Мертвые души. Поэма

«Ну, давай анисовой», сказал Ноздрев.

«Давай уж и мне рюмку!» сказал белокурый.

«В театре одна актриса так, каналья, пела, как канарейка! Кувшинников, который сидел возле меня, «вот, говорит, брат, попользоваться бы насчет клубнички!» Одних балаганов, я думаю, было пятьдесят. Фенарди четыре часа вертелся мельницею». Здесь он принял рюмку из рук старухи, которая ему за то низко поклонилась. «А, давай его сюда!» закричал он, увидевши Порфирия, вошедшего с щенком. Порфирий был одет так же, как и барин, в каком-то архалуке, стеганом на вате, но несколько позамаслянней.

«Давай его, клади сюда на пол!»

Порфирий положил щенка на пол, который, растянувшись на все четыре лапы, нюхал землю.

«Вот щенок!» сказал Ноздрев, взявши его за спинку и приподнявши рукою. Щенок испустил довольно жалобный вой.

«Ты, однако ж, не сделал того, что я тебе говорил», сказал Ноздрев, обратившись к Порфирию и рассматривая тщательно брюхо щенка: «и не подумал вычесать его?»

«Нет, я его вычесывал».

«А отчего же блохи?»

«Не могу знать. Статься может, как-нибудь из брички поналезли».

«Врешь, врешь, и не воображал чесать; я думаю, дурак, еще своих напустил. Вот посмотри-ка, Чичиков, посмотри, какие уши, на-ка пощупай рукою».

«Да зачем, я и так вижу: доброй породы!» отвечал Чичиков.

«Нет, возьми-ка нарочно, пощупай уши!»

Чичиков в угодность ему пощупал уши, примолвивши: «Да, хорошая будет собака».

«А нос, чувствуешь, какой холодный? возьми-ка рукою». Не желая обидеть его, Чичиков взял и за нос, сказавши: «Хорошее чутье».

– Нет, возьми-ка нарочно, пощупай уши!

Чичиков в угодность ему пощупал уши, примолвивши:

– Да, хорошая будет собака.

– А нос, чувствуешь, какой холодный? возьми-ка рукою.

Не желая обидеть его, Чичиков взял и за нос, сказавши:

– Хорошее чутье.

«Настоящий мордаш», продолжал Ноздрев. «Я, признаюсь, давно острил зубы на мордаша. На, Порфирий, отнеси его!»

Порфирий, взявши щенка под брюхо, унес его в бричку.

«Послушай, Чичиков, ты должен непременно теперь ехать ко мне; пять верст всего, духом домчимся, а там, пожалуй, можешь и к Собакевичу».

«А что ж», подумал про себя Чичиков: «заеду я в самом деле к Ноздреву. Чем же он хуже других? такой же человек, да еще и проигрался. Горазд он, как видно, на всё; стало быть, у него даром можно кое-что выпросить». «Изволь, едем», сказал он, «но, чур, не задержать, мне время дорого».

«Ну, душа, вот это так! Вот это хорошо! Постой же! я тебя поцелую за это». Здесь Ноздрев и Чичиков поцеловались. «И славно: втроем и покатим!»

«Нет, ты уж, пожалуйста, меня-то отпусти», говорил белокурый: «мне нужно домой».

«Пустяки, пустяки, брат, не пущу».

«Право, жена будет сердиться, теперь же ты можешь пересесть вот в ихнюю бричку».

«Ни, ни, ни! И не думай!»

Белокурый был один из тех людей, в характере которых на первый взгляд есть какое-то упорство. Еще не успеешь открыть рта, как они уже готовы спорить и, кажется, никогда не согласятся на то, что явно противоположно их образу мыслей, что никогда не назовут глупого умным и что в особенности не согласятся плясать по чужой дудке; а кончится всегда тем, что в характере их окажется мягкость, что они согласятся именно на то, что отвергали, глупое назовут умным и пойдут потом поплясывать как нельзя лучше под чужую дудку, словом, начнут гладью, а кончат гадью.