Человек, который не мог умереть

Сидя перед ним, вполне уверенно я мог сказать лишь то, что прежде мы ни разу не встречались. Сначала этот господин задумчиво поглядывал на редких праздных посетителей кафе, потягивал из запотевшего бокала свой токай и делал вид, что я его немало не интересую. Но только мы заговорили, мне почему-то сразу стал припоминаться любопытный случай. Он был в своем роде исключителен, из ряда тех, которые, маня своей таинственной необъяснимостью, надолго запечатлеваются в душе, как ждут, когда их разгадают; при этом, даже если проанализировать все сведения и допустить наличие закравшихся в рассказ неточностей, то все равно трагический финал на треть выходит за границы понимания. На самом деле, как я помнил, таких загадочных событий, весьма поверхностно и путано описанных в литературе, было два: один произошел во время Первой мировой войны на австро-сербском фронте, другой, но приблизительно при тех же обстоятельствах, – спустя столетие, сравнительно недавно. И именно о нем, со ссылкой на его вторичность и некую закономерность, была короткая заметка в одном из ежегодных популярных сборников, который мне попался как-то под руку с лотка разносчика. Не зная чем заняться до обеда, бродя между палаток набережной, я пробежал глазами содержание. Сборник представлял собой брошюру в 45 страниц и выходил под заголовком «Необычайные события: свидетельства и факты». Один из очерков при всей своей сумбурности заинтересовал меня; присев на пустовавшую скамью, я несколько раз кряду прочитал его. Документальная нечеткость изложения, должно быть, объяснялась тем, что двое очевидцев, как там говорилось, – посыльный прапорщик и раненный в ключицу рядовой, отправленные накануне в штаб полка и в расположенный неподалеку госпиталь, сумели под присягой подтвердить лишь то, что вечером отряд был на опушке леса, где остановился для ночлега перед боем, а утром целиком исчез. Свидетельства кого-то из бойцов того пропавшего подразделения ни в донесениях разведки, ни в периодической печати с тех пор ни разу не всплывали. Предположение о том, что они дезертировали, тоже отпадало: воины исчезли вместе со своим оружием, транспортными средствами, боеприпасами и полевыми укреплениями.

– Вот. Судите сами, еще одна загадка в наш рациональный век! А говорят, что их уж не осталось, – сказал я своему русскоязычному соседу.

– Да, я тоже видел этот альманах, – с паузой ответил он. – Но раз уж вы упомянули о загадках, позвольте рассказать одну историю. Хотите, связывайте ее с этим случаем, хотите, нет. Это об одном моем знакомом. Причем за абсолютную правдивость его приключений я ручаюсь.

Мой собеседник обладал такой наружностью, что только по его комплекции и взвешенной манере рассуждений можно было заключить, что ему давно перевалило уж за тридцать. У него было округлое и гладкое лицо, как бронзовая маска от загара (если не сравнить эту окаменелость с чем-нибудь еще похуже: в чертах лица не отражалось никаких эмоций, оно было как вовсе не подвержено нормальной мимике). Оттенок карих глаз почти сливался с кожей на щеках. И если б не соломенные, немного вьющиеся волосы и поразительная бледность рук, словно он всю жизнь ходил в глухом плаще, то можно было бы предположить, что он откуда-то с экваториальных островов или из Южной Азии. Его глаза были блестящими и выпуклыми как у индусов. Движение почти бескровных пухлых губ, когда он говорил, немного оживляло выражение его железного лица, которое при некотором воображении казалось частью карнавального костюма, хотя одет он был вполне обычно. В стрелку отутюженные кремовые брюки и белая хлопчатая рубашка делали его фигуру ординарно-будничной и, если бы не мертвенное выражение лица, то внешне он ничем не выделялся из толпы. С тех пор, как этот господин с галантным извинением расположился рядом и подозвал официанта, он с интервалами заказывал бокал токайского вина, каждый раз напоминая, чтоб то лучше охладили, и, вероятно, успел выпить уже целую бутылку. Жареный фазан, который здесь готовили в горшочках на углях, похоже, пребывал еще нетронутым. Поглядывая на меня, он привередливо копался вилкой в поданном жарком, будто бы отыскивал там лотерейный золотой и после своего вступления помалкивал. Кажется, он полагал, что здорово заинтриговал меня и ожидал вопросов.

– Насколько понимаю, это будет в некоторой степени импровизация? – спросил я, думая, что он сейчас еще закажет выпивки, начнет пускаться в отвлечения и прежде чем успеет что-то рассказать, забудет, с чего начал.

– Ну, разве только в некоторой, – с иронией ответил он. – Думаю, как журналисту вам это знакомо. Вы ведь не утерпите и нарисуете потом портрет рассказчика?

Хотя я ничего ему не обещал, он был напорист, даже нагловат как продавец морских ракушек и кораллов перед пляжем; покручивал в руке уже пустой бокал и исподлобья изучал меня глазами.

– Ваши опасения понятны. Но я могу не делать этого. То есть, я хочу сказать, что по словесному портрету ни вас, ни вашего знакомого никто не опознает.

Я угадал: он щелкнул пальцами, чтобы подозвать официанта, и снова попросил вина.

– Не беспокойтесь, что я много выпиваю. Вино меня нисколько не пьянит, но оживляет мысли, только и всего.

Я с равнодушием пожал плечами и заказал себе еще один эспрессо. Он понял этот жест как поощрение, откинулся на спинку кресла и продолжал вприщур исследовать мое лицо с таким усердием, словно фотография того была во всех газетах.

– Хочу надеяться на ваше слово. Хотя, на честность пишущей когорты трудно положиться. Вы, кстати, кто? штатный репортер или свободный труженик?

– По правде говоря, все еще и сам не знаю, – полушутя ответил я, думая, что при такой наружности у него наверняка должно быть чувство юмора. – Мои статьи печатают в одном журнале. Но я не из таблоида, если это вас хоть как-то успокоит.

Он удовлетворительно кивнул.

– То, о чем я расскажу, на первый взгляд покажется немыслимой фантазией, фантасмагорией. Странствия души в запутанных потоках времени буддисты называют, кажется, метемпсихозом. Но человек, переселившись в чье-то тело, не помнит, кем он раньше был. Можете представить состояние того, кто пережил такую смерть и помнит все, за исключением различной топонимики, лиц или имен? Ну, например, вы знаете, что были некогда женаты, но вы не помните ни внешности, ни имени своей жены, ни места, где вы проживали. Вы даже собственного имени не помните, не знаете, где точно родились. С одним моим знакомым, уроженцем тех же мест, примерно так и вышло. После многих лет безвестности о нем, мы случайно встретились в Неаполе на пьяцца Данте. Он стоял посередине площади, разглядывая мраморную статую поэта и те скульптуры, что на карнизе арочного здания напротив. Не знаю, что так привлекло его внимание. Но если вы бывали там, так можете себе представить. Увидев его, я был поражен: все те, кто раньше знал его, давно смирились с тем, что он погиб. Нечаянно остановившись рядом, я сам узнал его не сразу. Но что-то подсказало мне, что это тот же самый человек, которого я знал когда-то, – может, выражение знакомых глаз или его речь, когда я с ним заговорил. Но прежде чем он рассказал мне то, чего сейчас услышите и вы, пришлось еще полдня доказывать, что некогда мы с ним дружили.

Воззрившись на меня из-под почти седых недвижимых бровей, он сделал паузу, чтобы оценить эффект.

– А вы еще поддерживаете отношения с этим человеком? – решил я уточнить на всякий случай. – Ведь согласитесь, если вы хотите, чтобы кто-то написал об этом, взглянуть на те события глазами очевидца было бы куда как лучше.

Он как усмехнулся уголками губ.

– Нет, мы больше не встречаемся, не знаю даже, жив ли он. В тот день мы проговорили с ним до вечера и разошлись. Сказать по правде, в его копании мне стало жутко. Но вы не пожалеете: я перескажу вам всё почти дословно. Как я убедился, разные подробности, которые предшествовали его приключению, или напрочь стерлись в его памяти или же перемешались с настоящим. Поэтому все уточнения, где это возможно, я постараюсь сделать сам.

Глядя в глиняный горшочек с «золотым», он отпил из принесенного высокого бокала и неторопливо стал рассказывать свою историю. Она была действительно его, а не того, стоявшего на пьяцца Данте человека, насколько я смог догадаться уже посередине длинного рассказа. В то, что они были некогда приятелями, тоже слабо верилось. Из разговора с этим человеком он, очевидно, просто позаимствовал какие-то недостающие детали, о которых ничего не помнил, и приписал это себе. Я знал, что у случайных неожиданных рассказчиков, которые горят желанием излиться перед первым незнакомцем, так бывает… Кафе было открытое, под розоватым тентом. Послеполуденное солнце греческого пригорода кропило мостовую, обсаженную ближе к морю зеленовато-пепельными эвкалиптами и финиковыми пальмами, узорчатыми масляными кистями. Делая по временам глотки из чашки с кофе, я слушал, что он говорит, и постепенно, раз за разом больше погружался в зрительный ряд образов. По-своему ассоциируясь с рассказом, вокруг блуждали точно тени предсказаний из дельфийского святилища, развалины которого были километрах в десяти-двенадцати. Передо мной сидела будто пифия в образе ожившей мумии. И незаметно подчинившись мистицизму ее голоса, я совершенно позабыл о времени и месте, где я нахожусь… Сразу уточню: этого мужчину я больше никогда не видел. Когда он кончил свою исповедь, и я опять пришел в себя, он тут же расплатился и ушел. Осталось лишь необъяснимое, невнятно гложущее чувство, что всё это произошло со мной.

Осип был одним из восемнадцати наемников в отряде быстрого развертывания, входившего в состав армейского заслона в период нудно затянувшейся компании в Восточной Украине. Политика его совсем не занимала. В Полтаве у него была невеста, с которой они познакомились студентами в Крыму, когда купались в море и заодно искали тлю в еще не вырубленных виноградниках. Невесту звали Юлия, она была сладкоголосая и бойкая, с резной фигурой и черными как омут, издали будившими воображение глазами. Физически их разделяло двести километров и, чтоб невеста помнила о твердости его намерений, Осип раз в неделю приезжал к ней на автобусе из Белгорода. Дорога проходила в блаженном предвкушении свидания и в омрачавших это горестных раздумьях. Он был из простой семьи, его отец и мать работали на стройке. Родители же Юлии были скуповаты и зажиточны. Они не возражали в отношении их брака, но требовали, чтобы жених обзавелся своим хозяйством и занялся каким-нибудь серьезным делом, чего позволило бы содержать жену. Работу в автосервисе, где Осип устанавливал в автомобили противоугонную сигнализацию, которая была его изобретением с высокой степенью защиты, так что если даже перерезать провода, пиликала в эфир оповещение с координатами, они серьезной не считали. Денег на житье ему хватало, но никаких возможностей, чтобы зарабатывать в три раза больше, в Белгороде не было. Когда в восточной части Украины начался конфликт, дорогу туда перекрыли, а в приграничных областях без предупреждения стреляли. Сначала от своих приятелей, затем по Интернету он узнал, что можно поступить в одно из противоборствующих соединений добровольцем и заработок там гораздо выше, чем он получал. На политическую подоплеку ему было наплевать. Кажется, и те и эти были одурманены амбицией своих властей, которые желали только одного: во что бы то ни стало истребить друг друга. Обе стороны считали себя патриотами, борцами за суверенитет и демократию и думали, что правы. И, тем не менее, он выбрал группу «правых» войск, чтобы иметь возможность иногда бывать у Юлии. Его отец придерживался противоположных взглядов, поэтому, чтоб было меньше возражений, он коротко уведомил того, что хочет встать на сторону повстанцев. Как оказалось в пункте сбора, куда он смог добраться за свои часы и две бутылки коньяка на блокпосте, стрелял он метко. Но в большей степени им приглянулось его умение хорошо и быстро разбираться в сложной технике. Так он оказался на передовой позиции – в качестве стрелка и специалиста по ракетной установке, так как профессионалов не хватало. Пользоваться этой установкой приходилось выборочно, согласно поступающим наводкам, которые передавались через спутник. Но это не меняло сути дела, то есть того, что эта установка с каждым разом уносила чьи-то жизни. Она давала избирательные залпы ежедневно, и Осип ее втайне ненавидел. Зато он как-то раз сумел на сутки выбраться в Полтаву, к Юлии. Расстраивать ее он не хотел, поэтому соврал, сказал, что сам он не участвует в боях, проводит только что-то вроде консультаций по техническим вопросам; но денег у него теперь навалом и надо обождать лишь год, когда закончится контракт, чтобы получить благословение родителей и расписаться. До смерти соскучившись за пару месяцев, они провели вдвоем весь день и романтическую ночь в гостинице. Наутро, не доверяя его россказням, девушка разволновалась, слезно умоляла, чтобы он все бросил, и не хотела отпускать обратно. Он тоже не хотел с ней расставаться, но делать было нечего. Деньги были позарез нужны, да и обязательство служить он дал, иначе бы его сочли за дезертира. Знал бы он тогда, что больше не увидит ее глаз, что в образе своей прелестной Юлии он расстается с прежней жизнью навсегда?.. Но, как известно, человеку не дано знать свое будущее. И Осип на прощанье подарил своей невесте обручальное кольцо с красивым бриллиантом.

Чтобы уменьшить риск обнаружения противником, подразделение на транспортерах часто маневрировало. В один июльский день они проехали разбитое ударом с воздуха село и расположились на опушке скрытой за возвышенностью рощицы. Страшная картина шального артобстрела все еще была перед глазами. В село попал неясно чей снаряд, разворотил и магазин, и половину прилегавшей улицы. В кровавом месиве из кирпичей и изуродованных тел, торчала перевернутая вывеска «Продукти» и около обочины лежала девочка в коротком сарафане с вырванным предплечьем. То было рядом, отдельно от другой руки, в которой был растекшийся рожок с мороженым. Девочка была как искалеченная кукла с застывшим удивлением в глазах. Рядом были и другие мертвые тела. Но к ним никто о не подходил, не разбирал убитых; село как вымерло: боясь обстрела, все жители поразбежались и попрятались в подвалах под домами. Осип попросил водителя, чтоб тот остановил тягач, спрыгнул и украл труп девочки куском брезента.

– Чого, трошки сподобалася? – насмешливо раздался чей-то голос с транспортера.

Осип опустил глаза, чтоб не показать, чего он думает. Ему казалось, что за три-четыре месяца все страшно огрубели. Смердящий запах крови, и постоянная опасность сделали, в общем-то, вполне нормальных и отзывчивых людей почти бесчувственными. Он понимал, что это вынужденная мера. Измотанные видом бойни, бойцы, по большей части одного с ним возраста, бряцая презреньем к смерти и своей жестокостью, так защищались. Наверное, он тоже сильно огрубел, порой он даже плохо сознавал, что делает. Должно быть, все такие перемены в боевых условиях, среди не прекращавшейся стрельбы и сечи происходят незаметно, думал он. По разным сторонам конфликта высокопарно говорилось про отвагу, мужество, патриотизм и честь. А за фасадом – сволочная мясорубка, полная бессмысленность убийств, борьба за власть, за политический престиж и деньги… Лицо той девочки глядело на него откуда-то издалека, когда он так и сяк ворочался в попахивавшей снизу свежим можжевельником палатке. Затем на ее месте появлялась Юлия, она была в разорванном волнистом платье, и Осип видел, как кто-то закрывает ей глаза. Нащупав рядом фляжку с водкой, он сделал несколько глотков, мысленно послал всю эту кровожадную резню подальше и, повернувшись на бок, разом отключился.

Открыв глаза наутро, он с удивлением подумал, что ночью он, видать, зачем-то вылез из укрытия, – прежде, может быть, еще хватил из фляжки – и прямо у куста, где справил малую нужду, прилег. Место это он узнать не мог, зарослей лещины с липами тут раньше не было. Около него среди лужайки лежала черно-белая березовая ветвь, наполовину сгнившая, без листьев; у склона мелкого овражка с пушащимся пониже млечным облачком трава поблескивала каплями росы. И меж деревьев стлался едкий, сизовато-розовый впросвет падымок. Он встал, недоумевая, стал бродить вокруг. Но никаких следов его подразделения заметно не было. Он не понимал, куда это могло всё взять да и исчезнуть. Или ночью с пьяных глаз он далеко забрел и заблудился? Голова работала с трудом, сознание как не его: сплошной кисель и каша. Осип через силу вспомнил, как вчера ворочался в палатке, и что наутро они должны были опять переезжать, чтоб атаковать противника. Стлавшийся падымок навел его на мысль о том, что их наверно отравили, ударили ракетой с газом, производившим помутнение рассудка, и подразделение вслепую разбрелось по лесу. Или всех подняли по тревоге, и они бросили его, пока он прохлаждался под кустом? Но сколько он ни лазил по хрустящему валежнику, не видел ни примятых мест из-под палаток, ни комковатой почвы, взрытой гусеничными траками. Ладно хоть на нем была одежда – «кленовые» штаны, заправленные в бутсы, и тельняшка. Он был без оружия: как и вещевой мешок со всеми документами, армейский нож и автомат остались там, в палатке. Мобильниками им пользоваться все равно не разрешали, давали только под расписку при увольнениях на сутки. Ну, телефон, положим, можно у кого-то попросить, мелькнуло в голове, надо только выбраться из леса. Он стал припоминать на крайний случай выданные им номера с паролями и понял, что ничего не помнит. Он даже смутно помнил, как и зачем в числе других бойцов попал сюда. Он знал, что у него есть дивная невеста: сердце наполнялось радостью, когда он вспоминал о ней. Но это была память не о той конкретной девушке, с которой он встречался, а лишь о прежних чувствах, которые она в нем вызывала. Образ был расплывчат, он даже ее имени не мог припомнить, голова была как решето. Или же он отравился водкой, которую они обычно покупали сами? Во фляжке было полбутылки. Может, он уговорил ее всю целиком, затем, не помня как, забрел от места дислокации намного в сторону? До этого с ним ничего такого не случалось, но состояние было таким, словно бы он потерял вчерашнего себя. Но вместе с тем он чувствовал, что за исключением провалов в памяти может рассуждать довольно здраво и последовательно, чего опровергало мысль о действии каких-то отравляющих веществ. В конце концов, поскольку это было проще, он подумал, что прошлое, вместе с развороченным селом вчера, ему могло привидеться под действием больной фантазии или присниться спьяну. А настоящее – сейчас. И значит, пока он не найдет какого-либо объяснения, то должен этим настоящим руководствоваться. Раздумывая так, он наугад побрел по лесу и вскоре вышел на опушку. За ней был серебрящийся под жарким небом луг, над пестрым травостоем кругами вились друг за дружкой птицы. А в стороне текла манящая прохладная речушка. Вдоль извивавшегося кренделями и поросшего осокой берега тянулась тропка: солнце заливало ее как топленым жиром. Вокруг было так хорошо, привольно, что ни во что дурное верить не хотелось, – скинуть бы одежду, с разбега бултыхнуться в речку, а потом позагорать! Он взглядом смерил расстояние до белых домиков вдали, вышел на тропу и зашагал в том направлении. Ему хотелось поскорей найти людей, узнать, что это за место. Но исподволь, шагая к поселению, он начал представлять себе такую встречу и подумал, что может оказаться в незавидном положении. Форма его выдавала, такими бутсами с заклепками снабжали вроде только армию правительственных войск, «кленовая» одежка тоже была не того фасона. Так что если это территория повстанцев, его немедля схватят и начнут допрашивать. Поколебавшись, он присел на склон у берега, расшнуровал свои высокие ботинки, снял и спрятал под кустом бодяга. В случае чего, он сможет их забрать потом. Затем он закатал штаны и снял носки, чтоб не было сомнений, что он тут купался, свернул и запихал в карман. Ноги сразу ожили, ступать по гладкой разогретой почве стало легче. И тут навстречу из-за лиственного колка появилась торопливая фигура в камуфляжной форме с автоматом. По легкой выкладке он определил, что это ополченец: то ли от своих отбился, как и он; то ли засланный в их тыл разведчик. Не отойди он от тропы, так заприметил бы того пораньше, вовсе проглядел, пока возился. Сворачивать, и прятаться под берегом было уже поздно. Рассеянно поглядывая по сторонам, он постарался сделать беззаботный вид, взъерошил волосы и внутренне собрался. Приблизившись на расстояние семи-восьми шагов, мужчина приостановился, что-то прокричал, но, видя, что противник безоружен, бросил автомат, сверкнул глазами и кинулся для рукопашной. Осипу еще не приходилось насмерть драться. Но если он сейчас уступит, его ждет унизительный допрос с пристрастием. Всё это разом промелькнуло в голове и рефлекторно выразилось в действии: напавший даже не успел опомниться, как был перекинут через левое плечо, и оказался на земле. Руки выполнили это сами, словно бы ему знакомо было джиу-джитсу. Мужчина захрипел, из сдавленного горла вырвался последний звук, вздувшаяся шея хрустнула, он закатил глаза и стих. Осип отпустил его; свалившись с тела наземь, перевел дыхание. Он не испытывал к убитому солдату никакой вражды и не желал душить того до смерти. От страха все произошло в одну секунду, он сам не понимал, как сделал то, чему их вроде даже не учили. И все-таки он это сделал… Когда оцепенение прошло, он оттащил труп с автоматом в речку, затем дошел до колка с ивами и сел в теньке. От совершенного поступка было мерзко. Но если бы он сдался, его могли бы расстрелять или замучить заживо: по крайней мере, так их наставляли. А проверять это на своей шкуре было не к чему. Припоминая выражение лица убитого, он вновь вернулся к теребящим мыслям: что, если все вокруг подверглись действию каких-то распыленных газов и сошли с ума? Ну, как это показывают в триллерах. Слегка остыв от схватки, он со смущением отметил, что умерщвленный ополченец как будто даже не сопротивлялся. На вид тот был уже немолод и при последнем издыхании вроде бы хотел сказать чего-то. А что обычно люди говорят в последнюю минуту? Не убивай! или – пошёл ты!.. Ну, что-то вроде этого. Он стал вспоминать своих родителей и с леденящим ужасом был вынужден признать, что он не помнит ни имен, ни лиц отца и матери, ни где они живут. Он даже собственное имя вспоминал с трудом, оно на разные лады расплывчато витало в памяти, будто состояло из осколков и из мыльных пузырьков. Сбитый с толку и морально обессиливший от схватки, он все еще рассчитывал на то, что это помутнение в мозгу пройдет, и он начнет ориентироваться в обстановке. Но заходить в село теперь было никак нельзя: исчезнувшего ополченца скоро хватятся. А за убийство его точно не помилуют. Передохнув, он возвратился к тому месту, где оставил свои бутсы, нашел на речке отмель, вброд пересек ее, опять обулся и зашагал в обход села по лугу. Он был курчав, русоволос, отлично сложен и ослепительное солнце золотило его кудри. По пояс утопая в духовитом разнотравье, он машинально двигался вперед, лишь бы уйти куда-нибудь подалее от того места. Всё шел и шел, непроизвольно думая о том, что, может, лучше бы здесь навсегда остаться, прямо на лугу. Ну, раз уж так сложилось, то превратиться, скажем, в мотылька или в жука, которые такие забот не знают… Ото всего, что испытал, он был, как выбит из седла, не замечал, как шел, не ощущал ни своих ног, ни хода времени. Соображал он плохо, мысли путались; пытаясь навести порядок в голове, выстроить события последних двух часов в одну систему, в своем подавленном сознании он шел по кругу. И все же психика, ища разумную опору, стала понемногу приноравливаться, встраиваться в новый образ, больше отвечавший цели выжить в этих обстоятельствах. Еще не зная плохо это или хорошо, он чувствовал, что в нем чего-то происходит, – и шел, гонимый полной неизвестностью, куда глаза глядят.

И так бродил он, где вдоль глухих опушек леса, где по обочинам проселочных дорог, четыре дня, ночуя прямо в поле и утоляя голод наливной черешней и еще не выспевшими вяжущими грушами в неогороженных садах. Боясь, что его все еще разыскивают, он старался двигаться на запад. Не зная, какая участь может ожидать его, если он кому-нибудь довериться, и еще более снедаемый той мыслью, что без документов и с дырявой памятью он – полное ничто, морально и физически он вымотался так, словно пробирался по проселкам целый месяц.

В конце концов, думая, что уже прилично удалился от передовых позиций, у повстречавшегося мужичка, который управлял разбитой запылившейся «девяткой», он узнал, что действия враждующих сторон уже закончились и по украинским городам и весям ныне мир. Он до того обрадовался этому известию, что его не удивило даже, как за такой короткий срок могло установиться примирение, если он всего четыре дня назад встретил яростного ополченца с автоматом… Уже затем, гораздо позже этого, он обратил внимание, что время внешней жизни с ее неразрывной вязью пролетало несколько быстрее, чем можно было бы рассчитывать, если бы он находился в том же временном потоке. Оно шло будто мимо, лишь иногда пересекаясь с ним в каких-то важных точках, чтобы напомнить о себе и заодно придать его лицу черты почти бесчувственной пергаментно коричневатой маски, которую он до конца как сатанинскую печать носил. Да, если он и умирал, то как-то по-особому, не как все люди. Но это страшное открытие он сделал после.