Журнал «Парус» №69, 2018 г.

Александр ДЬЯЧКОВ. Стихи, которые нельзя читать жене

***

Не знаю, кто тому виной?

Должно быть, сущность человека…

Но держат вместе нас с женой

малышка-дочь и ипотека.

Жена любила, но сейчас

важней всего здоровье дочки.

Я не любил (любил лишь раз,

но, право, это заморочки).

Такой расклад: жена винит

меня за недостаток чувства.

А я уставший инвалид,

в моей душе темно и пусто.

Когда «поют» мне о любви,

мне не нужны ещё примеры.

Но, умоляю, не язви

про слабость православной веры.

Мы веруем, но, между тем,

всё наше пребыванье в Боге

не отменяет ни проблем,

ни лжи, ни злости, ни тревоги.

Не знаю, кто тому виной?

Должно быть, сущность человека…

Но держат вместе нас с женой

малышка-дочь и ипотека.

Дочь подрастёт, жена уйдёт.

Не знаю будет ли ей лучше?

Другой какой-нибудь урод

лапши навесит ей на уши.

А может, всё наоборот:

у ней появится мужчина,

и бывшая моя зачнёт

в придачу к дочери и сына?

Я всё теперь переживу.

Я стал холодным эгоистом.

Продам квартиру и в Москву

рвану читать лит-ру артистам.

А в театральный институт

не попаду – устроюсь в школу.

Туда-то уж меня возьмут,

хоть там пахать не по приколу.

Вложу оставшуюся прыть

в литературную карьеру.

На вечера начну ходить

и графоманов звать к барьеру.

А по ночам, открыв вино,

но честно выпив только чаю,

начну шептать: я мёртв давно,

но чаю, Господи, но чаю…

***

По-настоящему любил

я в этой жизни только раз.

Потом, конечно, этот пыл

позорно сдулся и угас.

И вот живу с одной, другой,

седьмой, четвёртой, двадцать пятой…

Но вывод, выстраданный мной,

едва ль поймёте вы, ребята.

Жить нужно с нелюбимой, друг!

С любимой жить – тупая мода.

Любимая уйдёт – каюк.

А нелюбимая – свобода.

Хотя всё чуточку сложней,

я, к женщинам питая жалость,

любил их всё слабей, слабей,

пока на дне души моей

ни капли чувства не осталось.

И если делать по уму,

то жить мне нужно одному.

На выходных проведать дочку,

подкинуть бывшенькой бабла.

На съёмной хате в одиночку

теперь и жалость сжечь дотла.

ВАНЯ

Из цикла «Наблюдательная палата»

Суицидник не мечется.

Суицидник ждёт случая.

Слава Богу, что лечится

показуха кипучая.

Все твои суицидные

размышленья и доводы —

комары безобидные,

хоть и жалят, как оводы.

Может, мама внимания

не дала в детстве-юности?

Может, эти метания

даже мельче – от глупости?

Ты съезжай от родителей

и без образования

поработай водителем,

стань курьером, мой здания.

Заведи бабу видную миловидную ромбовидную каплевидную,

поживи с этой клушею,

и твою суицидную

хренотень я послушаю.

…Видел, как на свидании

терпит мать твои грубости.

Нет, пока что метания

стопудово от глупости.

***

Я посажу на санки Дашу,

и мы отправимся гулять

по зас…..му Уралмашу,

знакомиться и вспоминать.

Вот это, Дашенька, бараки,

построенные до войны.

Здесь в суете, тщете и мраке

рабочие погребены.

А вот высотки, словно в латах,

торчат в строительных лесах.

Социализм в отдельно взятых

и огороженных дворах.

А это, Даша, проходная,

сюда почти что сорок лет

ходил наш дед, не унывая

(тебе он прадед, а не дед).

А это сквер, и в этом сквере

всё в жизни было в первый раз.

Здесь я задумался о вере,

когда пошёл в десятый класс.

Здесь целовался я впервые

и здесь впервые закурил,

и первые стихи кривые

читал деревьям, как дебил.

А вот дурдом, здесь в два подхода

я перезимовал развод.

Пусть я не вышел из народа,

но здесь спускался я в народ.

Народ… но задремала Даша,

как био-фотоаппарат.

Пойдём домой, там мама наша,

наверно, сделала салат.

Всё то, что серо, стёрто, мглисто,

обрыдло, стало никаким,

для Даши будет самым чистым

воспоминанием святым.

***

Odi et amo…

Катулл

Панельный дом, невзрачные кусты,

просевший снег и голуби, как копы.

И с омерзеньем понимаешь ты,

как далеко ещё нам до Европы.

Но есть мой друг игумен-сердцевед,

и есть мой храм, воскресший в этом морге.

И с гордостью: «Нигде такого нет» —

ты выдыхаешь чуть ли не в восторге.

Короче, ненавижу и люблю,

как в стареньком двустишии Катулла.

Но он писал про женщину свою,

я о стране, стоявшей на краю,

что в пропасть… и от пропасти шагнула.

***

Мне жена говорит: у тебя нет мечты

ни улучшить наш быт, ни прославиться, ты

опустился вконец, ты амёба, ты глист,

никакой не мудрец, а простой пофигист.

Я отвечу жене, правду-матку рубя

(мне хватает вполне возражать «про себя»):

вот покинули б вы вместе с Дашкой вдвоём

в прошлом мой, но, увы, в настоящем ваш дом

на четыре денька… ну, на три… или два…

я купил бы пивка и смотрел бы «Дом 2»,

отключил телефон, снял часы со стены

и отправился в сон видеть странные сны.

…Я от веры в Христа ждал невиданных дел,

за неснятье креста я погибнуть хотел,

жечь людские сердца, всем указывать путь…

Я не знал до конца, в чём религии суть…

Стометровый забег перерос в марафон.

Тем и слаб человек, что сначала силён.

Но кончаются сто первых метров в свой срок.

Я молиться и то ежедневно не смог,

я ходить не сумел ежемесячно в храм,

ни поступков, ни дел! Обывательства гран

в Православии есть, я к нему не готов.

Просто спать, пить и есть, причащаясь Даров?

Нет, покуда я жив и не взят в оборот,

мне подайте порыв, дайте подвиг и взлёт!

Да, меня благодать укрепляла в пути,

но не в силах нести, я могу лишь поднять

крест.

***

Я в юности хотел порока

и целомудренной любви.

Хотел и классики, и рока,

ручья и горного потока…

Чего угодно! Жить бы то(ль)ко

не как родители мои!

Но гнула жизнь своё упрямо,

пружинил я… и, наконец,

преподаватель я, как мама,

и обыватель, как отец.

Не состоялось где-то что-то.

Я не поднялся над судьбой.

И жизнь моя: болезнь, работа

и ссоры частые с женой.

Светлана ДОНЧЕНКО. Творец дождя

РАННЯЯ ОСЕНЬ

Ранняя осень. Жара не сдаётся…

Солнце нещадно палит.

Небо не плачет дождём, а смеётся.

Золотом лист не горит.

Грустно. От пыли кусты поседели.

Птицы лениво поют.

Мысли тревожные вдруг одолели,

Так в голове и снуют.

Счастье осеннее, где заплутало?

Где твой венчальный убор?

Жду. Только сердце немного устало.

Да утомился мой взор…

***

Осенней грусти не испить до дна —

На дне бокала плещутся остатки.

На чувства осень вовсе не бедна,

В ней горечи и сладости – в достатке.

Вот только пьют все отчего-то грусть,

Им кажется она вином столетним.

Заучивают осень наизусть,

Стараясь быть как можно неприметней.

Поют хмельные песни под дождём

И светлой грустью омывают руки.

Вино глотают, закусив ломтём

Большой, холодной, выдержанной скуки…

ТВОРЕЦ ДОЖДЯ

В ненастный вечер плачет дождь осенний,

Роняя слёзы на седые мхи.

И тянет тонким запахом трухи

Подмокших листьев на порожках в сени.

Ждёт небо новых лёгких вознесений.

Да ветер рвёт последний лист с ольхи.

И не осталось никаких сомнений

В том, что ноябрь – великий, редкий гений,

Творец дождя, который льёт стихи.

В ЛЕСУ

Размыт дождями край тропинки,

Заросший бузиной лесной.

Промокли куртка и ботинки,

Рюкзак холщовый за спиной.

Похоже – заблудилась! Глупо

В поход одной уйти с утра.

Под ложечкой заныло тупо:

Ещё и дождь, как из ведра.

Иду, молюсь, прошу тропинку:

«К сторожке отведи меня».

В руке своей зажав дубинку,

Смотрю с тоской… К закату дня

Лес стал готовиться упрямо.

И с каждым шагом всё темней.

Молюсь, молюсь, всё чаще: «Мама!» —

Летит мой зов среди ветвей.

И вдруг – о чудо! – запах дыма

Заполнил сладко ноздри мне.

Ускорив шаг, неустрашимо

Пошла на дух сей в полутьме.

Лесная, чёрная избушка

Почти невидима в ночи…

Тепло протоплена, горбушка

Лежит на полке у печи.

Топчан в углу, подушка с пледом —

Любому путнику ночлег.

И пусть ты мне совсем неведом,

Спасибо, Божий человек!

***

Та пыль, что выбивают кони

В степи под стук своих копыт,

Мне слаще, чем духи в флаконе.

В ней запах страсти!

Не разлит

Он боле на степных просторах —

Как в Божьих росах и дождях,

Как в поднебесных птичьих взорах,

Как в переполненных ручьях,

Тех, что все реки превращают

В моря, бездонные моря!

Ах, отчего так восхищает

Лишь пыль меня, как дикаря!

МЕРА

Отстоялась мутная вода

И прозрачной стала, как слезинка.

Так и очень горькая беда

Временем размоется. Тропинка

Светлой жизни уведёт вперёд,

Следом за надеждою и верой.

И настанет радости черёд —

Бог отмерит самой щедрой мерой!

***

Что ты, осень, бродишь по дворам пустынным

Путницей усталой, без былой красы?..

Что ты потеряла за высоким тыном?

Был он раньше частью лесополосы.

А теперь унылый, весь заиндевелый,

Прячет он незримый цвет иссохших глаз,

Тех, что в прошлом веке тонкий и несмелый

Тополь горделивый от пилы не спас…

Он мечтал родиться в парке том старинном,

Где в осеннем буйстве яркой бирюзы

Сосны, пихты, ели взглядом благочинным

Мигом иссушают проблески слезы.

Что ты, осень, бродишь по дворам пустынным,

Что же не заходишь ты в старинный сад?

Там по тропкам чистым, узеньким, но длинным

Убегает в зиму хмурый листопад…

***

Всю ночь трудился снег и утром

Мой город белым перламутром

Засыпал. И жемчужным блеском

Тропинки к чёрным перелескам

Припудрил щедрою рукою

И берег весь по-над рекою.

Укутал парк гагачьим пухом,

Всем елям – дивным вековухам —

Накинул шубки из снежинок.

Кубанский колоритный рынок

Вмиг превратил в дворец роскошный.

Прекрасен снежный труд всенощный!

Святослав ЕГЕЛЬСКИЙ. Край меловых и рукотворных гор

БЕССОННИЦА

Открывается дверь. И в проёме стоит чернота.

Никогда у меня ещё не было ночи длиннее.

Ну, конечно, сквозняк. Всё равно всё внутри холодеет,

Замирает дыханье невыпущенным изо рта.

Эта ночь, этот страх – сколько будет меня он тревожить?

Не давая уснуть, заставляя смотреть в потолок…

И опять – как ответ – заскрипев – до мороза по коже —

Открывается дверь, как страница с заглавьем «Пролог».

Открывается дверь – и опять я сквозь сон её слышу.

Темнота, загустев, многотонно ложится на грудь.

Пробираюсь к окну – всё равно мне уже не уснуть —

И смотрю на мозаику окон и чёрные крыши.

В небесах, как в груди, бьётся белое сердце луны.

Завороженный мир канул в сон под его аритмию.

Зарождается день – высоко над луной и над миром,

Отражаясь в морях, что безводны и не солоны.

МАКЕЕВКА

Я здесь впервые в жизни счастлив был,

И здесь же – первые узнал печали,

Я бредил горизонтом голубым,

Хоть взрослые его не замечали.

Меня с ума сводили поезда,

Гудящие в неведомых просторах,

Я машинистом стать хотел, когда

Я вырасту (синоним слова «скоро»).

Был детский сад напротив. А левей —

Панельный дом в пять этажей. И тополь

Его, как друг, ладонями ветвей,

Как по плечу, по краю крыши хлопал.

Кузнечики электропередач

Гигантскими прыжками убегали

За терриконы, шахты, мимо дач,

Лесопосадок, автомагистралей.

Расплавленный закат стекал в ставки,

Он застывал в них тёмно-синей бездной,

И день от ночи были далеки,

Как звёзды отражений – от небесных.

Я помню иероглифы ветвей

В прогнувшемся от туч апрельском небе,

И молнии за домом, что левей,

И гром, и мысль, что это движут мебель.

То была первая моя гроза.

И я читал на стёклах строки капель,

Как можем мы порой читать глаза,

И небеса тряслись в грозе, как в кашле.

Гораздо позже я открыл букварь,

И вдруг расширились границы мира:

Теперь в них были школа и бульвар,

И только третьей частью их – квартира.

Я вглядывался в звёзды, как в глаза

Далёкого неведомого друга,

И я, и он – мы были голоса

В какой-то вечной, грандиозной фуге.

Я слушал ночь. Безумьем было спать!

Мной овладела жажда слышать звуки

Машин, шагов, часов, пробивших пять

И снова взявших время на поруки.

Рассвет обычно проскользал сквозь щель,

В неплотно пригнанных друг к другу шторах,

Дневную скуку возвратив вещей.

Я засыпал, поймав последний шорох.

А утром, снова – от избытка сил

Переходя на бег, я предавался

Пути. Через бульвар ползли такси,

И плыли в окнах облака, как в вальсе.

Так было в снег. И в яблоневый снег.

А в тополиный снег всё вдруг менялось.

Ненужным становился этот бег

Мир был накрыт жарой, как одеялом.

И раскалённый город – весь был мой!

С средневековостью копра над шахтой,

Что башней, не один видавшей бой,

Мне виделся, меж облаков зажатый.

Я в нём любил и лабиринт домов,

Своей похожестью сбивавших с толку,

И небо, мутное, как старое трюмо,

Когда том осени снимался с полки.

И мой бульвар, который все шаги

Мои хранит, как буквы – лист бумаги,

Как небо, став без тополя нагим,

Ветвей хранит приветственные взмахи.

Век незаметно пролетит, как миг.

Как пролетают детство, юность, зрелость,

Как исчезают люди меж людьми,

И звезды, что к рассвету догорели.

Лишь нам с тобой исчезнуть не дано,

Пока живу – храню тебя, как дека

Рояля, что хранит аккорд давно

Ушедшего в столетья человека.

Лишь нам с тобой исчезнуть не дано.

Как всеопределяющие вехи,

Как амфоры века хранят вино,

Друг друга будем мы хранить вовеки.

ЦВЕТОК

В сердцевине белого цветка,

В сонном мире влаги и нектара

Отдых от полуденного жара

Наконец нашёлся для жука.

У дорог, на улицах, в домах —

Душно, душно от жары и чада,

А в цветке – рассветная прохлада,

Животворная, как жизнь сама.

В сердцевине белого цветка

Так легко уснуть под шёпот листьев,

И, написанные невесомой кистью,

В тихий сон вольются облака.

В мирный сон вольются лепестки,

Куполом над головой сомкнувшись;

Звёзды – жившие когда-то души —

Будут удивительно близки.

Нежно вздрагивающий их свет

Глупому жуку нашепчет счастье

Быть живой, неотделимой частью

Для планеты, лучшей из планет,

И поверившему им жуку

Будет сниться… много будет сниться!..

И рассвет займётся на границе

С небом – первый на его веку.

И цветок с рассветом станет домом

(Яблочный цветок – уютный дом).

И шептаться будут так знакомо

Листья, только – не понять, о чём.

Будет день. Над морем крон зелёных —

Майский снег – от яблонь к облакам…

И цветок качнётся изумлённо

Вслед летящим в небо лепесткам.

БЕГ

Ты вовлечён в наплыв событий,

Ты загнан под одну из крыш

Многоэтажек. С толку сбитый,

Бежишь по жизни и бежишь.

А дни приходят и уходят,

Как будто дверью ошибясь,

В свои извечные угодья

Сквозь снег и мартовскую грязь.

Ты постигаешь бесконечность,

С балкона глядя в небеса,

Вот в клумбе протрещал кузнечик,

Вот снег, вот первая гроза.

Вот первая твоя морщина,

И седина в твоих висках,

По улицам летят машины,

Как дни, как годы, как века.

За новолуньем – тает месяц.

Мелькнув тарелкою пустой,

Исчезнет, ничего не веся,

Уйдёт, накрывшись темнотой.

И ты исчезнешь, не заметя

Исчезновенья своего —

В мечтах об отдыхе и лете,

С отяжелевшей головой.

Бег кончится. Но в одночасье —

Сквозь листопад, туман и снег

Ты снова побежишь, и счастье

В том, что конечен этот бег.

***

Кто я на свете? Я не знаю сам.

Я лишь разрозненные знаю вещи:

Меня влечёт к полночным небесам,

Как будто ими мне покой обещан.

Я слышу вечность в музыке воды

И в дождевых сплетающихся струнах,

И ночи напролёт её следы

Читаю, будто книгу, в звёздных рунах.

Ещё я знаю: листья так желты

Бывают осенью – от солнца, что впитали,

И улетают, ставши с ним на «ты» —

К нему, за ним – в открывшиеся дали.

Я знаю снег, в лицо летящий мне!

Ему уже я подставлял ладони —

Он был дождём – на острия камней

Он словно упадал в земном поклоне.

Стенная плесень – лунные моря

Дублирует – от края и до края,

И очертанья эти – с октября

В углу, за шторой – это тоже знаю.

Я знаю – в ночь зажжённая свеча

Истает с первым проблеском рассвета,

Ещё я знал – в начале всех начал —

Кто я, зачем… но память стёрла это.

НОЧЬ

Ночь черным-черна.

Этой ночи грусть

Я, как «Отче наш»,

Знаю наизусть.

Зацепил звезду

Гребешком забор:

– Всё равно уйду!

– Забери с собой…

– Да куда забрать?

– В тишину и синь.

– Нет, не выйдет, брат,

Даже не проси.

Тополя луну

Затащили в сеть,

И она в плену,

Но уйдёт от всех.

Облако фонарь,

Будто ржавый гвоздь,

Будто с ним – война,

Проколол насквозь.

Облако дождём

Расплескалось вниз,

На дома – но что

Облаку до них?

На асфальт и в пыль,

В грязь и на траву.

Ты сегодня был,

Завтра – в синеву.

Вспыхнул – лишь на миг

Тусклый свет даря,

Брошенный в камин

Лист календаря.

Вспыхнул – и погас,

Растворен навек

Среди всех богатств

Мира – человек.

Тянется, беля,

К звёздному шатру

Новый день. Земля

Завершает круг.

ОСЕНЬ

Так поздно теплится восток

Над клёном рыжим.

И на ветру дрожит росток

На нашей крыше.

Созвездья капель на стекле,

Рассветы в восемь.

И на обеденном столе —

В вазоне осень.

На пианино и шкафу,

Рыжи по-лисьи,

Сквозь сон – цветы, а наяву —

Букеты листьев.

И кажется, что всё навек —

Берёзы-свечи,

И тот стоящий человек,

И этот вечер.

И ночь, вся в золотых огнях

Пустых бульваров,

И от прохожих и меня —

Обрывки пара.

И будто скалы, облака

Над нашим домом,

Плывут в закаты и века

Судьбой ведомы.

И сталкиваются, и вновь —

На небе чисто.

Не были, были – всё равно —

И вслед им – листья.

И всё ж – не меньше облаков,

Без тех, что стёрлись,

И так же – где-то далеко

Звезда сквозь прорезь.

Луна в прорехе, как портрет

В овальной раме —

Как тысячи и сотни лет,

До нас – и с нами.

ДОНБАСС

Край меловых и рукотворных гор,

Донца и Калки, Игоря и скифов,

В разлуке я с тобой – который год!

Который год мне вместо дома Киев!

Я здесь родился – здесь я жил и рос,

Стоят над жизнью, словно заголовки:

Макеевка, Ханжёнково, Буроз

Черёмушки, Криничная, Щегловка…

Встречают, провожают – тополя,

Выстраиваясь в ровные шеренги,

За горизонт дорогу мне стеля,

Под вечер – в золотистом ожерелье.

И трубы на штыки берут рассвет,

Когда я, оторвавшись от бумаги,

Свободен ото всех земных сует,

Смотрю, как реют облачные стяги.

Из этих окон я смотрел на мир,

Когда ещё огромным мне казался

Тот тополь с листьями, истёртыми до дыр…

Сентябрь прошёл, а тополь, вот, остался.

Из этих окон я смотрю на двор,

И тополь худ январской худобою,

Край меловых и рукотворных гор!

Я – хоть и ненадолго – вновь с тобою.

***

Ночь продирается сквозь окна

Чересполосицей огней,

Дождя, листвы, луны моноклем

На мокрой крыше и над ней.

Ночь отпечатана в созвездьях

Лохматых капель фонарей.

И ни души… Чудно, что есть я.

Застыло всё, как в янтаре.

В квадратах окон пальцы-ветви

Увязли, как в смоле паук,

Воздеты вверх с немым приветом

Метёлки тополиных рук.

И неизбежность пробужденья

Сомнительна. Не верю, что

Подслеповатый день проденет

Свой луч, как нитку, между штор,

Что солнце вновь желтком яичным

Вдруг выскользнет из облаков,

Застыв в полуночи, я лично

Не верю, что во сне легко.

В какую ночь уснул – не помню,

Не помню, как попал к окну,

С луной, висящей многотонно

И вниз струящей тишину…

ОГОНЬ

Развели, чтоб согреться, огонь.

Он метался, просился на волю,

Извивался, как мучимый болью,

И тянулся лизнуть мне ладонь.

Без огня – ничего не увидеть,

Непроглядна вокруг темнота,

Чёрно-белы черты, как в графите,

Испещрившем пространство листа.

Как тепло от руки, от дыханья,

От склонённой ко мне головы,

И теперь не нужна мне другая,

Хоть вчера ещё были на «вы».

Ты садишься ко мне на колени —

Мы устали, теперь отдохнём,

И огонь обнимает поленья,

И поленья трещат под огнём.

Это старая, старая сказка,

И сегодня герои в ней – мы,

Хоть сюжет её прост и истаскан,