Десять пуль на сундук мертвеца (сборник)

– Козе понятно! – засмеялся в голос Тугаров. – Особенно, когда оно деньги приносит. Так, а чего вызвали-то? Что-то у меня не так или…

– Или! – заверил Гуров. – Или, Максим, и это очень серьезное «или». Разговор у нас будет серьезный, не для передачи другим. Да я думаю, что вы и сами не захотите на эту тему ни с кем разговаривать.

– Ладно пугать! – с улыбкой ответил Тугаров, но улыбка уже не была такой довольной и безмятежной. – Пуганый, по молодости в спецназе ВВ служил, Чечню прошел.

– Вот об этом и пойдет речь. – Гуров решительно припечатал ладонью крышку стола и перешел к вещам самым главным. – Я хочу поговорить с вами о событиях, которые произошли 22–23 марта 2003 года в Шалинском районе Чечни.

– 2003?го? Думаете, я помню?

– Думаю, что вспомните, если я дам несколько подсказок. Весна, на носу всенародный референдум в Чечне, а разведка сообщает, что с грузинской стороны возможны прорывы боевиков с целью срыва референдума и дестабилизации обстановки в республике. Ваша группа спецназа внутренних войск была придана батальону…

– Это когда Лешку Рубича бросили! – вдруг перебил Гурова Тугаров.

Зло сузив глаза, он сразу перестал быть благодушным парнем, успешным, хотя и не очень крупным бизнесменом. Сейчас перед Гуровым сидел, весь собравшись в комок, боец, прошедший горячие точки, смотревший смерти в глаза, терявший друзей в боях, который выжил, вернулся к мирной жизни, но война так до конца его и не отпустила. Держала за живое внутри цепкими окровавленными пальцами. И не от слабости и комплексов пытался отгородиться этот парень. Он просто никого не хотел пускать туда, где есть боль, его личная, собственная, никого не касающаяся.

– Бросили? – переспросил Гуров. – Вы уверены?

– А кто не уверен? Все, кто там был, знают об этом. И Шамин от нас перевелся почти сразу, потому что знал, что пацаны ему этого не простят. Как идти в бой с командиром, который способен бросить своего солдата? Вы знаете принцип всех подразделений всего мира? «Своих не бросаем»! Это гражданскому человеку, войны не нюхавшему, непонятно, как это идти на операцию по освобождению своего товарища, идти, зная, что кто-то при этом погибнет, а может, и не один погибнет, спасая его. И тут арифметика не годится. Тут каждый должен знать, что его не бросят, что его, чего бы это ни стоило, будут спасать, за него будут драться и умирать. А Леху бросили!

Последняя фраза была с таким жаром брошена Гурову в лицо, словно он лично ответственен за то, что тогда, в 2003 году, бросили Алексея Рубича. Картина начала вставать перед сыщиком несколько в ином свете. Получалось, что Шамин десять лет назад выполнил приказ командования слишком рьяно и преступил законы боевого товарищества спецназа. Так ли это или это все лишь мнение одного человека? Еременко никак не отреагировал на факт потери снайпера в процессе проведения этой скоропалительной операции, Лощилин высказался очень вяло, без эмоций.

– Скажите, Максим, а вы слышали, как майор Шамин передавал приказ Рубичу?

– Нет, не слышал. Я прикрывал отход и держал сектор, когда все отходили. Наверное, передавал, только о чем это говорит? Одно дело – передать, а другое – сделать так, что бы никто из подчиненных не остался. Разницу ощущаете?

– Значит, последним отходили вы?

– Да. Чуть ли не под носом у чеченов. Наши уже далеко оторвались, и я стал по-тихому отползать. Это только потом, когда я своих догнал, узнал, что Лехи так и нет. Народ стал возбухать, а Шамин на крик перешел, что, мол, это был приказ сверху, что никто не знает, почему такой приказ, что есть вещи гораздо важнее наших жизней, а вдруг там судьба миллионов решалась. Короче, задавил авторитетом.

– А может, Шамин передал Рубичу приказ, которого вы не слышали и не должны были слышать, может, он получил какое-то секретное задание, поэтому сразу от группы и откололся?

– В смысле? А… вот вы о чем. Да нет! Я рядом был, когда они с Шаминым его позицию оговаривали. Леха сам предложил забраться на карниз.

Глава 4

27 марта 2003 года.

Приграничные территории Чечни

Алексей Рубич пришел в себя. Первое, что появилось в его сознании, было даже не ощущение боли, а недоумение. Почему он до сих пор жив? Память послушно выдавала отдельные фрагменты. Что-то пытался передать ему майор Шамин, да он слишком поздно понял, что связь отрубилась. Потом понял, что свои отошли. Как понял? Ах да… чечены вдруг почти открыто пошли туда, где группа спецназовцев должна была занять оборону и надежно перекрыть тропу.

Он попытался повернуться на бок и только теперь осознал, что лежит на земляном полу. В яме? Нет, солнце нестерпимо пригревает саднящий бок. Руки связаны за спиной, и грудь болит… вообще все тело болит. Почему его не убили? Чечены снайперов в плен никогда живыми не брали. А как он попал в плен?

Сквозь почти нестерпимую пульсирующую боль Рубич снова попытался восстановить в памяти все, что было после того, как он понял, что его группа отошла. Да, последний приказ был «без команды не стрелять». Приказ в армии – это все, это становой хребет службы. Если ты служишь не первый год, то привыкаешь к тому, что приказ для тебя чуть ли не основа жизнедеятельности.

«Кажется, я пытаюсь понять, почему не открыл огонь, когда боевики прошли мимо меня, – подумал Рубич. – Да, а еще я услышал, почувствовал, что меня обходят сверху, выше карниза. Нет, это было сначала, а потом они пошли открыто по тропе. А звуков боя не было. Вот тогда я понял, что моя группа отошла и я остался один. Я решил, что это какая-то хитрость, и ждал, затаившись. Еще позлорадствовал про себя, что Шамин здорово придумал выманить группу ниже по тропе на себя. Тогда боевикам пришлось бы наступать сверху вниз, а я оказался бы за их спинами и мог бы их перебить по одному, мог отрезать им путь к отступлению, не дать пройти другой дорогой.

Глупость! Почему я подумал, что это преимущество, если ты оборону держишь внизу, а наступают на тебя сверху. А-а! Оправдания искал, не хотел верить, что меня бросили.

А вот это уже просто обида, я ведь не знаю, что меня именно бросили. Меня возможно… оставили. А легче от этого? Наверное, была причина…»

И тут на Рубича сверху прыгнули двое и ударили по голове. Он даже понять ничего не успел. А потом… провал. Какие-то обрывки воспоминаний. Да, он не сразу потерял сознание, он еще чувствовал, как его несколько раз ударили, а потом… потом просто сбросили с карниза. Да, он чувствовал, что летит, подумал еще, что конец. А потом?

Он пролетел всего пару метров и, наверное, упал на каменную осыпь. Вот тут окончательно потерял сознание…

Рубич беспомощно застонал и перевернулся на спину. Теперь он хорошо видел… одним глазом стропила над головой, дощатую стену сбоку и оконце с пыльным стеклом. Сарай какой-то… И как все болит! Боль с готовностью подсказывала, рисуя в мозгу ассоциации, откуда все это взялось и как его били. Страшно били. Ногами. Челюсть болит, только бы почки были целы. Хотя… лучше нет… Сдохнуть бы побыстрее, чтобы не думалось, чтобы ничего больше не было…

Дверь распахнулась неожиданно. Кто-то схватил его за ноги и поволок по земле.

Свет, солнечное тепло… только теперь Алексей понял, как он замерз, лежа на земле в этом сарае. Непонятные мужские голоса, озноб. Его перевернули на живот. Он стукнулся лицом о землю, и рот снова наполнился соленой теплой кровью. Кажется, у него была порвана губа. В руках вдруг появилась невероятная легкость, кажется, перерезали веревку. А потом удар животом обо что-то.

И тут его вывернуло наизнанку. Передавленная диафрагма, страшная боль, видимо, и сотрясение мозга. Он висел на чем-то, может, просто перекинутый поперек лошади, и его рвало, кто-то закричал и стегнул его по спине, кто-то громко захохотал. Рвотных масс было мало, но они сразу попали в нос, горечь во рту, спазмы, спазмы, спазмы. Сдохнуть бы побыстрее…

Алексей еще несколько раз приходил в себя и каждый раз видел перед собой только землю, камни, сухую траву. Он уже не чувствовал боли, а ощущал какую-то легкость. Как хорошо и спокойно ничего не чувствовать! Скорее бы. И тут его снова подняли с земли и снова грубо перебросили поперек лошади. И легкость кончилась. Снова начало пульсировать в голове, снова стало наливаться болью все тело.

Время перестало существовать. Муки были вечными, и в то же время они были как-то оторваны от его сознания. Их ощущало тело, а он как будто ощущал тело со стороны. Но тут губ коснулось что-то твердое, потом полилась влага. Горькая, теплая, но не кровь. Влага пахла травами, раскаленными на солнце камнями и чем-то еще.

Когда он открыл глаза, то понял, что смерть пока отошла в сторону. Второй глаз открылся и видит, значит, он цел, значит, его не выбили и не выкололи. Веко, наверное, просто слиплось от запекшейся крови. А теперь лицо промыли. Да, вот старуха с мягкой теплой тряпкой над ним. А сам он лежит на чем-то мягком, гораздо мягче просто земли или жиденького слоя соломы. И его трясет от озноба. Все тело болит, ноет, саднит, пульсирует. Но в помещении хорошо, тепло, и где-то рядом живой огонь в очаге. И пахнет травами. Это старуха поила его отварами трав. И хлебом пахнет… Сколько он уже не… Желудок свернулся в комок, и в нем протяжно засосало.

– Пей, – велела старуха, присев на край его ложа и, приподняв Алексею голову, влила в рот из ложки какую-то горькую водицу.

Он глотал, чувствуя, как горечь изгоняет мучительную жажду, разливается по телу странным теплом. Влив в него несколько ложек своего зелья, старуха встала и отошла в сторону. Алексей смотрел на ее костлявые плечи, на черный платок, опоясывающий голову по-горски. Она его явно лечит, но в лице, в интонации, в глазах нет и намека на сострадание или ненависть. Она как будто делает простую скучную работу.

– У тебя лихорадка, – негромко сказала старуха, пододвигая к лежанке большой табурет с мятым медным тазиком и какими-то глиняными мисками. – Терпи, я буду снимать с тебя одежду.

Алексей впервые обратил внимание на то, как он выглядит. Камуфляж на нем висел чуть ли не лохмотьями. По крайней мере, во многих местах он был сильно порван и почти везде пропитался кровью. Наверное, больших глубоких ран и обильной кровопотери не было, иначе бы Алексей просто умер. Но все его тело покрывали мелкие порезы, глубокие царапины, ссадины. И все это от грязи и пота стало воспаляться, гноиться. Старуха осторожно, но решительно отдирала обрывки ткани от ран. Алексей стискивал зубы, чтобы не заорать, и только корчился в сильных руках старухи.

Наконец она сняла с него все. Алексей лежал голый, грязный. Его трясло, как будто било током, бросало то в жар, то в холод, он покрывался потом. Старуха промывала ему раны отваром, что-то шептала, присыпая толченой сухой травой или цветами, а может, и другой дрянью. Алексей не заметил, как провалился в беспамятство.

Он пришел в себя в полной темноте. Или хижина этой ведьмы не имела окон, а она просто потушила свой светильник, или за окном была непроглядная ночь. Алексей вдруг почувствовал удивительную легкость во всем теле. Страшных саднящих и ломящих болей больше не было, что-то остаточное, почти приятное. Так бывает, когда после суток изматывающей зубной боли ты вдруг ощущаешь, что она уходит куда-то и остается только легкий неприятный зуд.

Алексей блаженно закрыл глаза и провалился в сон. Впервые за последние несколько суток он спал блаженным сном праведника. Мысли о собственном будущем даже не приходили в голову. Измученное сознание просто отключилось. Так он проспал двое суток…

– Ну что? – Орлов надел форменный генеральский китель, придирчиво осмотрел себя в зеркале и закрыл шкаф. – Каково же ваше мнение, сыщики?

– Если касательно кителя, то сидит хорошо, – мгновенно ответил Крячко. – Тесноват немного в талии, а так ничего. А если касательно Рубича… то мы в очень больших сомнениях со Львом Ивановичем.

– Что вас смущает? – Недовольно посмотрев на часы, Орлов сел в рабочее кресло и посмотрел на помощников.

– Во-первых, – меланхолично заговорил Гуров, – нас смущает неоднозначность оценки ситуации, сложившейся десять лет назад, в результате которой без вести пропал Алексей Рубич. Во-вторых, нас смущает его нынешнее поведение, если это действительно он, а не кто-то, кто прикрывается его именем.

– Поясни свое «во-вторых», – вскинул бровь Орлов.

– Ну посуди сам, Петр. Ты десять лет где-то… э-э, находился. Я подозреваю даже, что черт знает где, за пределами нашей страны. Ты сильно обижен, разозлен тем, что тебя бросили, предали, что тебе искалечили всю жизнь. И ты возвращаешься карать. Знаешь, тут нормально вырисовываются две возможные линии поведения. Либо ты втихаря находишь виновников и убиваешь их, а уж потом оповещаешь мир, за что ты их убил.

– Или не оповещаешь, – поддакнул Крячко, – потому что утолил жажду мести.

– Да. Или не оповещаешь, – согласился Гуров. – Или являешься открыто бичевать, взывать к совести и призывать к каре законной. Тогда ты не станешь сам предпринимать что-то незаконное. А у нас какая-то смесь здравого смысла с бредом сумасшедшего. Так не бывает, Петр.