Черниговка. Исторические портреты

Молявка говорил, как Дорошенко оставил его аманатом.

Мазепа сказал:

– Дорошенковi хотiлось, щоб московськi гетьмани не знали, що вiн хотiв бусурмана знов закликать. Нехай не турбуеться. Хоч нiчого не утаiться од нас перед царським величеством, еднак Дорошенковi з того лиха не буде.

Молявка рассказал, как Яненченко с товарищами принудили его дать присягу на верность Хмельниченку.

– А як же, козаченьку, не стидно було тобi давать мальовану присягу? – сказал тоном укора Мазепа. – Хто ж пiсля сього вiру iматиме i другiй твоiй присязi?

Не допустивши ответа, Мазепа вышел. Молявка стоял, словно кто его холодной водой окатил. Он почувствовал, что Мазепа выворотил ему сразу душу наизнанку и заглянул в нее так глубоко, как он сам ни за что не хотел, чтоб кто-нибудь заглядывал туда.

Мазепа передал гетману все, что слышал от Молявки.

– Я думаю, – сказал гетман, – тепер, як ми вже знаемо, що в Чигиринi складаеться факцiя за Хмельниченка i його навiть чекають з турецькою силою, то уже Дорошенка жодною мiрою не можна зоставляти в Чигиринi. Бо Дорошенко через свою жiнку свiй чоловiк Хмельниченковi. І Павло Яненко, тесть його, i дiти Павловi того ж роду. Як Дорошенко приiде до нас, сказати йому зараз, що по царськiй волi мусить вiн незабаром перебиратись по наш бiк Днiпра. Я йому покажу мешкання. Ти що на се повiдаеш, Іване Степановичу?

– Ясновельможний пане! – сказал Мазепа. – Ти нашого зданя питаеш, нiби шкiлюючи з нас. Бо нам зостаеться тiльки, як дурням, лупать очима i нiби твоiй милостi похлiбствовати. Хоч який справедливий слуговець своiй отчизнi – не здолае тобi власноi ради дати, бо як скаже щиру правду, то правда та мусить походити не вiд його, а вiд тебе, бо скаже те, що ти перш сам вимовиш. Твоя милость завше дасть сам таку мудру резолюцiю, що нам не зостанеться нiчого, як тiльки згодиться з тобою. Бо хоч би ми три днi, п’ять день мiрковали, то не додумались би нi до чого найлiпшого. Якби у царя, великого государя нашого, на Москвi коло його пресвiтлого престола були такi особи мудрi, як наш гетьман, – не дiялось би того, що дiеться часом.

– Я думаю, – продолжал Самойлович, – Дорошенковi дать мешкання в Сосницi, бо то буде недалеко вiд Батурина. А в Сосницi сотником наставити козака такого, щоб можна було на його покластися, щоб вiн за Дорошенком пильно назирав.

– Істинно розумно! – сказал Мазепа. Повторил то же выражение и Кочубей.

– А сотником наставить того хоружого, що привiз нам сей лист, – сказал гетман. – Що ви на се речете, панове?

– Ясновельможний пане! – сказал Кочубей. – Сей хоружий, будучи в Чигиринi, заприсягнувсь Хмельниченковi слуговати. Чи не зрадить вiн i нас, як тепер уже зрадив Хмельниченка, заприсягнувши йому вiру?

– А ти що на се повiдаеш, Іване Степановичу? – спросил Самойлович Мазепу.

– Я, – сказал Мазепа, – своiм малим розумом уважаю так, що нема нiчого мудрiшого, як того хоружого наставить сотником там, де мешкатиме Дорошенко. Видко уже, що то за голова, коли так хитромудро, невеликим коштом i нам корисно справив свое полеценя в Чигиринi. А що пан Кочубей промовив, то з назбит чулоi гордливостi ку добру сполному, але несправедливе. Коли ворог приставить нiж до горла да стане казати: присягайся менi, а то я тебе зарiжу, – то прийдеться хоч кому згодиться з ним i штучне присягнути, а потiм усе те на добро своiм повернути, то буде розумнiш, нiж голову положити i дарма пропасти. Не гани, а шани варт сей козак за свiй поступок.

– І я так думаю, – сказал Самойлович. – Нехай сей хоружий буде сотником в Сосницi. Хто тепер там сотник?

– Стецько Литовчик, – отвечал Кочубей.

– Я тому Литовчику подарую маетку i унiверсальний лист на неi дам. Нехай зостаеться поки значним войськовим товари?шем! А сього сотником наставити. Іване, поклич його до мене, а ти, Василю, дай менi список маеткам до роздавання в Чернiговському полку, – говорил гетман.

Мазепа вышел. Кочубей нашел и подал гетману рукописный перечень имениям, определенным в раздачу. Гетман углубился в него. Между тем Мазепа позвал Молявку, и тот, ступая на цыпочках осторожно и почтительно за Мазепою, вошел в отделение гетманской спальни. Самойлович, не отрывая глаз от списка и не повертывая головы к вошедшему, стал говорить к нему таким тоном, как будто уже целый час с ним ведет беседу:

– Вiдсiля поiдеш у Сосницю. Я тебе туди наставляю сотником. Там житиме Дорошенко. Приглядуй за ним. В обидва ока гляди. Коли що вiд його затiеться недобре, а ти не доглянеш, то не утечеш жорстокого карання i конечного розорення. Але не дражни його нiяк. Доглядай за ним так, щоб вiн не знав i не помiчав, що ти за iм назираеш. Гречне, уштиве i поважливо з ним поводись. Часто одвiдуй його, але так, щоб вiн нi разу тобi не сказав: «Чого ти мене турбуеш?» Ходи до його нiби для услуги йому, пiдмiчуй, в чiм йому потреба, i, не дожидаючись, поки вiн тебе попросить, сам для його все достарчай, а чого сам не здолаеш, про те зараз до мене давай звiсть. Щоб ти знав, коли хто до його в гостi прибуде i коли вiн кого з своiх домових куди посилатиме. Усе щоб ти провiдав i знав. І про все таке менi просто до власних рук моiх гетьманських пиши. Нiкому про се не кажи, що ти за Дорошенком назираеш, тiльки я да ти про себе щоб вiдали. iдь собi з Богом до своеi новоi сотнi. З моеi канцелярii оцей пан (он указал на Кочубея) дасть тобi унiверсальний лист на сотництво за моiм власним пiдписом.

Проговоривши все это, гетман, до того времени все устремлявший глаза в лежащий перед ним список, в первый раз взглянул на того, кому говорил, окинул его взором своим с головы до ног и опять стал рассматривать свои бумаги.

Молявка поклонился низко уже более не глядевшему на него верховному своему начальнику и вышел в большой радости. Слова гетмана о том, чтоб он писал прямо к нему, приятно отдавались у него в ушах. Он понимал, что дозволение сотнику сноситься непосредственно с гетманом, помимо полковничьего уряда, было большое к нему внимание, и он чувствовал, что высоко поднимается на своем служебном поприще.

Мы не станем описывать, как Дорошенко, забравши толпу выборных из чигиринцев и скрывавшихся в Чигирине жителей других правобережных городков, в сопровождении Полуботка и его казаков ездил в обоз под Вороновкою, сложил с себя гетманское достоинство, передал гетману Самойловичу свой бунчук, булаву, знамена, грамоты, полученные прежде от турецкого падишаха, двенадцать пушек, как принес в присутствии царского боярина Ромодановского и гетмана Самойловича присягу на вечное и непоколебимое подданство великому государю, как потом, возвратившись в Чигирин, сдал Самойловичу этот город со всеми боевыми запасами и получил от Самойловича, сообразно царской воле, приказание переехать с семьею на житье на левый берег Днепра, где гетман указал ему местопребывание в Соснице. Все эти важные исторические события не относятся непосредственно к нашему рассказу.

X

Схватившие Ганну Кусивну, обезумевшую от внезапного похищения, притащили ее в дом воеводы, где был устроен чердак в качестве отдельной горницы; там стояла кровать с постелью, несколько скамей и стол. Туда встащили Ганну по крутой узкой лестнице и заперли за нею дверь. Несколько времени не могла Ганна опомниться и прийти в себя: ей все это казалось каким-то страшным сновидением; ей хотелось скорее проснуться.

В горницу, где она была заперта, вошел наконец Тимофей Васильевич Чоглоков. Осклабляясь и приосаниваясь, сел он на скамью и говорил:

– Здорово, красавица, хорошая моя, чудесная, ненаглядная, несравненная! Здорово!

Ганна, не придя еще в себя, стояла перед ним растерянная и смотрела бессмысленными глазами.

– Увидал я вперво тебя в жизни, – продолжал Чоглоков, – и пришлась ты мне по сердцу вот как!

При этом он рукою повел себя по горлу. Ганна продолжала стоять как вкопанная.

– Лучше и краше тебя не видал на свити! – говорил Чоглоков. – Вот ей же богу не видал краше тебя!

Ганна продолжала стоять перед ним, выпучивши глаза.

Воевода продолжал:

– Ты не знаешь девка, кто таков я. Так знай: я тут у вас самый первый человек. Знатнее и выше меня здесь из ваших никого нет. Ваш полковник подошвы моего сапога не стоит, сам ваш гетман мне не под стать. Вот кто я такой! Я от самого царя-батюшки великого государя сюда прислан: я царское око, я царское ухо. Сам великий государь меня знает и жалует. А ты, дурочка-хохлушечка, знаешь ли, что такое наш царь, великий государь? Он все едино, что Бог на небе, так он, царь, на земле со всеми властен сделать, что захочет! А я его ближний человек, воевода над вами! Так я для вашей братии все равно что царь сам. Вот и смекни, девка!

Ганна Кусивна начинала понемногу приходить в себя, но еще не вполне понимала свое положение и не в силах была давать ни ответов, ни вопросов.

– Теперь слыхала, – продолжал свою речь воевода, немного помолчавши, – что я за человек такой? Вот какому человеку полюбилась ты, девка, пуще всех. Таково уж твое счастье, девка. Я хочу, чтоб ты стала моею душенькою, моею лапушкою!

– Я чужая жона! – пробормотала Ганна.

– Какая такая чужая жена? – сказал, захохотавши, воевода. – Что ты, девка, шутки строишь? Нешто жены чужие, замужние бабы ходят с открытою головою, в лентах с косами, как ты?

– Я повiнчаная! – произнесла Ганна.

– Когда? – произнес воевода.

– Сьогодня, – отвечала Ганна.

– Сегодня? – говорил воевода, продолжая хохотать. – Что ты меня дурачишь? Сегодня? Разве я турок или католик, что не знаю своей веры? Какое сегодня время? Теперь пост Петров. В такие дни венчать не положено.

– Я не знаю, – произнесла Ганна. – Владика розрiшив. Нас вiнчали, я повiнчаная!

– Неправда твоя, девка! – сказал Чоглоков. – Того быть не может. У вас все одна вера, как у нас. А коли у вас такие дураки владыки, что в посты венчать позволяют, так твое венчанье не в венчанье, потому что противно закону святому. Ну, коли говоришь, венчалась, так где же твой муж и зачем же ты, повенчавшись с ним, ходишь по-девочьи, с открытыми волосами?

– Мужа мого угнали з козаками в поход, – сказала Ганна, мало-помалу приходя в себя, – а я буду ходить по-дiвоцьки, поки вернеться з походу; тодi весiлля справлять i мене покриють.

– Как это веселье? – спрашивал воевода, не вполне понимая чуждый ему способ выражения. – По-вашему, значит, в церкви венец не всему делу конец! Нужно еще какое-то веселье отправлять! Значит, венчанье свое ты сама за большое дело не почитаешь, коли еще надобно тебе какого-то веселья? Стало быть, на мое выходит, что твое венчанье – не в венчанье. И выходит, девка, что ты затеваешь, будто венчалась. Стало быть, он тебе не муж, а только еще жених. А для такого важного человека, как я, можно всякого вашего жениха побоку.

– Нi, вiн менi не жених, а муж став, як я повiнчалась! Я чужая жона! – говорила Ганна.

– Не муж он тебе, красавица моя, поверь моему слову. Я закон лучше тебя знаю. Можно тебе его послать к херам для такого большого человека, как я, – произнес Чоглоков.

– Нi на кого я не промiняю свого мужа! – сказала решительным голосом Ганна. – Не пiду я на грiх нiзащо на свiтi. Я Бога боюсь. Ти, хто тебе зна, що за чоловiк: говориш, буцiм присланий вiд самого царя. Як же ти, царський чоловiк, таке дiло твориш: чужу жiнку зманюеш? Хiба цар тебе до нас на худе послав? Коли ти вiд царя посланий, так ти нас на добре наставляй, а не на погане!

– Я на доброе дело тебя и наставляю. За кого такого ты замуж выходишь? – спрашивал воевода.