– Ну, однако, я буду ждать вас на бульваре, – сказала Вера Сергеевна и, поклонясь слегка Долинскому, отошла от его окна.
Нестор Игнатьевич освежил лицо, взял шляпу и вышел из дома в первый раз после похорон Даши. На бульваре он встретил m-lle Онучину, поклонился ей, подал руку, и они пошли за город. День был восхитительный. Горячее итальянское солнце золотыми лучами освещало землю, и на земле все казалось счастливым и прекрасным под этим солнцем.
– Поблагодарите меня, что я вас вывела на свет божий, – говорила Вера Сергеевна.
– Покорно вас благодарю, – улыбаясь, ответил Долинский.
– Скажите, пожалуйста, что это вы спите в эту пору?
– Я работал ночью и только утром вздремнул.
– А! Это другое дело. Выходит, я дурно сделала, что вас разбудила.
– Нет, я вам благодарен!
Долинский проходил с Верой Сергеевной часа три, очень устал и рассеялся. Он зашел к Онучиным обедать и ел с большим аппетитом.
– Вы простите меня, бога ради, Серафима Григорьевна, – начал он, подойдя после обеда к старухе Онучиной. – Я вам так много обязан и до сих пор не собрался даже поблагодарить вас.
– Полноте-ка, Нестор Игнатьевич! Это все дети хлопотали, а я ровно ничего не делала, – отвечала старая аристократка.
Долинский хотел узнать, сколько он остался должным, но старуха уклонилась и от этого разговора.
– Кирилл, – говорила она, – приедет, тогда с ним поговорите, Нестор Игнатьевич, – я право, ничего не знаю.
Вера Сергеевна после обеда открыла рояль, сыграла несколько мест из «Нормы» и прекрасно спела: «Ты для меня душа и сила».
Долинскому припомнился канун св. Сусанны, когда он почти нес на своих руках ослабевшую, стройную Дору, и из этого самого дома слышались эти же самые звуки, далеко разносившиеся в тихом воздухе теплой ночи.
«Все живо, только ее нет», – подумал он. Вера Сергеевна словно подслушала думы Долинского и с необыкновенным чувством и задушевностью запела:
Ах, покиньте меня,
Разлюбите меня,
Вы, надежды, мечты золотые!
Мне уж с вами не жить,
Мне вас не с кем делить, —
Я один, а кругом все чужие.
Много мук вызнал я,
Был и друг у меня,
Но надолго нас с ним разлучили.
Там под черной сосной,
Над шумящей волной
Друга спать навсегда положили.
– Нравится это вам? – спросила, быстро повернувшись лицом к Долинскому, Вера Сергеевна.
– Вы очень хорошо поете.
– Да, говорят. Хотите еще что-нибудь в этом роде?
– Я рад вас слушать.
– Так в этом роде, или в другом?
– Что вы хотите, Вера Сергеевна. В этом, если вам угодно, – добавил он через секунду.
Вьется ласточка сизокрылая
Под моим окном одинешенька;
Под моим окном, под косящатым,
Есть у ласточки тепло гнездышко.
Вера Сергеевна остановилась и спросила:
– Нравится?
– Хорошо, – отвечал чуть слышно Долинский.
Вера Сергеевна продолжала:
Слезы горькие утираючи,
Я гляжу ей вслед вспоминаючи…
У меня была тоже ласточка,
Сизокрылая душа-пташечка,
Да свила уж ей судьба гнездышко,
Во сырой земле вековечное.
– Вера! – крикнула из гостиной Серафима Григорьевна.
– Что прикажете, maman?
– Терпеть я не могу этих твоих панихид.
– Это я для m-r Долинского, maman, пела, – отвечала
Вера Сергеевна, и искоса взглянула на своего вдруг омрачившегося гостя.
– Другого голоса недостает, я привыкла петь это дуэтом, – произнесла она, как бы ничего не замечая, взяла новый аккорд и запела: «По небу полуночи».
– Вторите мне, Долинский, – сказала Вера Сергеевна, окончив первые четыре строфы.
– Не умею, Вера Сергеевна.
– Все равно, как-нибудь.
– Да я дурно пою.
– Ну, и пойте дурно.