Человек, который не мог умереть
Он плохо понял, что она сказала, и продолжал сидеть в оцепенении с одной ужасной беспощадной мыслью: я – отцеубийца! Пусть он тогда не сознавал, кто он, не помнил лиц отца и матери. И все же он так сделал… В раскаянье ему хотелось кинуться к ногам любимой и целовать ее колени, лишь бы оставалось все по-прежнему, лишь бы в целом свете нашлась такая добрая душа, которая всё поняла бы и простила. Жена, бледнея, не сводила с него глаз, пока в них не блеснули слезы. Взяв себя в руки, она насилу удержалась, чтоб не разрыдаться. И прямо глядя на него, произнесла примерно то, чего он ожидал, чего ударило своим раздвоенным концом как жгуче-сладкий поцелуй бича:
– Прости. Я все равно люблю тебя. Даже если ты не Алексей, а Осип.
Пять лет, которые прошли с тех пор по дням календаря, казались ему страшной пыткой. Виктория, видно, еще от душевных мук, осознавая, что влюбилась в призрак, при затяжных тяжелых родах умерла… С его лицом тогда произошла уж безвозвратная метаморфоза и дерматологи ни чем тут не могли помочь. Боясь воочию предстать в таком загробном виде перед близкими людьми, он написал родителям Виктории письмо, в котором коротко уведомил, что по состоянию здоровья вынужден уехать, и попросил, чтоб они взяли мальчика на воспитание, используя для этого те средства, которые получат позже. В роддоме ночью, чтобы кроме нянечки, которую он подкупил, его никто не видел, он поцеловал спящего ребенка в лоб и после этого на итальянском корабле уплыл… Все перипетии его странствий пришлось описывать бы очень долго, да и едва ли стоит это делать ради красочности. Достаточно сказать, что непрезентабельная внешность Осипа так же, как «пропажа» времени, давали ему некоторые преимущества. Мужья его не опасались, а женщины, боясь обидеть, не задавали никаких вопросов. В крайнем случае, особо любопытным, имевшим пагубные склонности к уродству, – должно быть, чтоб доставить себе этим больше наслаждения, он говорил, что это – не заразное, что он таким родился.
В Неаполе он пробыл мало. В пути ему казалось, чего-нибудь должно произойти, как только он приедет. Но то ли предназначенное время не пришло еще, то ли чувства его обманули. И через месяц, так и не дождавшись никакого чуда, он завербовался через объявление в одну из африканских стран наемником. Желал он только одного, чтобы его там окончательно убили. Но по зловещему предначертанию судьбы в этой его жизни было так, что смерть и пули его обходили. Рядом погибали те, которые хотели жить, истинно живые, но не он, полуживой-полумертвец, желавший поскорее окончательно свести все счеты с жизнью. Физическая смерть будто брезговала им. А заколдованное время то бережно сворачивало, то с новой силой раздувало паруса… Один туземец с вытянутыми мочками ушей, когда он поневоле оказался в того в гостях, и попросил немедленно убить себя, или подсказать какое-то решение, поглядывая в тлеющие угольки костра, сказал, что он не сможет умереть, пока кому-нибудь, кто раньше знал его, сполна ни выложит всю свою историю. Хотя до этого он причинил им основательный ущерб, в отместку ему ничего не сделали. Но это не было лишь проявлением гуманности. В племени существовал особый культ и тот, на ком была отметка злого рока, по суевериям был наделен сакральной силой. Поэтому, как Осип ни просил, туземцы так и не осмелились к нему притронуться, оставили в заложниках. Раз в день его кормили, он жил внутри крааля вместе со скотом, поглядывал на проходивших мимо полуобнаженных девушек, боявшихся его как дьявола, и размышлял. Шаманское пророчество гласило, что он не должен ничего предпринимать самостоятельно, что жизнь когда-то сжалится над ним, своим путем придет к финалу, в один из дней он ляжет спать и не проснется. Да, пока смерть брезговала им, он презирал ее за это; но с некоторых пор стал верить в предсказания. Допустим, все должно случиться так, как ему пообещали. Но только кто его теперь узнает, вдобавок с такой внешностью?
Когда он, наконец-то вырвавшись из плена, опять попал в Неаполь, его там ожидало жуткое известие. Родители Виктории писали, что его сын скончался от «сыпного тифа и простуды». Мальчику, оказывается, было уже восемь с половиной лет. Еще до этого из телефонных разговоров Осип понял, что их тревожит состояние ребенка. Похоже, от него решили скрыть реальную причину смерти, которая была такой ужасной, что сами медики не знали, что это такое. Мертвый порождает только мертвеца или отпрыска с врожденными уродствами: наверное, их знаки не так были заметны при рождении, когда он видел мальчика перед своим отъездом. Осип замер, глядя на письмо, его так потрясло это известие, что он решил разделаться с собой немедленно, не выходя из номера отеля. Для храбрости он выпил полбутылки рома. Но алкоголь на его мозг не действовал. А пистолет, который он направил в свой висок, шесть раз подряд давал осечку. Он пробовал и африканский яд, который приобрел в пленившем его племени. Но тот не помогал, лишь вызвал рвоту. Он понял, что чего бы он с собой ни делал, это ничего не даст, что каждый раз будут возникать помехи. И это будет продолжаться до тех пор, пока не подойдет какой-то уготованный ему последний час, естественный конец, расплата. Слабая надежда была только на пророчество шамана и на те расплывчатые образы, что раньше возникали у него в сознании. Возможно, в том, что он второй раз оказался именно в Неаполе, есть определенный перст судьбы? Но может ли он как-нибудь помочь себе, чтобы приблизить тот момент, развязку? Пренебрегая тем, что в сумерках взрывные итальянцы от него шарахались как от фантома вылезшего из Везувия, он всеми днями стал бродить по городу, предпочитая те места, где было много пешеходов и где, как правило, всегда бывали группами и поодиночке иностранцы. К счастью, утром кожа на его лице немного оживала, и его еще могли узнать. Мысленно он даже представлял, кого он должен встретить. Неважно, кем тот будет – каким-нибудь удачливым предпринимателем из его прошлой жизни, пустившимся с женой в круиз, или бедолагой, попавшим сюда в поисках хорошей жизни. Но на челе того спасителя он ясно видел весточку: конец…
Вот собственно и всё, о чем поведал мне тот странный незнакомец. Выйдя из кафе, вдоль отдаленных гор и берега залива с косыми предзакатными лучами я медленно направился к отелю, где остановился. Я шел, и в голове мелькали разные названия для будущей большой статьи или рассказа. Как правильнее тот назвать, чтобы точнее отразить суть этой драмы? Ведь то, что я услышал, не было только лишь историей о человеке, которого я встретил, в силу разных обстоятельств оказавшись заграницей. В душе я чувствовал тревожное противоречие: действительно, история включала вроде и меня в число возможных персонажей. В то, что этот господин – приятель Осипа, как я подметил еще раньше, с учетом его внешности не верилось. А гладкость изложения давала повод убедиться в том, что он уже не раз переварил эту историю в своем уме, прежде чем доверить ее мне. Но если этот господин и был сам Осип, то получается, что он в надежде окончательно уйти из жизни, по меньшей мере, уж второй раз пересказывал свою историю. Или я был – первым? Что, если я когда-то знал его, но также как и он, забыл и имя и лицо? И почему Неаполь он вспоминал как Партенопею? Вопросы отдавали некоторой перчинкой с долгим послевкусием. Или у доверенной мне исповеди в потоках исторического времени не было начала и конца, она была как древнее пророчество иносказательна? и относилась ко всем людям, чего бы они о себе не мнили. Спиной я ощущал дыхание священных Дельф, полуразвалившихся, почти истлевших от воздействия тысячелетий, но внутренне – нетленных. Проделав полпути вдоль греческого берега, я шел в отель со всей цивилизацией того и размышлял об этом.
