Сатир и нимфа, или Похождения Трифона Ивановича и Акулины Степановны
– Замужняя.
– Еще того лучше. Вот насчет этого происшествия у нас в рынке разные разговоры: одни говорят, что вы мадам, а другие – что мамзель… Знаете что, мадам? Дяденька Трифон Иваныч хоть и старого сорта человек, но у него вкус отменный… Это я по вашей физиономии личности сужу. Умеет выбирать дамский пол.
– Выпейте и закусите, пожалуйста, – говорила совсем смущенная Акулина.
– Нет, уж прежде позвольте на вас со всех сторон налюбоваться, – говорил племянник Трифона Ивановича и, приложив кулаки к глазам, обходил Акулину со всех сторон.
– Полноте… Что вы! Ведь это вы в насмешку… – жеманилась Акулина.
– Помилуйте, какая тут насмешка, коли я очарован. Ну, дяденька! Исполать тебе! Умеешь экономок выбирать. Или пардон… Может быть, я не так… Вы в воспитальницах?.. – задал он вопрос.
– Не понимаю даже, что вы и говорите… – отвечала Акулина, смущенно опуская глаза.
– То есть на каком вы положении у дяденьки существуете: в экономках или в воспитальницах?
– Я ни на каком положении, а так как он вдовый человек и без хозяйки, то и взяли меня в ключницы, чтобы по хозяйству… Только они меня предпочитают и приказали, чтоб и приказчики, и знакомые ихние также меня предпочитали и Акулиной Степановной звали. Да вы выпейте и закусите. Что ж вы, в самом деле?..
Племянник поклонился.
– Вот теперь, когда я насладился лицезрением вашей распрекрасной красоты, я готов и выпить, и закусить, но только с тем, чтобы и дама сердца моего дяденьки выпила со мной вместе, – отвечал он.
– Да уж дамам-то как будто и много… Ведь уж былое дело сегодня.
– И у меня былое, стало быть, два сапога пара… Прошу нацедить сосуды из ваших белых ручек.
Акулина налила, и они выпили. Племянник Трифона Ивановича, подбавив хмелю, приходил еще в больший восторг от Акулины и восклицал:
– Ай да дяденька! Утер нос даже и племяннику! Ну, Акулина Степановна, признаюсь, распрекрасная вы мадам… Первый сорт!
Акулина возносилась чуть не в облака. У ней даже дыхание сперло от похвал, и она только и твердила:
– Выпейте и закусите, пожалуйста.
– С вами ежели, то готов пить до могилы.
– Нет, уж мне-то много… Я дама… Дамы много не пьют. А вы одни выпейте.
– Разве за ваше здоровье только? Ну хорошо, извольте… За здоровье распрекрасного предмета – Акулины Степановны! – вскричал Куролесов, подняв рюмку.
– Да что вы уж так-то очень… Ведь и сглазить можно, – потупилась Акулина.
Племянник Трифона Ивановича выпил и сказал:
– Знаете, Акулина Степановна, ведь вы по своей красоте даже французинкам можете нос утереть.
– Ну уж… Что уж… Куда мне! Я и в дамы-то недавно вышла.
– Хоть и недавно, а в самую центру попали. Ай да дяденька! Вот они, старики-то! Ловко умеют откапывать. Скажите, Акулина Степановна, где он вас откопал?
– Да я уж с год у них жила, а только они меня не замечали.
– Ах, старый человек! Да разве можно такой пронзительный кусок не заметить! Вы изволили у них в услужении жить?
– Да, в услужении… А потом они меня в ключницы взяли, и вот теперь я около них.
– Стало быть, ключницей ему приходитесь?
– Да, ключницей.
– Дяде ключницей… Ну а мне-то вы кто же приходитесь? Ежели дяде ключницей, то племяннику тетенькой…
не родной, а все-таки тетенькой. Выпьемте, тетенька, Акулина Степановна!
– Нет, уж увольте… Нельзя мне хмельного потреблять. Я боюсь Трифона Иваныча… Они ладили скоро вернуться.
– С племянником-то выпить нельзя? С племянником-то можно.
– Нет, уж и с племянником увольте… Боюсь я их… Они заругаются. Вот кабы с ними, кабы они сами пожелали, то дело другое, потому я им потрафляю.
– Ну, не волензи, так как хотите! Тогда я один. Здоровье дяденьки Трифона Иваныча, так как они успели найти такую распрекрасную красоту!
Куролесов выпил и еще более охмелел. Акулина уж тяготилась им, но он не уходил.
– Странное дело, отчего я раньше не мог вас заметить! – говорил он пьяным голосом, покачиваясь на стуле. – Я ведь ходил сюда к нему. Хоть редко, но ходил. Странно. А у меня глаз зорок… Ох как зорок!
– В ненастоящем теле жила, оттого и не заметили, – отвечала Акулина. – А вот теперь, когда я в белом теле…
В это время в прихожей раздался звонок.
– Это, должно быть, они… Трифон Иваныч… – проговорила Акулина, несколько смутившись.
В дверях в столовую действительно показался Трифон Иванович.
XVI. Опять сатир в тисках
– Дяденьке Трифону Иванычу особенное! – воскликнул Николай Куролесов, завидя входящего в столовую Трифон Ивановича, и вскочил из-за стола с такою стремительностью, что даже уронил на пол рюмку. – Поздравляю вас с праздником, Рождеством Христовым и желаю вам всего хорошего! – приблизился он к дяде. – Позвольте обнять вас и запечатлеть горячий поцелуй. Что вы, дяденька, щеку-то мне подставляете в сей день священный! Небось, кабы Акулина Степановна подошла, так губы бы подставили.
Трифон Иванович был совсем в замешательстве и первое время не двигался даже с места, а только спросил племянника:
– Ты чего же это тут? Ты что делаешь?
– Как что? Я с визитом… Родной племянник явился в священный день поздравить своего дядю с праздником, а вы спрашиваете, что я здесь делаю! Вот дядинские-то чувства! Нет, дяденька, я не в вас. Я вот сейчас с Акулиной Степановной проводил время в приятных разговорах и пил за ваше здоровье.
– Нечего тут и Акулине Степановне было делать. Ейное место в своей комнате. А твое дело прийти, не застать дома и уйти – вот твоя амбразура.
– Вот так раз! Вот так мерси с бонжуром! – воскликнул Куролесов. – Я со скоропалительностью всех чувств к дяде, а мне, изволите ли видеть, такой ультиматум! Акулина Степановна, слышите?
Куролесов обернулся к Акулине. Та встала из-за стола и уходила из столовой.
– Акулина Степановна! Куда же вы? Позвольте… Дяденьку нечего слушать… Это они сгоряча, – остановил Акулину Куролесов.
– Какое сгоряча! Я уж вижу их… Ведь они обидчики.
– Иди, иди с богом. Нечего тебе тут… – кивал ей Трифон Иванович.
Акулина слезливо заморгала глазами и вышла из комнаты.
– Дяденька Трифон Иваныч, позвольте… За что же вы вампира-то с женским полом разыгрываете! Эдакая, можно сказать, чудесная дама, эдакая краля, такой розан в соку, и вдруг…
– Довольно, довольно. Не доросла еще она до дамы-то.
– Помилуйте! Даже французинкам может нос утереть.
– Брось, тебе говорят! Достаточно!
– Как «брось»! Я полчаса сидел и на их красоту со всех сторон любовался. Ну, дяденька, а уж и мастер же вы выбирать женский пол! Скажите на милость, какую красоту писаную на старости лет откопали! Впрочем, ведь солидарные-то люди опытнее нас, они знают, где раки-то зимуют.
Трифон Иванович тяжело вздохнул и опустился на стул.
– Будет тебе, уймись, – говорил он, избегая смотреть племяннику в глаза, но тот не отставал от него.
– Давно ходит по рынку молва, что при вас находится в ключницах очень невредный кусок, – продолжал он, – но о такой писаной красоте я и не воображал. Верите ли, ведь я от этого происшествия даже в исступление ума вошел. Как честный человек, в умоисступление ума. Дяденька, можно мне выпить с вами за здоровье красоты Акулины Степановны?
– Не желаю… – глухо отвечал Трифон Иванович. – Так я выпить с тобой выпью, а за красоту не желаю. Да и ступай ты домой.
– Позвольте… отчего за красоту выпить не желаете?
– Да что ты пристал как банный лист! Оттого не желаю, что хозяева за красоту своих ключниц не пьют. Ключницы не из-за красоты нанимаются.
– Ой?! Так ли?.. И Акулину Степановну приблизили к себе не из-за красоты?
– Вовсе я ее даже и не приближал.
– Дяденька! Ну зачем же туман-то на публику наводить? Ведь уж все ясно, и всякий малый ребенок понимает, в чем тут дело. Ну, выпьемте.
Трифон Иванович выпил, чокнувшись с племянником, и через минуту спросил:
– А в рынке разве уж известно про нее?
– Да ведь шила в мешке не утаишь, – отвечал племянник. – Разговоров-то много… Приказчик ваш Андреян разгласил, которого Акулина Степановна отказала.
– Врешь! Я ему отказал, а не Акулина! – крикнул Трифон Иванович. – Разве ключницы могут отказывать?
– Ну хорошо, хорошо. Не сердитесь, дяденька, нехорошо, печенка может лопнуть. Разговоров-то, я говорю, в рынке про вашу купидонную даму много, только никто не знает, что она такой нерукотворенной красоты.
– А мать твоя ничего про нее пока не знает?
– То есть знать-то знает, а только не в этих препорциях. А только вы, дяденька, не бойтесь. Я маменьке ни гугу… Что видел – могила… Напротив того, даже буду им рассказывать, что все это вздор, пустяки…
– Ну, то-то… Ты уж, пожалуйста, не звони языком.
– Как рыба буду существовать… А только, дяденька, уговор лучше денег: уж и вы со мной в мире живите. Ведь вот в прошлый раз, когда пошел говор, что у меня эта самая повивальная бабка на Песках существовала, то как вы меня ругали по приказу маменьки! Ревизию лавки делали. А зачем? С какой стати? Так по рукам, дяденька?
– Ну тебя в болото! Что мне за дело?.. Я теперь на тебя и внимания не обращу. Только ты молчи и не звони про меня языком, – отвечал Трифон Иванович.
– Сказал, что рыба, – рыба и будет. Выпьем, дядя, что тут! Выпьем в знак молчания. У вас Акулина, у меня Серафима – вот нас два сапога и есть. Вы дядя, я племянник, и у обоих по родственному сюжету.
Трифона Ивановича коробило, но он выпил. Племянник был пьян и еле ворочал языком.
– Только у меня моя Серафима куда далеко от вашей Акулины! Ваша Акулина пятьдесят очков вперед моей Сарафиме может дать. Сейчас околеть, пятьдесят очков. Ну да большому кораблю большое и плавание… А я, дяденька, малый корабль, особливо при маменькиной жадности. Что урвешь – то и есть. Дяденька… Что я вам хотел сказать…
Племянник замялся. Дядя вскинул на него глаза и ждал.
– Дяденька… Одолжите в долг без отдачи пару радужных. Ей-ей, на Серафиму надо. Штучка она у меня новая, и ее побаловать требуется.
Трифон Иванович вспыхнул.
– Да ты никак с ума сошел? Двести рублей. За что же это? – спросил он.
– За разное, дяденька, за разное. Во-первых, праздник… Надо же вам какой-нибудь подарок племяннику сделать… А во-вторых, за молчок насчет Акулины Степановны. Дадите двести рублей, так не только маменьку мою уверять буду, что вся эта Акулина – вздор и ничего больше, но даже и в рынке соседям вашим буду говорить, что Акулина Степановна – только ключница и ничего из себя не составляет.
– Однако, брат, ты хоть и пьян, но бестия, – покачал головой Трифон Иванович.
– Бестия, дяденька, бестия, но что же делать-то? Ничего не поделаешь, деньги уж очень нужны.
– Ну ладно, я дам, а только ты что видел, что слышал – ни-ни.
– Гроб… Могила, – ударил себя в грудь племянник.
Трифон Иванович вынес ему из спальни двести рублей и, подавая, сказал:
– На вот… А только чтобы разговоров никаких… И иди вон.
– Уйду, уйду, дяденька. К Серафиме так прямо и поеду. Прощайте…
– Прощай! – не глядя на него, сказал Трифон Иванович.
– А с Акулиной Степановной можно проститься? – приставал племянник.
– Не требуется.
– Очень уж дама-то приятная…
– Пошел вон!
– Дяденька, что это: ревность? Вот уж не ожидал!
– Уйдешь ты или не уйдешь?
– Уйду, уйду, дяденька… Оревуар… Я еще зайду на неделе. Прощайте.
Племянник выскочил в прихожую, двинувшись плечом о косяк двери. Анисья подала ему шубу. Он сунул ей в руку два двугривенных и, придерживаясь за перила, начал спускаться с лестницы.
Трифон Иванович сидел в столовой, насупившись, и целой пятерней досадливо скоблил себе затылок.
XVII. Тиски усиливаются
– Однако что же это будет! – выговорил наконец Трифон Иванович, тяжело вздохнул, покрутил головой и, поднявшись с места, начал ходить по комнате.
Акулина сидела у себя в комнате. Он направился к ней. Двери были заперты. Он постучался. Двери не отворились.
– Акулина! Отопри! – сказал он.
Ответа не последовало.
– Отопри, говорят тебе!
То же самое.
– Ты спишь, Акулина Степановна, что ли? – спросил он.
Вместо ответа послышались рыдания.
– Разревелась… Чего ты, дура? Ну, полно… Брось…
Рыдания усилились.
– Чем реветь зря, ты мне лучше вот что скажи: пока я уходил к сестре, был ли у нас кто-нибудь еще, кроме племянника Николашки?
– Ничего я не знаю… И оставьте вы меня, сироту, в покое! – разразилось из-за дверей. – Дайте вы мне наплакаться-то.
Трифон Иванович направился в кухню.
– Кроме этого лодыря, что сейчас ушел, был у нас кто-нибудь без меня? – спросил он у кухарки Анисьи.
– Никто, никто не был. То есть вот никогошеньки, – отвечала та.
«Ну, слава богу, все-таки огласки меньше», – подумал Трифон Иванович и, придя в столовую, прибавил уже вслух:
– Нет, какова штука! По рынку об Акулине говорят. Это все приказчики, мерзавцы, разгласили, они, подлецы. А пуще всего Андреян, которого я отказал по милости Акулины. Эх, не следовало его отказывать! – вздохнул он. – Теперь он, обозлившись, нарочно будет ходить по лавкам да разные сплетки разглашать. Сочинять будет.
Он опять отправился к дверям комнаты Акулины. Ему уже стало жалко ее. Он прислушался. Рыдания прекратились.
– Акулина Степановна! Полно тебе, матка, козыриться-то! Отопрись, пусти меня к себе, – сказал он еще раз и опять постучался.
Смолкнувшие рыдания возобновились, но дверь не отворялась.
– Чего ты? Брось. Ну стоит ли плакать! Такие у тебя хорошенькие глазки, и вдруг ты их слезами портишь, – продолжал он.
– Хороши, да не ваши, – послышалось сквозь рыдания.
– Ну зачем так?.. Зачем? К чему это?
– А к тому, что вы шелудивый старый пес.
– Это хозяина-то своего так? Отлично, хорошо, прекрасно.
– Облизьяна вы немецкая, вот, что на шарманках показывают!
– Ну, расходилась! А только ты потише. Чего на весь дом-то кричишь! Ведь кухарка может слышать.
– На двор выйду и там буду кричать, что вы черт паршивый!
Во избежание скандала Трифон Иванович отошел от дверей.
Пришли священники и прославили Христа, потом на минуту подсели к закуске. Трифон Иванович был как на иголках и все ждал, что вот-вот выскочит Акулина и начнет его ругать перед ними, но она не вышла.
По уходе священников Трифон Иванович опять подошел к комнате Акулины.
– Ну что, моя пташечка, угомонилась? – спросил он.
Молчание.
– Выходи-ка сюда, да попьем чайку вместе, – продолжал он. – Я тебя с ромцом попотчую.
– Провалитесь вы и с чаем, и с вашим ромом, леший вы эдакий!
– Будто уж и леший?
– Хуже лешего. К лешим-то молодые бабенки попадают, так они их холят да нежат, а вы давеча из-за стола с закуской выгнали и при посторонних людях. Приятно это даме?
– Ну какой он посторонний человек! Племянник… Полно! Выходи…
– Хорошо, я выйду, а коли выйду, то уж наверное чем-нибудь в головизну вам пущу: либо тарелкой, либо чем другим…
– Это в хозяина-то? Ну, не ожидал, никогда не ожидал!
Трифон Иванович удалился в столовую и с горя и досады выпил одну за другой две рюмки водки. Его ударило в жар. Он заволновался.
«Нет, Николашка-то, Николашка-то какова скотина! Двести рублей за молчание об Акулине взял, – думал он про племянника. – Взял двести рублей и говорит: „Через недельку опять зайду“. Это ведь он опять за деньгами зайдет. Ведь, пожалуй, доить меня будет? Но нет, шалишь, больше уж не дам! Довольно».
Из другой комнаты послышался голос Акулины.
– Трифон Иваныч! Подьте-ка сюда! – крикнула она.
Он со всех ног бросился на зов, но перед его носом щелкнула задвижка у дверей Акулины.
– Акулина Степановна! Что ж ты! Пусти… Я здесь, – сказал он, трогая рукой дверь.
– Хорошо, извольте, я пущу, но только прежде уговор нужно сделать. Уговор лучше денег, – отвечала она из-за двери.
– Ну, что такое? Говори!
– Коли подарите мне завтра вторую браслетку, на другую руку, то, так и быть, я уже не буду на вас сердиться и впущу вас.
– Подарю, подарю. Есть о чем разговаривать!
– Только уж я теперь хочу, чтобы с бриллиантами.
– Ну вот… Уж и с бриллиантами.
– А не хотите купить с бриллиантами, так и оставайтесь там одни.
– Куплю, куплю, отвори только.
– Побожитесь.
– Ей-богу, куплю.
– Нет, вы не так… Вы скажите: «Будь я анафема».
– Клянусь тебе, что куплю. Ну когда же я тебя обманывал?
– Ну, входите…
Акулина отворила дверь своей комнаты, Трифон Иванович вошел туда. Акулина стояла с заплаканными глазами. Он взял ее за руку и хотел что-то сказать, но вдруг послышались сзади шаги. Бежала кухарка Анисья.
– Акулина Степановна! Беги, матка, скорей в кухню! Принимай гостя! – кричала она. – Племянник твой из деревни приехал! Пантелей приехал!
У Трифона Ивановича и руки опустились. Он стоял как ошпаренный и переминался с ноги на ногу. Акулина оттолкнула его и опрометью бросилась в кухню.
XVIII. Племянник приехал
В кухне стоял Пантелей. Это был молодой, статный, белокурый мужик в поношенном нагольном полушубке, в валенках и с пестрядинной котомкой за плечами, к которой были привешены сапоги. Завидя входившую Акулину, нарядную, в шелковом платье с турнюром, одетую «по-господски», он сначала удивленно попятился, но потом поклонился в пояс и, тряхнув волосами, сказал:
– Здравствуйте, тетенька Акулина Степановна! Все ли в добром здоровии?
– Ничего, живем помаленьку, – жеманно отвечала Акулина и прибавила: – Что ж, надо поцеловаться с приездом-то…
Она подошла к Пантелею. Пантелей отер рукавом полушубка губы, и они поцеловались.
– И не узнать вас, – сказал Пантелей, осматривая ее с головы до ног. – Совсем на манер купчихи стали. Наряды такие, что страсти…
– На хорошем месте живу – оттого. Когда приехал?
– Только что сейчас с машины.
– Ну что ж, разоблакайся да садись. Снимай котомку-то.
Пантелей стал снимать котомку, потом снял полушубок и остался в линючей розовой ситцевой рубахе и в жилетке, застегнутой на все пуговицы. От него так и несло запахом деревенской избы – смесью запаха дыма, полушубка и печеного хлеба.
– Садись, так гостем будешь, – промолвила Акулина. – Вот сейчас чаю напьемся. Анисья! Ставь-ка, девушка, самовар.
– Самовар-то потом куда подать прикажешь? – спрашивала Анисья. – В горнице чай пить будете или здесь, в кухне?
– А вот я сейчас у Трифона Иваныча спрошу. Ты ставь уж только, ставь…
– Я живо.
Анисья загромыхала самоваром и самоварной трубой. Акулина отправилась в комнаты.
– Трифон Иваныч, Пантелей из деревни приехал. Племянник… Вот тот самый, о котором я вам говорила, – сказала она Трифону Ивановичу.
Тот был мрачен и хмурился.
– Ну а мне-то что? – отвечал он.
– Как что? Да ведь он для вас приехал, чтобы в услужение, на место Андреяна…
– Ну, это еще там видно будет.
– Трифон Иваныч… Он у нас и остановится. Там в приказчицкой есть койка Андреяна.
Трифон Иванович промолчал. Акулине это не понравилось.
– Что ж вы как будто и не рады, – проговорила она.
– Чего ж мне радоваться-то? Ведь он не мой племянник.
– Странное дело! Я давеча вашему племяннику радовалась и угощала его, а вы моему племяннику и порадоваться не хотите.
– Лучше бы ты и моему-то племяннику не радовалась, – произнес он с неудовольствием.
– Трифон Иваныч, он и на наших харчах будет…
– Пускай ест, авось не объест.
– Вы когда же с ним рядиться будете?
– Как рядиться? Какая такая ряда? Насчет чего?
– А в приказчики-то, на место Андреяна. Ведь я его нарочно для этого выписала.
– Не годится он мне в приказчики. Мы ему другое место сыщем.
– Как же вы можете говорить, что он вам не годится, коли вы даже и не видали его?
– Не надо и видеть. Человек жил в Москве в извозчиках, а ты его в суровскую лавку в приказчики ладишь.
– Врете вы! Он, кроме того, в Москве яблоками торговал.
– А у нас в лавке такой товар, чтоб с нежными материями обращение иметь. У него и лапы-то для этого не годятся.
– Ну, уж вы наскажете! Парень он молодой, привык нет.
– Пока он будет привыкать, так всех покупательниц у меня разгонит. Ведь у нас тоже не один простой народ в лавку заходит, а и дамы бывают.
– Он и с дамами может. Нешто он дам не возил, когда в Москве в извоз-то ездил? Дамы у него и яблоки покупали.
Трифон Иванович нахмурился еще больше и сказал:
– Не дури! Оставь… Вот что!
– Да что «оставь»! Я беспременно хочу, чтобы он у нас в приказчиках жил.
– Мы ему другое место найдем.
– А я не хочу другого места. Я хочу, чтобы он у нас жил. Что это, в самом деле, с утра как начали, так целый день все обижаете меня!
Она заморгала глазами и приготовилась плакать. Трифон Иванович опешил.
– Ну, полно, полно… Довольно… Будет… Ведь еще не сейчас его в приказчики брать… Об этом мы еще поговорим.
– Нет, надо сегодня уговор сделать. А сейчас пока вы хоть посмотрите его. Он парень расторопный, грамотный. Сем-ка я его сейчас сюда позову да чайком попою, а вы посмотрите.
Она направилась в кухню.
– Зачем же сюда-то? – остановил ее Трифон Иванович. – Можно в кухне?
– А то как же? Ведь и я с ним вместе чай пить буду. Неужто и мне в кухне?
Трифон Иванович махнул рукой и отвернулся.
– Ты все-таки скажи ему, чтобы он ноги обтер, а то наследит еще у нас здесь в горницах… – пробормотал он.
– Ну вот… Учите еще… Я сама теперь дама, так уж, слава богу, понимаю, – отвечала Акулина. – Он из валенок в сапоги переоденется. У него и одежа есть суконная. Ну так я приведу его сюда, – обернулась она лицом к Трифону Ивановичу, улыбнулась ласковой улыбкой и спросила: – Можно?
Трифон Иванович хотел сказать «нельзя», но улыбка Акулины была так приветлива, так добродушно-приятна, что он вздохнул и отвечал:
– Ну что ж, веди… Но это только ради праздника… Ты знаешь, что у нас приказчики и все прочие наши прислужающие харчуются и чай пьют в приказчицкой.
– Ну, хоть для праздника.
Она двинулась в кухню, но опять остановилась.
– А можно его для праздника вином и закуской угостить? – спросила она.
Трифон Иванович подумал и отвечал:
– Пусть пьет, но только чтобы не напился.
– Зачем же ему напиваться-то? Он парень трезвый. Вот вы его как только увидите сейчас, то так будете предпочитать, что больше старшего приказчика.
– Ну, это уж дудки… Много чести.
– Как «много чести»? Да ведь мой племянник, мой сродственник.
– Так что ж из этого?
– Ну ничего, благодарю покорно. И на том спасибо. Больше-то, верно, я не заслужила? Ну ладно, я сама вам припомню.
– Иди, иди… Полно тебе привязываться-то!
– Да что «привязываться»! Я даже думала так, что вы радостно его встретите, сами его угощать начнете и сами с ним рюмку-другую вина выпьете.
– Иди, иди…
Акулина удалилась в кухню.
Через пять минут Анисья внесла в столовую самовар, а спустя некоторое время явился и Пантелей. Акулина ввела его за руку. Он был переодевшись из валенок в сапоги. На нем был синий кафтан со сборками назади, на шее красовался желтый фуляр. В руке он держал связку сушеных грибов. Войдя в столовую, он взглянул в угол и начал креститься на образа.
XIX. Нимфа, сатир и пастушок
– Вот он, Трифон Иваныч… Пантелей-то этот самый… – говорила Акулина, указывая на племянника, когда тот перестал креститься на иконы. – Ну, кланяйся хозяину-то, – обратилась она к племяннику. – Кланяйся и поздравь с праздником.
– С праздником, господин хозяин. Дай вам Бог… – пробормотал Пантелей и низко поклонился Трифону Ивановичу.
Трифон Иванович еле ответил легким кивком на поклон и смотрел исподлобья. Пантелей переминался с ноги на ногу.
– Ну, кланяйся еще раз да подноси хозяину деревенского-то гостинца, – продолжала Акулина. – Скажи: «Пожалуйте, мол, от чистого сердца…»
Пантелей еще раз поклонился, протянул к Трифону Ивановичу связку сушеных грибов, которую держал в руке, и сказал:
– Вот-с… Деревенского гостинца… от чистого сердца…
Трифон Иванович связку грибов от Пантелея не взял в руки, но кивнул и проговорил:
– Положи на стол. Потом приберут…
– Присаживайся к столу-то. В праздники у нас и при хозяевых сидят, – толкнула Акулина Пантелея в спину. – Вот, чайку попьем…
Робко озираясь по сторонам, Пантелей сел. Акулина поместилась около самовара…
– Может, винца перед чаем-то выпьешь? – спросила она Пантелея. – В праздник у нас можно… Хозяин добрый… Он допущает… Не любит только, чтоб на стороне пили, а при евонных глазах пей. Правильно ведь я, Трифон Иваныч?
Трифон Иванович промолчал.
– Пей, пей… – продолжала Акулина и налила племяннику большую рюмку водки. – Пей… Уж ежели хозяин не препятствует, то, значит, можно. Трифон Иваныч у нас всегда такие слова говорит: пей за столом, а не пей за столбом.
