Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

25 сентября

Делу о продаже веревок в клубах дал некоторую огласку, а именно: рассказал о ней в мелочной лавочке и в прачечной нашего дома. Огласка эта будет лучше всякой публикации в газетах, и дело о продаже будет известно менее чем через сутки всему околотку, огласку эту могу рекомендовать всем иерусалимским немцам-полотнянщикам, тратящим большие суммы на газетные публикации о распродажах. Удивляюсь, как лица эти, в течение десяти лет занимающиеся «быстрою распродажей только до 15 октября по причине передачи магазина», до сих пор; не прибегали к этому способу публикации! А между тем дело очень просто. Стоит только прийти в мелочную лавку, купить пачку папирос и рассказать лавочнику в присутствии кухарок и горничных, что вот-де «компаньон нашей фирмы, съеденный дикими на Сандвичевых островах, требует расчета и ликвидации дел, а потому объявляю быструю генеральную распродажу», и при этом сообщить адрес своего магазина. Горничные и кухарки передадут это барыням, а те со всех ног бросятся в магазин.

Самому неизвестнейшему сочинителю в России, Александру Качу, написавшему трактат о пользе мельхиоровых подстаканников, советую поступать таким же образом.

26 сентября

Утром прочитал в газетах, что сегодня в Приказчичьем клубе назначен семейно-танцевальный вечер, а потому и решил начать свою торговлю веревками именно в этом клубе, для чего поутру сходил в Толкучку и купил на полтину старых веревок. В восемь часов вечера, запихав веревки в карманы сюртука, а также опоясавши ими себя, под жилетом, я отправился в клуб. Не заглядывая в танцевальную залу и пройдя мимо буфета, во избежание соблазна, зажмурившись, я прямо попал в игорные комнаты. Игроки в мушку были в сборе. Кругом царствовала тишина, изредка прерываемая возгласом «картошника»: «В двадцать копеек место свободное!» В углу уныло стояли лакеи и ожидали, пока кто-нибудь из игроков крикнет: «Человек! рюмку мараскину и на закуску огурец!» То там то сям шныряли ростовщики. Я подошел к одному из столов, за которыми сидели, между прочими игроками, восточные человеки в лезгинках, и поместился за столом между худой и желтой, как лимон, дамы. Около нее стоял ее муж, жирный мужчина, и так сильно вздыхал, что переворачивал своим вздохом лежащие на столе карты. Дама проигрывала, оборотилась к мужу и произнесла: «И что за глупое распоряжение не пускать в клуб детей? В летнем помещении, когда я нашу Манечку сажала, так та завсегда мне выигрывала». «Известно, младенцы – ангельские души, – вздохнул муж и прибавил: – А ты переверни стул, помогает…» «Вертела уж, да ничего не берет». «Веревку висельника хорошо при себе иметь. Отменно помогает», – проговорил я. «Знаю, – отвечала дама, – но где ее возьмешь?» «Найдем-с». Я слегка ткнул даму под мышку и таинственно поманил к себе. Она встала с места, посадила за себя мужа и подошла ко мне. «Не желаете ли веревочки-то? Самая что ни на есть лучшая», – предложил я даме. «Ах, сделайте одолжение!» – воскликнула она. «Одолжения, – говорю, – мы не делаем, а продавать продаем». – «Почем?» – «Пять рублей аршин». Начали торговаться, и наконец, сторговались за три рубля. Это был мой первый почин, а ведь почин дороже денег!

Второй аршин веревки я продал какому-то чиновнику Военного Министерства. Коли, говорит, выиграю, так ладно, а не выиграю – сам на ней удавлюсь. Третий аршин попал купцу. Тот долго торговался, нюхал ее, слегка пожевал, предлагал поменяться с ним на лошадиную подкову и в конце концов дал два рубля и угостил меня водкой.

Два часа ночи. Пишу эти строки, а за стеной так и похрапывает Марья Дементьевна. Сейчас отправлюсь к ней, разбужу ее и вручу три рубля от щедрот моих.

27 сентября

Сегодня отправляюсь в Немецкий клуб.

28 сентября

Был вчера у немцев, но у них не то, что у русских: к веревкам хотя и приценивались, но, покупая, требовали непременного свидетельства в том, что на них вешались, вследствие чего торговал плохо. Только и торговли было, что продал за целковый аршин какому-то сапожнику, да и тот купил эту веревку не для игры, а чтобы учить своих учеников уму-разуму.

О, немцы, немцы! Мы так доверчивы к вам и позволяем себя стричь в лучшем виде, но как только дело коснулось до вас, вы сейчас на дыбы и требуете свидетельство.

5 октября

Скука и тоска смертная! Делов никаких. С веревками висельников тихо; никто не покупает; все отговариваются денежным кризисом, а между тем по клубам в мушку так и лупят.

6 октября

Вчера от скуки всю ночь дулись с французом в банк на мелок. Я проиграл ему миллион сто тысяч. Угости, говорит, новой водкой «Бисмарк», тогда и долг похерю. Обещал.

Сегодня целый день пили с ним «Бисмарка» и спорили, какая вера лучше: французская или русская – вследствие чего раздрались.

7 октября

А что, не издавать ли мне газету? Ведь не Боги горшки обжигают.

7 октября. Вечер

Об издании газеты советовался с портерщиком. А какие же, говорит, ты будешь защищать интересы? Известно, говорю, свои собственные. Придумали и заглавие газеты. Газета будет называться «Сын Гостиного Двора». Сообщил об этом Марье Дементьевне, Отлично, говорит. А часы золотые мне купишь?

С портерщиком составил объявление об издании газеты и читал его в прачечной и в мелочной лавочке,

8 октября

В газетах только и кричат, что о безденежье, о денежном кризисе. И в самом деле удивительно, как трудно выманиваются нынче деньги! Только и успевают в этом деле французские полудевицы, клубы да ростовщики. Первые дерут шкуру с богатого класса, вторые – со среднего, в виде права за игру в мушку, и третьи – с недостаточного класса, в виде процентов. Клубы, впрочем, в сдирании шкур немного хромают и дерут только с тех, кто умеет играть в карты; между тем, сколько есть публики, которые не умеют играть в карты, а с нее тоже можно бы было содрать несколько шкур. На этот счет у меня есть маленький проектец, который я и хочу представить на усмотрение клубов. Дело вот в чем. В видах усиливающейся в публике страсти к игре картежной, биржевой и лотерейной клубы могли бы ввести у себя игры гимнастические и обусловить их денежным выигрышем, взимая, разумеется, в свою пользу за право игры. Игры эти состоят в, следующем:

1) Игра в двадцатифунтовую гирю. В игре участвуют не более двадцати игроков. Собравшиеся игроки отдают маркеру условленную ставку, позволяют себе связать назад руки и в таком положении поочередно ловят зубами висящую с потолка на веревке раскаченную двадцатифунтовую гирю. Успевший удержать зубами гирю выигрывает и получает от маркера деньги, а в случае ежели среди игроков не найдется ни одного ловкача, то собранная ставка остается в пользу клуба.

2) Игра в доску с гвоздями. Поставив ставку, игроки позволяют завязать себе глаза и в таком положении по очереди трижды бьют кулаком по шлифованной ясеневой доске, в которую вбиты гвозди острием вверх в расстоянии один от другого на два кулака. Умевший ударить кулаком в пространство между гвоздями выигрывает, а в случае ежели такового не найдется, то ставка остается в пользу клуба.

Примечание. Искровенившие себя во время игры или получившие синяки имеют право требовать возвращения половины ставки на арнику или свинцовую воду для заживления ран.

Кажется, что хорошо. Как клубы, так и игроки будут довольны. Первые получают хорошую прибыль (это, кажется, главная цель всех клубов), а вторые, кроме денежного ущерба, получат и ущерб телесный. Клубному игроку, не шулеру чего же желать больше? Он неизбалован и, кроме этого удовольствия, никогда не получает другого,

9 октября

Как только возьмешь в руки газеты, сейчас натолкнешься на описание какого-нибудь съезда. Вчера на ночь читал описание съезда лесничих и думал: отчего это ростовщики не устроят съезда? С этою мыслью загасил свечу, уснул и видел довольно странный сон, который заношу на страницы моего дневника.

Вижу, что будто бы я в сообществе дровоката Свисткова стою в поле. Ночь; ветер так и свищет и пронизывает меня до костей, а сверху падает не то дождь, не то снег и прилипает к моему халату, сшитому из шерстяных треугольничков и подаренному мне Марьей Дементьевной. «Где мы?» – спросил я у Свисткова. «На острове Голодав», – отвечал мне он. «Куда же мы идем?» – «На съезд ростовщиков», – «Я озяб, нельзя ли зайти куда-нибудь погреться и опрокинуть по паре фигурок?» – «Здесь нет трактиров, но не унывай; ты скоро согреешься тем жаром, которым нагреты руки ростовщиков о сирых и нищих. Кроме того, ростовщики и сами народ „теплый“; следовательно, промеж их тебе будет также тепло». – «А далеко идти?» – «Теперь недалеко. Видишь вдали мелькает огонек? Это сарай, в котором лет пять тому назад вываривали сало из падали, а на сегодня сарай этот избран местом съезда ростовщиков». Ежеминутно утопая в грязи, мы подошли к сараю и вошли в него. Сарай был убран прилично и украшен знаменами со следующими надписями: «дери с живого и с мертвого», «жалости не знай, так как это пустое слово» и т. п. В глубине сарая стоял стол, драпированный опорками салопов, старыми штанами, сюртуками, юбками, и на всей этой ветоши блестела надпись, гласящая: «Из дряни образуются капиталы». Над столом висел огромный щит с изображением коршуна, щиплющего голубя, а под коршуном подпись: «10 % в месяц». По залу взад и вперед бродили ростовщики, как мужчины, так и женщины; тут были молодые франты и грязные старики с трясущимися головами, салопницы, отставные военные, дебелые женщины с пальцами, унизанными бриллиантовыми перстнями, евреи с пейсами и евреи без пейсов, с запахом лука и чеснока и с запасом самых тонких французских духов; тут был и он сам, глава всех ростовщиков, ростовщическое светило, г. Карпович. «Сколько женщин! – невольно воскликнул я. – Неужели это все ростовщицы?» «Да, – отвечал Свистков. – Смотри и радуйся! А еще все говорят, что у нас стеснен женский труд! Смотри, сколько женщин!» Свистков не ошибся: в сарае было не только тепло, но даже жарко, и пот с меня капал градом. До того были нагреты руки ростовщиков о свои жертвы. Зато освещение было скудно и лампы еле мерцали. Я спросил Свисткова о причине этой, и он объяснил мне. «Тот материал, который горит в этих лампах, не может светить ярче, – отвечал он. – Это слезы тех жертв, которым приходилось прибегать к ростовщикам». «Господа, приступимте к выбору председателя съезда!» – провозгласил кто-то, но вдруг со всех сторон раздались громогласные крики: «Не надо выборов! Не надо! Карповича в председатели! Карповича!» Г. Карпович, видный из себя мужчина, занял председательское кресло и зазвонил в колокольчик. Начались речи. Первым говорил какой-то длинный и сухой немец и изыскивал средства распространить круг деятельности ростовщичества. «Под залог вещей мы даем, – кричал он, – под товары даем, под пенсии даем; мною самим опутано до сотни пенсионеров, и им не видать своей пенсии до самой смерти, так нельзя ли нам давать молодым матерям под залог грудных детей? Трудно предположить такую мать, которая не выкупит своего ребенка. Украдет, а выкупит; сама продастся, а выкупит!» Немец кончил. В это время за стеной раздался плач и скрежет зубовный. «Что это?» – спросил я Свисткова. «Это хор, состоящий из, лиц, имевших дело с ростовщиками, поет им туш», – отвечал он. За немцем говорил румяный молодой франт и сообщил съезду, что им опутаны все клубные игроки в мушку. «Спросите клубного игрока: „который час?“ – ответит один из десятерых, а остальные скажут, что у них „не заведены часы“. Часов вовсе у них нет. Они все у меня в залоге, а у игроков на жилетах болтаются только одни бронзовые цепочки».

Присутствующие закричали «ура» и захлопали в ладоши. Шум до того сделался сильный, что я проснулся.

– Ведь поди ж ты, пригрезится же такая чепуха!

Проснувшись, жалел, что не доглядел сна до конца. По окончании съезда непременно должен бы быть обед, потому что какой же съезд без обеда?.. Жалко, на обед этот можно бы было втереться и хоть во сне чем-нибудь попользоваться от ростовщиков.

11 октября

Хоть я и не публиковал о своем намерении издавать в будущем году газету, а ограничился только сообщением моей мысли портерщику и мелочному лавочнику, но о намерении моем знают уже очень многие. Сегодня поутру приходил даже один господин с предложением своих услуг по части сотрудничества в газете.

– Прошу покорно садиться. Ваше имя? – спросил я.

– Митрофан Петрович Флюгаркин, – отвечал он, садясь, и икнул. – Нет ли у вас зельтерской воды? Вчера я был на ужине у одного из артистов, так что-то неловко… – добавил он.

– Зельтерской воды нет, но ежели квасу, так сколько угодно.

– Давайте хоть квасу!

Я спросил его о его специальности.

– Я новостятник.

– То есть что же это такое?

– Это особая отрасль литературы. Видите ли, специальность моя заключается собственно в том, что я ужинаю у артистов после их бенефисов, узнаю там театральные новости, сплетни и сообщаю их в газеты. Ни одна артистическая попойка, ни одна артистическая драка без меня не обходятся. В этом деле я вездесущ.

– Но ежели вы выносите сор из избы, так как же принимают вас после этого артисты? – спросил я.

– И ёжатся, да принимают, потому не смеют… Не прими-ко меня кто-нибудь, так я завтра же отбарабаню его в газетах. Впрочем, это бывает редко. Я большею частию в мире с ними, превозношу их до небес, за что и получаю изредка в подарок серебряный портсигар или что-нибудь в эдаком роде. Ежели желаете – я готов сотрудничать.

Ударили по рукам.

12 октября

Сегодня еще приходил сотрудник с предложением своих услуг, попросил вперед тридцать копеек и сообщил, что его специальность – описание помойных ям, черных лестниц, тараканов, появляющихся в супе греческих кухмистерских, и тому подобное. Народу мало-помалу прибывает. Портерщик тоже обещался сообщать о драках в портерных.

26 октября

Материалы для газеты «Сын Гостиного Двора» накопляются. В портфеле редактора имеется даже драма, под названием «Тайный плод любви несчастной». Драму эту, по модному обычаю, писали трое: Ижеесишенский, Мутон и я. Мутон переводил с французского, а я и Ижеесишенский переделывали на русские нравы. Впрочем, о том, что драма переделана с французского, мы умалчиваем и делаем это в тех видах, чтобы при постановке ея на сцену получать за нее поспектакльную плату, как за оригинальную пьесу. Это будет, во-первых, повыгоднее, а во-вторых, опять-таки это нынче в моде. Кроме того, драма эта не только что заимствована с французского, но даже и весь разговор в ней составлен из названий пьес русского репертуара. «Тайный плод» есть не что иное, как проба пера нашей литературной троицы, и ежели пьеса эта будет иметь успех, то со временем мы можем напечь таких пьес бесчисленное множество и запрудить ими Александрийскую сцену. Вот наша пьеса.

ТАЙНЫЙ ПЛОД ЛЮБВИ НЕСЧАСТНОЙДрама в трех действияхРазговор составлен из названий русских пьес

Действующие лица Графиня Xохликова, 50 дет. Виктор, сын ее, 25 лет. Барон Кнаквурст, воздыхатарь графини, 50 лет. Андроныч, церковный сторож, 125 лет, а нет и более. Акулина, его внучка, 20 лет. Ребенок, без речей.

ДЕЙСТВИЕ I

Театр представляет роскошный будуар. У камина сидит развалясь графиня. Она ест клюкву и нюхает духи. Около нее, облокотясь на камин, стоит барон и курит папироску, свернутую из трефового валета.

Графиня. Я назначила вам, барон, время от 4 до 6, чтобы поговорить о важном деле. Теперь я живу «на хлебах из милости» у сына моего Виктора, но, «по духовному завещанию», в случае его смерти, все его имение должно перейти ко мне. Я вам пожертвовала собой и теперь требую, чтобы и от вас была «жертва за жертву». (Кровожадно). Мне нужна смерть сына!..

Барон (вздрагивая). Вы вся «коварство и любовь»! (Про себя.) Однако «бойкая барыня»!

Графиня. Но «пагуба» одного Виктора ни к чему не поведет. У него есть «ребенок» от сироты Акулины и он хочет прикрыть свои «ошибки молодости» «женитьбой», а потому нужно уничтожить как Акуливу, так и ее «дитя»!

Барон (закрывая лицо руками). Мне страшно!

Графиня. Трус! Привыкать надо!

Барон (задумываясь). Нужна «паутина», чтобы опутать их. Но зачем же неповинную девушку?..

Графиня. Ништо ей! «Не в свои сани не садись!» Ведь ежели на ней женится Виктор, она будет «ворона в павлиньих перьях». Вот вам кинжал!

Барон (берет кинжал, прячет его за пазуху и чешет за ухом). Может выйти «неприятная история»!

Графиня. Так согласны, мой «нахлебник»?

Барон (про себя). Отказаться, так будет «гроза». (Вслух.) Ах ты, «горькая судьбина»! Я согласен, но требую за это «миллион».

Графиня. Это «бешеные деньги»!

Барон. Ну, «двести тысяч»?

Графиня. «Свои люди, сочтемся»!

Барон (воздев очи в потолок и тыкая в графиню пальцем). Вот «виноватая»! Это для меня «несчастие особого рода»! (Быстро убегает.)

Графиня (остается одна и поет). «Все мы жаждем любви»! (Подбоченясь.) Ну, чем я не «Елена Прекрасная»?

ДЕЙСТВИЕ II

Театр представляет лес. Вдали виднеются горы, море и кладбище. Направо хижина Андроныча. Андроныч сидит на завалинке и читает «Театральное Искусство» Петра Боборыкина. Рядом с ним сидит Акулина и вяжет бисерный кошелек. У ног ее играет ребенок.

Акулина (нежно Андронычу). Дедушка, ты мой «благодетель»! Мне что-то грустно. Я видела страшный «сон на Волге».

Андроныч. Не кручинься, сегодня «праздник жатвы», а «праздничный сон до обеда»! Наступает «ночное» время, худого ничего не случилось, так, значит, и не случится. Пойти поколотить в доску. (Уходит.)

Виктор (входит и бросается на Акулину). О, если б ты знала, какое у меня «горячее сердце»! Ты «бедная невеста», но «бедность не порок», и сегодня ночью мы обвенчаемся. Коли согласна, то давай руку и совершим «рукобитие». Я «отрезанный ломоть», и родительница не может мне препятствовать.

Акулина (подавая ему руку). Тише! Какой-то «старый барин» сюда идет!

Виктор. О, это барон Кнаквурст! Он человек «передовой», «либерал» и наверное идет сюда «с благонамеренною целью».

Акулина (ласкаясь к нему). «Фофочка» мой! «Мотя»! Женясь на мне, ты не получишь, конечно, каменного дома, но вот «приданое современной девушки»! (Указывает нежно на младенца.)

Барон (подкравшись к Виктору, бьет его кинжалом). «Тетеревам не летать по деревам»!

Виктор вскрикивает и падает мертвый.

Удар рассчитан верно, я «старый математик».

Акулина (падает на труп Виктора, мгновенно сходит с ума и поет). «Всех цветочков более розу я любил…»

Барон (в ужасе). «Она помешана»! Теперь нужно уничтожить ребенка! Куда его? Кинуть в «лес» или в «омут»? В «пучину»! (Бежит на гору, кидает ребенка в пучину и кричит.) А ну-ка «со ступеньки на ступеньку»!

ДЕЙСТВИЕ III

Декорация первого действия. Барон курит трубку и поплевывает. Графиня ест подсолнечные зерна и нюхает духи.

Барон. О, «Прекрасная Галатея»! От моего «скрытого преступления» погибли три жертвы, и ты завладела наследством «золотопромышленника». Теперь должна быть денежная «дележка». Давай сто рублей!

Графиня. Дудки! Хочешь «полтора рубля», так бери, а нет, я стащу тебя «к мировому».

Барон. Ну полно! Что за «маскарад»! «Капризница»!

Графиня. Не маскарад, а «на то щука в море, чтоб карась не дремал»!

Барон. Поддела, окаянная! Ах, знать, «не судьба» мне быть богатым. (Плачет.)

Андроныч (входит). Барин, ты совершил «преступление и наказание»… сейчас потерпишь! Кайся!

Барон. Молчи, «каширская старина»!

Андроныч. Не ругаться! У меня «шуба овечья да душа человечья», а ты «мишура»! Преступление твое открылось. Виктор только слегка ранен, Акулина, увидав его живым, пришла в себя, а ребенок, брошенный с горы, упал «на бойком месте», попал в воз сена и остался цел и невредим. Вот они!

Входит Акулина с ребенком и Виктор.

Барон (бросаясь на Виктора). Все равно! Ты должен погибнуть! Умри! (Замахивается на него кинжалом.)

Виктор. Стой, брат! «Дока на доку нашел»! (Прицеливается в барона из пистолета и убивает его.)

Барон (умирая). Кажись, все концы скрыл, но нет! Видно, «на всякого мудреца довольно простоты»!

Андроныч. Ништо тебе. Довольно ты у нас пображничал. «Не все коту масленица».

Виктор. А вас, маменька, выгоняю из дома. Питайтесь подаянием. Авось и прокормитесь: «свет не без добрых людей». Вы завладели было моим состоянием, но знайте, что «чужое добро в прок нейдет»! (Акулине). А тебе, моя «подруга жизни», дарю половину моего состояния.

Акулина (плачет от умиления). «Не в деньгах счастье»!

Графиня. Сын мой, я не виновата! Я принимаю «в чужом пиру похмелье».

Виктор. «Довольно»!

Андроныч (целуя Акулину). Богачка стала. Вот уж подлинно: «не было ни гроша, да вдруг алтын».

Занавес.

Ну, чем это не драма?

2 ноября

Пренеприятная история! Вчера генеральша наняла нового лакея немца Карла. Да ведь какого немца-то! Самого что ни на есть настоящего, трехпробного, такого, что даже в прусском ландвере служил. Как ни старались мы с французом противодействовать этому найму, но ничего не помогло. Генеральша уперлась на своем, что немцы аккуратный народ, и взяла его. Положим, что немцы хорошие лакеи: это доказывается их уживчивостью, но каково мне и французу? Немец для нас все равно что таракан во щах. Каюсь, что во время последней войны я даже свечи ставил за французов, чтобы Бог привел им хоть один раз поколотить немцев, а Гамбетту, Тьера и Трошю так даже в заздравное поминание записал. Предчувствую, что с этим Карлом будут у нас страшные стычки! Француз Мутон, впрочем, не унывает и ищет удобного случая дать ему «куде-бот», а по-нашему пинка…

3 ноября

Вчера произошла стычка и стычка довольно большая.

Карл долго ломался передо мной в разговоре и, наконец, объявил, что кабы не немцы, так русские до сих пор лежали бы в берлогах и сосали лапы.

– Немцы все для вас придумали и все изобрели, – проговорил он.

Меня взорвало.

– Как все? – воскликнул я. – А самовар, из которого ты завариваешь чай, а перину, на которой ты спишь, а петербургские дрожки, на которых ты ездишь, кто изобрел?

В ответ на это Карл громко захохотал, а я обозвал его сосиской и гороховой колбасой.

4 ноября

Поди ж ты! Пустая вещь, но вчерашний разговор до того меня обозлил, что я сегодня без ярой злобы не могу вздумать о немцах, а между тем, с самого утра немцы и все немецкое так и вертятся перед моими глазами. Начать с того, что только лишь я проснулся сегодня поутру, как вдруг услыхал на дворе громкий выкрик: «штокфиш! штокфиш!»

– Боже мой! Русскую, архангельскую рыбу треску и ту называют немецким именем! – в ярости воскликнул я и плюнул.

– Сапожник Шульц тебя дожидается. Он калоши тебе принес, – ласково проговорила Марья Дементьевна, входя в мою комнату, но я, вместо обычного поцелуя, выгнал ее вон.

– Везде немцы, везде! На бирже, в литературе, в департаментах, войске! – восклицал я жалобно и пил кофий, сваренный Марьей Дементьевной, но и он казался мне каким-то жидким, немецким.

О, как захотелось мне вдруг напиться допьяна, и с этой целью я позвал Мутона, так как посылать за водкой была его очередь.

– Раскошеливайся на полштофа! – сказал я. – Немцы одолели, и потому давай и напьемся пьяными.

Он с радостью согласился на мое предложение, так как в этих случаях всегда соглашается, и спросил:

– А на закуску не велеть ли принести горячих сосисок от Шписа?

– Друг, ведь Шпис немец! – проговорил я, – так закусим лучше просто булочкой.

– Но ведь и булка у нас от немца Шюта.

– Тогда простым черным хлебом… – отвечал я с горькой улыбкой.

Он не возражал.

В это время почтальон подал русскую «Иллюстрацию». Хотел посмотреть картинки в «Иллюстрации», но вдруг увидал подпись «редактор-издатель Гоппе» и отложил свое намерение.

Между тем, благодаря распорядительности Мутона, водка уже стояла на столе. О, с каким наслаждением выпил я первую рюмку нашего русского, доброго, простого вина и тотчас схватился вновь за полштоф, дабы налить вторую рюмку, но вдруг с яростью отпихнул его от себя.

– Что с тобой? – вопросил француз, глядя на меня удивленными глазами.

Вместо ответа я указал ему на ярлык полштофа.

– Водка завода Штритера, – внятно прочел мой добрый собрат по спиритизму и поник головой.

Мы долго молчали и не глядели друг на друга. «Сита, решета! Кастрюльки хорошие!» – послышалось на дворе. Француз поднял голову и произнес:

– Вот это уже не немец, не Штритер какой-нибудь, а ваш брат-славянин. Это чех. Поддержи его коммерцию.

Я бросился к окну, высунулся в форточку и стал звать брата-славянина.

Через несколько времени брат-славянин уже стоял у нас в кухне, гремел своими жестяными кастрюльками и говорил:

– Хорошей немецкой работы! первый сорт.

Я покосился, но тотчас же удержал себя и спросил:

– Брат-славянин, ты чех?

– Из Бэмен, – проговорил он.