Куриная слепота

Лариса сидит, прислонив голову к стене, смотрит в маленькое оконце на улицу. Из этого окна падает в подвал лунный свет. В руках у Ларисы спичечный коробок, она время от времени зажигает спички и смотрит на огонь. Толя лежит на куче листьев. Скоро рассвет.

Возле мусорного бака две тени, два человека – ЗОРРО и МУЖЧИНА. У Зорро под мышкой ковёр, в другой руке – ведро помойное.

ЗОРРО. Кошки орут. Покурить пока. Постой, покурим. Да стой ты. Куда бежишь?

МУЖЧИНА. Ковёр хлопать будешь?

ЗОРРО. Поздно. Пусть спят. Проветрю его просто. Моль почакала его. Хотя можно и разбудить, и похлопать. Потому что форсмажорные обстоятельства. С Наполеоном ковёр. С живым. Продам вот ей его. Ей нужнее, поди. Для театра для её. Повесит там и напишут: “Подарок от Зорро – защитника бедных”, о как! И все будут спрашивать: кто такой? О как! Ты почему в четыре утра мусор выносишь?

МУЖЧИНА. Не знаю. Проснусь, сон страшный, до горла достанет как раз в четыре. Как раз тут именно выскочить надо, на улицу бежать и выкинуть, как грязь из себя выкинуть. Ведро заваниваться начинает, ровно в четыре уже дышать нельзя, и от того кошмары снятся. А ты почему?

ЗОРРО. Тоже заванивается. Та же история. А ещё темно на улице и никого нету, не видно никого, не надо придуриваться. А ещё мысли разные, о как. А ещё – звёзды. Тихо. Когда луна – ещё лучше. Я сразу детство вспоминаю. Мы с отцом шли из кина вместе. И зимой, и летом, а луна светила сильно, сильно, он меня за руку держал, чтобы я с тропинки не сбегал и в снег не проваливался. Был маленький, а вот – старый пень уже. И звёзды красивые ночью, да?

МУЖЧИНА. Красивые. И я из кина шёл. Мне в кине не нравилось начало, когда буквы шли. Идут и идут буквы, а надо ближе к делу в кине сразу, я так считаю. А потом ночью шёл из кина. И думал про артистов, что они – небожители, счастливые люди такие. С матерью мы ходили. И звёзды были. И небо. Ты знаешь, да? Мы ведь все скоро там жить будем, на небе. И ты, и я.

ЗОРРО. О, как? Правда? И ты, и я? И они все?

МУЖЧИНА. И они все. Будем там жить.

Смотрят на небо, молчат.

ЗОРРО. Врёшь ты всё. Докурил уже?

МУЖЧИНА. Нет. Не вру. Увидишь. Как мы с тобой по облакам пойдём за руки, так вспомнишь эту помойку и меня тутошнего. И тогда поговорим, и вспомним про эту жизнь, про нашу хрущёвку. Про ведро, про листья. Понял?

ЗОРРО. А как мы там жить будем? Там так же хрущёвки стоят? Так же всё? Я буду маленький или как сейчас, старый мудень? А? Ври давай, ночь, не видно глаз, обычно по глазам видно, что врут, сейчас не видно, что врешь, ври, я тебя знаю, вруна, ты в оперном в хоре поёшь и в церкви в хоре подрабатываешь, врун, ты вообще не русский, ты – негр, да? Давай, рассказывай сказки про Бога, ну?

МУЖЧИНА. Ни в каком я хоре не пою, и про Бога не знаю. Откуда у нас тут оперный, негр? Тебе сон приснился? Я Гена, наладчик на заводе.

ЗОРРО. О, как? Рассказывай, наладчик.

Еврейки с негром прошли мимо, исчезли у трамвайной остановки. Потом снова появились у пивного киоска, над которым лампочка горит. Из киоска рука высовывается, одну за другой подаёт еврейкам стеклянные поллитровые баночки с пивом, три штуки. Стоят, пьют сёстры-еврейки, что-то негру объясняют, на небо пальцем показывают.

МУЖЧИНА. Кто там пошёл?

ЗОРРО. Негр. Ещё один.

МУЖЧИНА. С кем он это?

ЗОРРО. С еврейками.

МУЖЧИНА. Они ж на пенсию пошли недавно, старые?

ЗОРРО. Ну и что старые? Всем охота.

МУЖЧИНА. Ну, пусть. Хлопай ковёр, хлопай. Выхлопаешь, сядь и полети – ковёр-самолет отвезет тебя на небо. Уже пора отчаливать, защитник бедных всех защитил уже, наладил тут порядок, нет? (Засмеялся, ушёл в темноту.)

ЗОРРО. Эй, ты, наладчик? Ты откуда? Ты кто? Куда лететь? На небо лететь?

МУЖЧИНА (Из темноты.) На небо, брат, на небо…

Ушёл. Зорро встал, смотрит на небо, плачет, слёзы глотает. В соседнем дворе кто-то хлопает ковёр и щелчки летят вокруг домов. Жулик завозился в подвальном углу, во сне тявкнул.

ЛАРИСА (Слушала разговор на улице, тихо.) Что там за крестик у забора?

ТОЛЯ. Собаку похоронил.

ЛАРИСА. Жулика? Только что был живой?

ТОЛЯ. До Жулика была. Хлеб со стола украла, я её чпокнул. Много вокруг бегает собак бездомных, даже прикольно. (Курит, пускает кольца в потолок.)

ЛАРИСА. Пошевелиться нельзя, такой грохот от листьев. Высохли, ломаются, трещат. (Пауза.) Надо идти куда-то. Утро скоро. (Пауза.) Завтра в Москву. Возьму папу, и поедем. Сегодня сорок первый день уже.

ТОЛЯ. Поедем. Поедем, ага?

ЛАРИСА (Смотрит на улицу, на тополя.) А для птичек эти коробочки на деревьях ведь не просто так, нет? Там стоят ловушки, да? Я не вижу, чувствую, так?

ТОЛЯ. Сетку ставлю, иногда попадается, потом с ними развлекаюсь, прикольно.

ЛАРИСА. Значит, вы не наговаривали на себя, нет? Тише, молчите. Тут тепло в подвале. В хрущёвках тепло. В хрущёвках всегда было тепло. Смешно. Ужасно. Лариса Боровицкая в подвале. Мало было один раз, решила продолжать, дура. И что на меня нашло. (Хохочет.) Я полюбила человека из народа. ЛарисаБэ с человеком из народа Толей Гэ. Толя Гэ – не народ, Толя Гэ и есть “гэ”. А Лариса Бэ вообще старая “бэ”. Завтра домой. Я пойду домой. Ну, в эту квартиру. Лежите.

ТОЛЯ. Да ладно “тыкать”, “выкать”. После всего-то. (Курит.)

ЛАРИСА (Помолчала.) Расскажу вам. Хотите правду? (Быстро.) Я забыла об их существовании. О маме и папе. Напрочь. Как лоботомия у меня была. Знаете такое? Когда никакой памяти. Забыла. Никакие видеокамеры не прибегали ко мне, когда стало известно, что они тут. Наврала, весу и значимости придать. Камеры, поклонники, да, да! Подружка-пьянчужка – вместе керосиним, два “синих чулка” – работает в отделе писем в этой газете и вот случайно письмо вашей – твоей, твоей! – мамаши попадает ей, она звонит мне, как раз всё это с Толей, я больше месяца пила, ночь, день, пила и пила, потому что забыть, забыть надо было. У Алекса уже другая артистка, её возит, сволочь. Не едет сюда, за мной. Сколько заработал на мне, тварь. Хотел меня в дурдом запрятать или лечиться. Идиот. Что он может понимать в творческой личности, в художнике, во мне. Только деньги считать умеет. Про Алекса, вот. Он возит меня по деревням, где помнят Ларису Боровицкую. Однажды мне сказали после кина моего: “А не надоело старьё возить? Могли бы чего-нибудь и новенькое показать.” Стыдно. Какие концерты. Смесь Мадонны и художественного фильма “Кубанские казаки”. Скатилась с неба, упала, угасла. Скатилась и поломала себе все кости. А что делать? Я ничего другого не умею. Коробку с фильмом в чемодан и вперёд. Работаю вот ещё в театре. Играю мало. Ролей нет. Жду и жду. Знаете, кто единственные люди на свете, которые хотят работать? Артисты. Только артисты. Больше никто. Не знаю почему они всегда хотят ролей, ролей, ролей. Смеялся над Толей. Говорил мне: “Долго ты ему будешь ещё крутить мозги? Хочешь, расскажу ему какая ты на самом деле? ” Так сказал, да. Подонок! От того, что он пару раз в наших турне видел меня в нетрезвом виде, он думает, что понимает меня до донышка. Свинья. Я не списанный материал. Достоевскому не снилось. Комнатный философ. Комнатная собачка. Жулик. Алекс – вор и жулик. Ничего не будет. Ничего. Я спокойно могу сказать, что у меня уже всё было и ничего не будет. Были деньги, были поклонники, теперь всё нищее и нищее во всём. Осталось только мохнатое платье и шляпка от Сен-Лорана, купленная в киоске в аэропорту Орли, в Париже, и окрещенная мною: “От Сен-Лорана”. Хотя Сен-Лоран там рядом и не лежал. Туда я ездила сто лет назад на фестиваль делегацией. У меня всё было, ничего не будет. Я не могу сказать – будет. Ничего не будет. Где бутылка?

ТОЛЯ. Хватит тебе.

ЛАРИСА. Вам, вам!!! Дай выпить, дай мне, дай!!!! (Пьёт, молчит.) Вот, правда вся.

ТОЛЯ. Коню понятно было, без рассказа.

ЛАРИСА (Помолчала, выпила.) Я к тому, что наша встреча была случайной и ничего она не значит ни для вас, ни для меня. Мне надо ехать. (Улыбается.) Ах, милый, хороший, симпатичный, красивый мальчик Толя, Толечка, имя какое, красивое, Толя-доля. Толяшечка, отчего всё так плохо в жизни, почему мир и жизнь так несовершенны, не знаете? Опять слова из пьесы какой-то. Всё как-то некрасиво, гадко. Иногда думаю: повеситься, что ли. Но нетушки. Фигушки-говнигушки вам. Обязательно скажут: пьяная в умат была и потому залезла в петлю. Будут шептаться, сплетничать, хихикать, смеяться. Так что: нетушки. Не доставлю я им, сволочам, этого удовольствия. (Пауза.) Странный подвал. Ловушка. Я в ловушке. (Пауза.) Если листья близко рассматривать, то можно увидеть какие-то профили на них. Будете писать в Москву? Приедете? Впрочем, нет. Я шучу. Я уже не смогу всё с начала. И не хочу играть в чистоту больше. Надоело. Либо такую, какая есть принимаете, либо вообще – адью. Понятно? Будете? Да?

ТОЛЯ. “Будете”, “будете”. Я с тобой поеду.

ЛАРИСА. Хамит мальчик. Со мной ехать? Конечно. Великолепно! Чудная мысль! Вы поедете со мной. Прямо сейчас. Что мы сидим в подвале? Ну да, сейчас пойдём на вокзал. Я поеду на поезде, а вы сзади на мотоцикле – “масасыкле”, и эдак вот въедем в Москву! Нет, я сяду сзади вас, прижмусь крепко и мы – рванём! Покорять первопрестольную! (Хохочет.) Знаешь что, Толечка, давайте я на вас, то есть, вы на мне женитесь? Очень хорошо. Вы молодой, на меня внимание обратят с этим браком, в газетах напишут. Сейчас модно неравные браки. Годик побалуемся, похохочем, потом я вас пристрою, устрою. Мы устроим бешеный бракоразводный процесс. А этот год – не бойтесь! – мы можем даже не спать. Заключим брачный контракт, чтобы вы не претендовали на моё имущество. А можем и спать. Вы не “голубой”, часом? Нет? Ах, да, я ведь только что проверяла, опытным путём “типа того что”, как говорит ваша мама. Ну вот. Я очень люблю “голубых”. Обожаю. У нас в театре мрак от того, что одни натуралы пузатые. А это значит многое. У натуралов – только один путь всегда. А “голубые” говорят: можно так, а можно и иначе; они говорят, что, может быть, это правильно, а может быть, и это. Нет? Не говорите, не важно. Налейте мне, милый. Ах, да. (Пьёт из бутылки.) Как-то я успокоилась. Папа там, спит. Господи, бедные, за что они мучались. Я вас после бракоразводного процесса устрою куда-нибудь танцевать в какую-нибудь рок-банду, они много ездят, зарабатывают. Итак, вы будете танцевать в рок-банде, договорились? Вы хорошо сложены, так похоже тело, ваше тело, на тело того мальчика, моего друга, что даже тут, в этом подвале-ловушке – хорошо сказано! – мне показалось, что… К чёрту, к чёрту! Не думать! Именно так будет: свадьба, развод, танцы. Танцевать умеете? Попробуем? Обниму вас. Два осенних листа танцуют, падая на землю, как красиво!

Обняла Толю. Молчат.

ТОЛЯ. Вот портфель этот – от твоей матери. Это я к тому, что мы дядьку тут оставим, ага? Зачем таскать? Портфель. От матери.

ЛАРИСА. От какой матери?(Хохочет.)

ТОЛЯ. Они приехали с этим. Я сюда принёс. Мне портфель пригодится, складывать чего-нибудь. Тут фуфло было внутри всякое разное такое. Дядьку оставим. Можем и на мотоцикле, можем и на паровозе. Вдвоём только, ага? У тебя квартира сколькикомнатная там?

ЛАРИСА. Квартира? Какая квартира? Это мамин? Я не вижу. Я не понимаю вас? Мамин? (Плачет, гладит портфель, подползла с ним к окошечку, к лунному свету.) Чемоданчик. Портфельчик. Я вспомнила. Я всё-всё вспомнила. С этим, нет, с таким чемоданчиком ходил хромой дядя Гена, слесарь-сантехник, жил в нашем дворе, угрюмый, страшный, им пугали: “Спи, а то дядя Гена Булюляка придёт! ” Булюляка – его фамилия была? Не помню. А по воскресеньям столы во дворе накрывали, выпивали и пели песни. Это его чемоданчик? В нём были железки блестящие, он кран перекроет, отремонтирует, однажды мама высыпала в раковину старое просо и оно, как цемент, забило трубы, и дядя Гена ругался, говорил, что вы врёте, что это просо, говорил, что это – цемент. У него был ключ, разводной, колёсико покрутишь и какую хочешь гайку открутить можно, он говорил про себя, что он не слесарь, а наладчик, наладчик, наладчик. (Щёлкнула замками, вздрогнула.) Когда забивают гвозди в гроб, то такой же страшный звук в тишине. На Западе знают, что это ударяет по нервам, потому сделали винты, шурупы, всё закручивается, разводным ключом, как у дяди Гены-наладчика, а не гвоздями… Почему на похороны Толи не позвали дядю Гену наладчика – не знаю. (Молчит, улыбается.) Ты знаешь, что там лежит?

ТОЛЯ. Жулик, ко мне иди.