.
Актер взбешён.
– Дура с печи! Да разве для охотничьей собаки это нужно? – кричит он. – сТут стойка, трель в лае нужна. Фокусам-то можно и дворняжку обучить. У меня Арапка вон даже часы смотрит. Спрошу который час, ну, она сейчас лапой.
– Видел я твою Арапку. Прошлый раз четырнадцать часов насчитала.
– Что ж такое? и человек ошибиться может. А у тебя твой Фингал тетерьку на охоте съел, ногу твою за тумбу принял. Ну, молчи, давай коньяку-то…
– Да ты посмотри его прежде. Эй, Фингал, иси! Ты погляди у него нос. Ну, пощупай. Масло сливочное. Возьми его за брюхо…
– Давай, говорю, коньяку! – пристаёт актёр.
Приятели входят в комнату. Начинается глотание. Смотрят и собаку. Актер рассматривает ошейник с надписью: «Фингал. П. Л. Столетова».
– Ты зачем же это над своим именем корону-то сделал? – говорит он. – Разве ты граф или князь? Короны дворянские бывают, а ты прохвост.
Хозяин обижается.
– Нет, врешь. Я отставной балетный артист. Да у меня и корона не дворянская, – отвечает он. – У меня на ложках и на посуде…
– А то какая же? Балетные короны разве бывают? Тебе лиру следует.
– Да разве я на лире играю?
– Дурак. Впрочем, я и забыл: и лира тебе не по чину. Ведь ты скоморох, плясун, Тебе погремушки и колпак дурацкий.
– А ты-то кто?
– Я драматический актёр. Я страсти олицетворяю. Понял?
– Это стулья то вынося на сцену, страсти олицетворяешь?
– Ах ты, дубина, дубина!
Балетный танцор вспыхивает.
– Как ты смеешь ругаться в моем доме? – кричит он. – Мое пьешь, мое ешь и меня-же ругаешь? Пошел вон! Фингал, пиль его! Ах ты прощалыга! Шулер биллиардный! Тебе-бы только полушубки купцам начищать, выжига ты этакая.
– Ну-ну, ты не очень… Я ведь и сам отвечу… – спадает в тоне актер и ретируется. – Балетная корона! вот дурак-то! – бормочет он.
Ему попадается купец.
– Пьют что-ли, там? – обращается он с вопросом, и, не дождавшись ответа, говорит: а я, брат, вчера с Фомкой двух зайцев… Не зайцы, а телята, в одном пуд десять фунтов. А все Нерон. Не собака, а роскошь! Да куда ты?
– Отстань. Объясни пожалуста этому болвану, что балетной короны не бывает. После этого и купцы корону имеют.
– А то нет, что ли? Купеческая корона завсегда имеется.
– Купеческая корона… вот как хвачу по затылку! – замахивается актёр.
На улице толпа. Идут мужчины, женщины, дети; виднеются дамские зонтики.
– Федя, куда это вы? – окликает кого-то купец.
– Собаку топить. Ивана Кузьмича собака, Дианкина мать, чума у неё. Лечит, лечит – никакого толку. Пойдем, посмотрим. Интересно. Да и лучше: некоторые говорят, что бешенная.
И купец, и актёр, и танцор выходят за калитку и присоединяются к толпе.
Вдруг, в одном из палисадников раздается выстрел; за выстрелом крик; какой-то мужик машет руками.
– Иван Норфирьич! Нешто возможно в куриц чужих стрелять? Разве это охота? – кричит он.
– Я нечаянно, я по ошибке, я хотел в ворону. Мне чтоб ружье попробовать.
– Попробовать! Ворона на дереве, а вы по земле стреляете. Курица только нестись начала.
– Ну, молчи, Ферапонт, я деньги отдам.
– Мне не деньги ваши нужны, курица полтора рубля, а вы можете в человека попасть. Ведь опять на меня своротите. Прошлый год и то целый заряд дроби в повивальную бабку всадили. Спасибо ещё, что карнолин её спас, а меня к мировому таскали.
– Ну, довольно, довольно!
Толпа останавливается и начинает глазеть.
VIII. Карповка
Карповка – это речка, отделяющая Аптекарский остров от Петербургской стороны. Карповка – это родная сестра Черной Речки, что можно тотчас же узнать по их фамильному благоуханию, по готовой «ботвинье», всегда имеющейся в достаточном количестве в недрах их мутных вод, которую так любят месить веслами обитатели той и другой речек. Карповка – это первая ступень дачной жизни. Серый купец, познавший прелесть цивилизации в виде дачной жизни, и решаясь впервые выехать на лето из какой-нибудь Ямской или с Калашниковой пристани, едет на Карповку и потом, постепенно, переходя к Черной Речке, Новой Деревне, Лесному, доходит до Парголова и Павловска. На Карповке он отвыкает от опорок, заменяя их туфлями; ситцевую рубаху с косым воротом и ластовицами, прикрытую миткалевой манишкой, меняет на полотняную сорочку, начинает выпускать воротнички из-за галстука, перестаёт есть постное по средам и пятницам, сознаёт, что можно обойтись и без домашних кваса и хлебов, начинает подсмеиваться над кладбищенскими стариками, наставниками древнего благочестия, сознаёт, что и «прикащики – то же люди», укорачивает полы сюртука, отвыкает от сапогов со скрипом и впервые закуривает на лёгком воздухе «цигарку»;– одним словом, приобретает лоск и быстро идёт по пути к прогрессу.
Обитатели Карповки делятся на «жильцов» и «дачников». Пояснять отличие тех от других я не стану, ибо оно и само понятно. Жильцы состоят, большей частью, из мелких чиновников; дачники есть всех сословий. Большинство дачников, кроме купцов, переселяется сюда «со всей своей требухой», не оставляя за собой городской квартиры, и старается прожить как можно дольше, иногда до октября, соблюдая выгоду, ибо за дачу платится в лето, а не помесячно. Домохозяева не любят этих дачников. Иногда случается, что дачник, дождавшись первого снега, зимует на даче и превращается в жильца. Жильцы всегда во вражде с дачниками, хотя, в сущности, им делить нечего. У жильцов господствует какая-то зависть к дачникам. Особенно это заметно у женщин. С завистью смотрят они на наряды дачниц, на их летние платья, шляпки, и, покупая себе на обед у рыбака десять ряпушек и окунька с плотичкой, питают даже ненависть к дачницам, приобретающим у того – же рыбака матерого сига на пирог.
Поселение Карповки незначительно. От Карповского моста до казарм считается едва двадцать дворов, а по речке, через Каменноостровское шоссе, и того меньше. К Карповке причисляется и Песочная улица. Там живут аристократы Карповки, стыдящиеся выходить на улицу в халатах и распашных капотах.
Заглянем на Карповку в воскресный день, когда и мужская половина дачников находится в сборе.
Время под вечер. Из нарядной дачки, на песчаный двор, заросший местами травой, вышел «основательный» купец. Он в туфлях, без шляпы, в коломенковом пальтишке. Вышел, потянулся, зевнул и крикнул, ни к кому особенно не обращаясь:
– Ставьте самовар-то, черти окаянные!
– Сейчас, сейчас, Кузьма Данилыч, – засуетилась на балконе жена, что-то прожевывая, и, схватив с тарелки горсть кедровых орехов, бросилась в комнаты.
– Кузьме Данилычу, – раскланивается перед ним дворник, тащущий через двор на коромысле два ведра с водой. – Поспать, сударь, изволили?
– Да, отсвистал таки часика два с половиной, – отвечает купец, почесывается и треплет себя рукой по жирному брюху, на котором незримыми буквами написано слово «доверие».
– Ну, и чудесно! Теперь чайком побалуетесь, а там проминаж… Пища у вас хорошая, сытная. И мы от вашей пищи крохами сыты. Кабы не вы, подохли бы… Сами возьмите, что у нас за народ живет? Чиновница с дочкой вот в этой дачке селёдкой, да кофейными переварками питаются, полковница, что на верху…
– Полковница! Может только рядом с полковником лежала. Ты читал ли паспорт-то?
– В паспорте, это точно, сказано, что она вдова подпоручика, ну, а сама она себя полковницей величает. Полковница эта, говорю, без дров живет, потому она на керосиновой лампе себе варево делает. Чай, да булки, а суп – ложкой ударь, пузырь не вскочит. На что тут нашему брату покуситься? Наверху, опять, чиновник – тот окурки цигарок по земле сбирает, да в трубке курить; восьмушкой лошадиной колбасы обедает. Знали бы и не пустили. Одно – дачу нанимал другой барин, а он переехал. В прошлом году он жил на соседской даче, так его только в декабре выжить могли. Ей-Богу! Шубёнки никакой. Чуть не подох! К будочнику в будку греться бегал. А то, так у дворника сидит. Да уж потом пущать не стали, потому на каверзы пустился. Не жрал он тут дня три; прибегает в дворницкую, видит дворничиха лапшу хлебает, облизнулся и говорит: «смотри-ка Ульяна, что народу на улице собралось, шар летит, да таково низко, пренизко». Та, дура, само собой, и выскочила на улицу шар смотреть, а он лапшу-то съел, опрокинул чашку, да и говорит, что это кошка. Вот какие, сударь, дачники! С полицией сгоняли; так и денег не отдал. «Я, говорит, обязался в конце лета за дачу заплатить, а для меня еще и посейчас лето». Это в декабре-то! А вы у нас дачники желанные… дай Господь…
Брюхо купца колышется, уста разверзаются для улыбки.
– Ну, это голь, шмоль и компания, – говорит он, лезет в карман за пяти-алтынным и суёт его в руку дворнику.
– Много, сударь, благодарны, – кланяется тот и продолжает свой путь с вёдрами.
Купец выходит за ворота, и остановясь на мостках, смотрит на речку. По речке, в барочных лодках, купленных за два с полтиной, катаются дачники. Лопата заменяет руль, вместо уключин весла прикреплены верёвками к палкам. Вот три чиновника катают барышню в соломенной шляпке; двое на вёслах, один на руле. Гребли, гребли они, заехали в ботвинью и сели на мель. Барышня визжит.
– Помилуйте, чего вы? Страшного тут ничего нет. Мы сейчас на баграх пройдем, – утешают они её, вскакивают с мест, упираются вёслами в грунт, но ещё больше залезают на мель.
Лодка не идет ни взад, ни вперед.
– Ну, что-же вы наделали? Как вам не стыдно! А ещё хотели на Лаваль-дачу. Как-же мне на берег-то попасть? Ведь не в брод же идти, – чуть не плачет барышня.
– Не беспокойтесь, Анна Дмитриевна, сейчас мы вас снимем с мели и доставим на Лаваль. Эй, почтенный! – кричат гребцы мужику на барке. – Сделай милость, влезь в воду и сними нас с мели!
– На полштоф дашь? Меньше ни копейки! – отвечает мужик и, почесывая спину, отворачивается.
– Ах, Боже мой, дайте ему. Пусть он нас снимет с мели, – упрашивает девушка.
Гребцы переглядываются друг с другом и шарят у себя в карманах.
– Миша, есть у тебя деньги? У меня в том сюртуке остались.
– Нет, я дома забыл. Нет-ли у Феди?
– У меня всего восемь копеек.
– Врёшь, ты вчера у экзекутора занял целковый.
– Не целковый, а пятьдесят рублей занял у экзекутора, – вспыхивает как пион Федя, – но они у меня дома. – Почтенный, ну, сними сапоги и спустись в воду. Мы тебе восемь копеек дадим. Все-таки на шкалик.
– И мараться не стоит. Уж коли сел на мель, так и сиди, – бормочет мужик и даже не оборачивается.
Гребцы почесывают затылки.
– Ах, Господи! Так как-же нам быть-то? – восклицают они хором. – Нужно самим раздеваться и лезть в воду.
– При мне-то? Что вы! Разве это возможно? Да вы с ума сошли, – говорит барышня.
– Да вы, Анна Дмитриевна, не беспокойтесь. Мы только снимем сапоги и засучим штанины, а остальное всё будет в порядке. Видали в театре венецианских рыбаков? вот и мы так-же.
– Нет, нет, это невозможно! Всё-таки ноги ваши…
– Только до колен; брюки и весь остальной состав останутся. Ну, посудите сами, что ж нам делать! Не прибыли же воды ждать. Наконец, вы можете отвернуться, закрыться зонтиком.
– Попросите вон у тех мущин, что на лодке, чтобы они попробовали нас за веревку потянуть. Киньте им веревку от нашей лодки, – упрашивает барышня. – Господа, будьте столь добры, не можете-ли?.. – обращается она к гребцам другой лодки.
Делается буксирная попытка, но тщетно. Лодка так и врезалась.
– Делать нечего, надо раздеваться. Отвернитесь, Анна Дмитриевна. Федя снимай сапоги!
– Я сниму, но пусть и Вася снимет. Все и влезем в тину. Снимай Вася.
Вася смущен.
– Не могу я при ней снимать сапоги, – шепчет он. – У меня внизу не чулки, а портянки. Ну, что за вид?
– Важное кушанье! – у меня и того нет, я на босу ногу.
– Не кричи, пожалуйста. Ты другое дело, за ней не ухаживаешь, а я виды на неё имею. Наконец, вы и двое можете стащить лодку.
– Нет, вдвоём мы не полезем! Ужь лезть, так лезть всем троим.
– Да пойми ты, я на линии жениха. Я ей два раза по фунту конфект подарил и ликерное сердце.
– И как это, господа, вы на гуляньи и вдруг без денег? – говорит девушка.
– На кислые щи я взял восемь копеек.
– А я вынул десять рублей, положил на стол и вдруг…
– Да полезайте же, господа!
– Сейчас, сейчас. Отвернитесь. Снимай, Вася, сапоги, она отвернулась и не увидит (идет шёпот).
– Ей Богу, увидит, она глазастая. Видишь, из-за зонтика смотрит. Заслони меня.
Кое-как гребцы снимают сапоги, засучивают брюки и лезут в воду.
– Ой, да здесь яма. Смотрите, я по брюхо в воде. Ну, что теперь делать? и штаны и визитка…
– После обсудим. Пихай лодку! Ну, понатужимтесь! Раз, два.
– А вы, господа, дубинушку затяните, ходчее пойдет, – глумится с барки мужик. – Эх, а еще господа! Трех гривенников пожалели! Сейчас видно, что стрюцкие!
– Молчи, чёртова кукла!
– Чёртова кукла, да вот не для тебя! У!.. крапивное семя.
– Федор Федорыч, не ругайтесь, плюньте на него! – упрашивает девушка.
– Я те, барышня, плюну! Тонко ходите, не равно чулки отморозите!
Мужик сбрасывает с барки полено и обдает брызгами компанию.
– Послушай, мерзавец, я городового позову!
Лодка сдвинута. Гребцы влезают в неё и начинают одеваться. С Васи льется вода.
– Послушайте, что это за свинство! Где-же мой сапог? Вы его в воду уронили. Ну, как-же теперь на Лаваль? Я без сапога. Кто ж его кинул? Вон из воды ушко торчит.
Сапог достали, вылили из него воду, но он не одевается на ногу. Приходится ехать домой.
А на берегу, уперши руки в боки, хохочет «обстоятельный» купец.
– Иди, Кузьма Данилыч, самовар давно готов! – кричит ему жена.
Купеческое семейство располагается на дворе за самоваром и начинает пить чай, а напротив, на том-же дворе, на полуразвалившемся балконе идут пересуды.
– Смотри, смотри, опять чай жрать принялись, – говорит вдова-чиновница дочке. – И как только не лопнут? Четвертый раз сегодня.
– Но, маменька, ведь мы и сами сегодня третий раз кофей пьём, да два раза переварки пили, – пробует возражать дочь.
– Так ведь это питание, и для нас взаместо обеда, а чай, так себе, теплая сырость. Ну, молчи, не тревожь мать. Лучше-бы ватную шинель с немецким бобром на веревке развесила, да поколотила-бы её. Иван Мироныч то и дело мимо ходит. Удивительное равнодушие! Ничем не хочешь мущину прельстить! Жених в руки даётся, а она… К тому-же, к купцу прикащики в гости приехали. Народ холостой.
– Прикащика выеденым молью воротником не прельстишь. Он норовит на каких-нибудь каменных банях жениться или пустопорожнего места ищет с денежным прилагательным. Окромя того бриллианты.
– И за тобой пятипроцентный билет с выигрышами, да бабушкина бриллиантовая серьга.
– Одна-то серьга.
– Дура, из одной можно две сделать. Там четыре бриллиантика. Наконец, Иван Мироныч… Эй, девка, не упускай случая! Я третий день подряд на окошке пятипроцентный билет утюгом разглаживаю. Вчера он прошёл мимо и приятно таково улыбается. Вчера билетом, а сегодня шинелью можно прельстить, потом серьгу надень.
– Ведь она одна. Не в ноздрю же мне её надеть. Вот ежели бы брошка…
– И, матушка, другая бы и в ноздрю надела, только-бы жениха подцепить!
– Ах, оставьте! Вы знаете, я не люблю интриг подводить!
Купец отпил чай, надел халат и икает; жена его жуёт пряники. Приехавшие в гости приказчики, как облитые водой и вытянув руки по швам, бродят по двору.
– А что, не сыграть ли нам в преферансик по маленькой? – обращается хозяин к приказчикам.
– Как будет вашей чести угодно, Данило Кузьмич, – отвечают они. – Не замотаться-бы только, потому завтра в лавку.
– Тащи стол и карты!
Через пять минут хозяин и прикащики играют на дворе в преферанс. Купцу не везет. Около стола взад и вперед шмыгает чиновничья дочка, предварительно нацепив на грудь огромный розовый бант, умильно взглядывает на приказчиков и закатывает глаза под лоб. Для Ивана Мироныча вывешена на веревку шинель. Купец проиграл, остался без трех и поставил большой ремиз.
– Тьфу ты окаянная! Как блоха неотвязчивая! – плюет он по направлению к чиновничьей дочке. – Как пройдет мимо, словно колода! Ну, чего ты мотаешься, барышня? Точно смерти ждет! Брысь!
Девушка так и шарахнулась в сторону. На глазах слезы.
– Удивительно, какие учтивые кавалеры! Так тулупом и пахнет! – говорит она.
– А ты уж и обнюхала! Ну, пошла прочь! Через тебя проиграл.
– Мужик!
– От принцесы слышу. Вишь, какая арабская королева выискалась!
Купца начинают успокоивать жена и приказчики. Девушка, заплакав, уходит. С балкона ругается вдова-чиновница.
– Плюнь на него, Машенька. Вишь, он до радужной кобылы допился! Леший!
Во двор врывается Иван Мироныч и рыцарски заступается за девушку. Купец подбоченился.
– Ты чего прилез? За оскорбление получить хочешь? На рубль целковый! – кричит он. – Не дождешься! И рук о тебя марать не стану. Эй, дворник! Калистрат! Поласкай его поленом.
– Послушай, борода! – горячится чиновник. – Я надворный…
– Знаю, что надворный, не комнатным-же тебе быть. Рылом не вышел! Гоните его.
– Не смеешь гнать, это наш гость, – вопит с балкона чиновница.
– А коли твой гость, то и привяжи его на цепь, чтобы он на людей не бросался!
Мало по-малу всё успокоивается. С соседнего балкона слышны ругательства шёпотом. Снова пьют кофей. Игра в преферанс продолжается.
«Пики, трефы, бубны, семь первых». Купец отбил у приказчиков игру, купив до восьми червей, и объявляет «просто трефы».
– Вы до восьми червей изволили покупать, – осмеливается заметить прикащик.
– Трефы! – возвышает голос хозяин. Ты торпеду-то не подводи.
– Может, девять треф, и вы, как монитор, супротив нас?
– Просто трефы!
Приказчик ходит. Купец кладет туза масти, другой прикащик бьёт козырем.
– Извините, Кузьма Данилыч, но дезентерия маленькая вышла с вашей стороны, и мы у вас лафет подбили.
– Как лафет? Мой ход. Как ты смеешь? Давай назад, я козыряю.
– Вовсе не ваш ход! Извольте поглядеть, вот и сдавальщик сидит. Окромя того, вы до семи червей.
– Как ты смеешь меня учить? Урод! Я игру лучше тебя знаю. Пошел вон! Обыграть хотели!
– Нам ваших денег не надо, а только…
– Оставь, Трифон! Действительно, их ход. Ходите, Кузьма Данилыч.
Купец взбешен и бросает карты.
– Не желаю я ваших снисхождениев! Довольно! Убирайтесь домой! – горячится он: Верно сговорились мне полушубок вычистить? Не удастся!
Вступается и жена.
– Туда-же всякое лыко в строку! – обращается она к приказчикам. – Ведь он хозяин. Да хоть-бы и проиграли ему, так ведь, чай, не своё, а у нас же наворованное.
