– В раек? – нерешительно спросил Карташев.
– Ну, конечно… Послушай, Карташев, оставь ты холуям морочить самих себя. Право, и в райке прекрасно, а сознание, что при этом и по средствам сидишь, должно только усилить удовольствие. Я не знаю, впрочем… так моя философия, по крайней мере, говорит мне.
– Да, конечно, это важно. Что ж? Я согласен.
Корнев просидел у Карташева весь вечер. Время в разговорах летело незаметно.
– Черт его знает, – говорил Корнев, – скучная жизнь… Сегодня, как завтра, завтра, как сегодня… Я теперь перечитываю классиков…
– Мало того, что мы сами классики?
– Какие же мы сами классики? Грамматику Кюнера вызубрили…
Корнев усиленно грыз ногти, напряженно смотря перед собой.
– Глупая жизнь, – с горечью снова заговорил он. – Целый ряд вопросов… В литературе какой-то туман, недосказы, намеки и проза, проза… щедринские зайцы. Помнишь: «Сиди и дрожи, пока я тебя не съем, а может быть, ха-ха, я тебя и помилую».
– Откуда это?
– Ты, однако, ничего не читаешь… Волк зайца поймал, а есть ему не хочется, ну и говорит: сиди и дрожи. А у зайца зайчиха должна родить. Просит заяц волка отпустить его. Отпустил на честное слово.
– Ну? – заинтересовался Карташев.
– Ну, прибежал назад заяц. Сидит опять и старается и виду не подать, что вот он, заяц, слово сдержал.
Корнев опять принялся за ногти.
– Мог и не сдержать, – произнес он раздумчиво.
– Какой остроумный Щедрин!
– Да-а… Это, впрочем, не мешает тебе его не читать. Все «Рокамболей» жарите?
– Нет, надоело уж и это.
– Пора.
Пришел Шацкий.
– А-а! это вы… – небрежно ломаясь, протянул он Корневу руку в перчатке.
– Ну-с, вы собачью-то кожу снимите сперва.
Шацкий начал медленно стаскивать перчатки.
– Ну-с и что ж? Режете, потрошите и за счастье считаете, не вытирая рук, завтракать потом?
– Во-первых, не кричите.
– Я, кажется, у себя дома… а во-вторых?
– Во-вторых, оставьте нас, маленьких людей, лучше в покое.
– Понимаю…
Шацкий понюхал воздух.
– Сплетнями пахнет… успели…
Шацкий хотел сесть в кресло, но в это время Карташев, вскочив, бледный и взбешенный, бросился на него, и Шацкий, вместо того чтобы сесть, желая быстро подняться, не удержался и с креслом опрокинулся на пол.
Падение Шацкого расхолодило гнев Карташева, но Шацкий взбесился.
– Что ж ты наконец, – сказал он, поднимаясь, – окончательный разбойник?
– Молчать!..
– Ну, вот вам, извольте, – обратился Шацкий к Корневу.
– Я решительно ничего, господа, не понимаю.
– Да эта скотина воображает, что я без него тут тебе сплетничал на него…
– Об вас ни одного слова не было.
– Да и нечего говорить было, хоть бы и хотел. Что я тебе денег не дал? Во-первых, тебе на букет двадцать пять рублей дал; во-вторых, пятнадцать ты взял; в-третьих, когда ты опять попросил, я только и сказал, чтобы ты опять дяде написал…
Карташев стоял растерянный, сконфуженный и не смотрел на Корнева.
– Я сам отказался, во-первых, от твоих денег, а во-вторых, я сказал тебе, что отдам деньги не сегодня-завтра.
– Только пятнадцать.
– Все сорок.
– Это новость…
– Ну, так вот знай; а в-третьих, с получением денег я от тебя уезжаю.
– Не удерживаю.
– Тоже идиот и я был… с таким господином связаться.
– Я думаю, теперь, когда между нами все кончено, можно бы и не ругаться?
– Ну, мне пора, – поднялся Корнев и, не смотря на Шацкого и Карташева, стал прощаться.
– Прощайте, прощайте, доктор, – говорил Шацкий таким тоном, как будто ничего не произошло.