Матренины деньги

– Э, парень, худо…

– Когда не худо… так ведь чего же станешь делать?

– Э-э! А то вот разве, золотой мой, мне уж, что ль, дать тебе лошадку? Пра-а!

Николай в ту же секунду повалился в ноги Василию Михеевичу и, встав, начал вытирать слезы. На таком уж мокром месте глаза у него были устроены.

– Поблюдешь, чать, лошаденку-то?

– Ну-у…

– То-то. Дать разве? Так, видно, вот что, золотой мой, ты вот мне десятинки две вспаши, что ль, да и бери с богом… Ась?

Смутился Николай: поспешил он кланяться в ноги. Больно уж и дорого пашня придет ему, да вряд ли и поспеть все с осени: три десятины без малого – потерпит ли время? Но назад уж неловко Николаю.

– А как не успею?

– Ну, сколько успеешь, – остальное до весны.

– Думай, – сказала мужу Авдотья, в упор смотря на него.

Хотел было Николай растолковать ей, да неловко перед Василием Михеевичем.

– Так же сидеть будешь, – уговаривал Василий Михеевич.

Посмотрел своими ошалелыми глазами куда-то в сторону Николай и говорит:

– Ну, так что? Ладно, видно.

– Ну, вот и спасибо тебе, золотой мой. Чем так-то вести время, и тебе и мне польза. С пашней и ты будешь.

– Этак…

– Я так ладил было, чтоб ноне и в поле тебе.

– Ноне не соберусь…

– А?

– Да вот, надумал забор чинить.

– И то! А то вот что: забор-то уж по-после починишь?

– По-после разве починить.

– Этак… Время придет, все так же на печи только валяться.

– Известно.

– Пра-а, золотой мой. А сегодня, гляди, без малого полдесятины вспахал бы еще.

– Когда не вспахать.

– О?

– Идти, что ль? В поле, видно, кони?

– В поле, золотой мой, в поле: и я бы с тобой заодно пошел.

Посмотрел Николай на Авдотью.

– Ну, так чего? – ответила ему Авдотья.

– Идти надо.

– О? Ну так сбирайся, золотой мой, а я вот на хлебник только загляну… молотьбой раскинулся… Везде дело идет… духом тебя нагоню.

– Ладно…

Добрый час прошел еще, однако, пока собрался Николай, пока тулуп надел да краюху хлеба засунул за пазуху и высокий, сгорбленный, зашагал, наконец, по дороге. Идет да своими придавленными глазами водит весело по сторонам: и у него, как у богатеев, с осени, господь даст, поспеет пашня. Осенняя пашня как-никак поиначе вешней. Не уродит ли господь…

Рада и Авдотья, что как-нибудь дело сошлось: хоть надеяться станут теперь. На радостях захотелось побаловать себя вареной картошкой, уж и так от хлеба да луку перегорело нутро. Подумала Авдотья, подумала, да и затопила печку.

Только горшок поставила с водой, а Матрена в двери.

– Ты что это?

Стыдно стало Авдотье за свое баловство.

– Да вот, тетенька, картошки захотелось горяченькой.

Поджала губы Матрена и прочь пошла.

– А вы, тетенька, куда? – виновато спросила вдогонку Авдотья.

Матрена с крылечка уж сухо ответила:

– В поле…

– О? – переспросила Авдотья, выйдя провожать тетку.

Матрена шла, не оглядываясь, а Авдотья смущенно стояла и смотрела ей вслед.

И только когда тетка скрылась на повороте к мосту, на прощанье показав свой сухой профиль и скользнув по направлению Авдотьи глазами, Авдотья вошла назад в избу.

Присела Авдотья к печи и, огорченно засмотревшись в огонь, думала о том, что непременно тетка мужу ее скажет, что печь она развела.

«А хай тебе».