Несколько лет в деревне

Выполнение программы. – Заботы об удобрении. – Мокрый год. – Опыт.

Задавшись целью поставить крестьян настолько на ноги, чтоб они могли начать правильное хозяйство, я вынужден был, на первых порах, открыть им значительный кредит. У одних совсем не было лошадей, у других, по количеству работников, было их мало. Я истратил до 1.500 руб. Эти деньги были мною рассрочены на несколько лет под разные зимние работы. Крестьяне энергично взялись за дело. Мысль, что они снова станут взаправдашними крестьянами, что у них снова заведутся амбары (большинство, за ненадобностью, их продало), в сусеках которых не мыши будут бегать, а хлеб будет лежать, что на гумнах снова будут красоваться аккуратно сложенные клади хлеба, веселила крестьян и придавала им энергии.

Прошёл год. Деревня значительно преобразилась, и мужики весело поглядывали на свои аккуратные или совсем новые, или подновлённые избы.

Веселило крестьян и другое. Наступила осень. Жнитво почти заканчивалось. Урожай был прекрасный вообще, но у крестьян и у меня выдавался из всей округи. Правда, крестьяне более склонны были видеть в этом милость к ним Бога, но, вместе с тем, не могли не признать, что исполнение моих советов принесло им пользу, Самые завзятые противники моих нововведений, и те соглашались, что «вреды нет».

Для начала и то хорошо было. Конечно, не без мелких недоразумений всё шло. Приходилось некоторых неисправных плательщиков понуждать. С навозом на первых порах, было много «облыжности»: вывезет за село, оглянется – не видит никто – и свалит в речку, вместо того, чтобы везти на поле. Это, конечно, не часто случалось, потому что и я, и мои полесовщики зорко следили, чтобы навоз вывозился в поле. Этот надзор многих очень обижал.

– Что уж это такое? – говорили крестьяне, – Сказано, станем возить; ну, и повезём.

Под конец зимы, впрочем, так втянулись, что почти не было случаев вываливания навоза куда-нибудь в овраг.

По субботам, когда происходил расчёт за всякие работы, какой-нибудь мужик непременно добродушно заявлял:

– Я нынешнею неделей твоей милости тридцать возов. Вот как!

– Почему же моей милости? – спрашивал я. – Для себя, чать, возишь.

– Твоя земля.

– До времени моя, а соберётесь с силой, свой надел откупите у меня, вот и будет ваша.

– Где уж нам!

Не смотря на такой ответ, крестьяне понемногу заинтересовались возможностью покупки и потихоньку расспрашивали об условиях продажи.

– По своей цене продам: я заплатил по 30 рублей – и вам так отдам.

– Что ж, это хорошо.

– Цена не обидная.

– А деньги сразу?

– Где ж вам сразу отдать, – отвечал я, – конечно, в рассрочку.

– А на много годов?

– Лет на десять.

– Это хорошо. А процент большой положишь?

– Пять копеек с рубля.

– Что ж, это не обидно.

Наступало молчание.

– Да, не даст ли Господь, – говорил кто-нибудь раздумчиво, – и нам счастьица. Есть же оно у людей.

– То-то бы молились за тебя Богу.

– И сейчас молимся, – ответит кто-нибудь, – спасибо ему есть за что сказать.

– Всякий и всякий спасибо скажет.

– Со стороны люди глядят – не нарадуются. Приедешь на базар – странние, и те говорят: «счастье вам Господь послал, а не барина, – молиться за него надо».

Когда прошла весна и наступило время запашки навоза, дело тоже не обошлось без препирательств.

Первоначально я настаивал, чтобы навоз свозился в кучи, так как в таком виде он лучше перегорает, семена сорных трав перегнивают, а затем уже из куч разваживался по десятине. Так я и делал. Крестьяне поголовно восстали.

– Этак ты нас вовсе замаешь. Тогда только с одним навозом и возись, а остальное дело? Нет, так не гоже.

Пришлось уступить. Главное было сделано: навоз возили, а остальное постепенно само собою сделается. Когда началась запашка навоза, крестьяне на первых порах отнеслись к этому делу очень небрежно.

Я во время запашки только и ездил, что к ним, да на своё поле. Подъедешь к какому-нибудь, вроде Фёдора Елесина, и начнёшь:

– Ну, как же тебе не стыдно! Не пожалел навозить навоз, самую трудную работу сделал, немножко уж осталось, а не хочешь. Посмотри у меня: поле всё на клетки разбито, на каждую клетку воз, разбросан по всей клетке ровно, аккуратно. А у тебя что? Как куча лежит, так и лежит; доехал до неё сохой, тогда только остановишь лошадь, разбросаешь как-нибудь охапками навоз на два, на три шага кругом, чтобы только лошадь прошла, и поехал дальше. Разве так можно? И выйдет из этого то, что будет у тебя хлеб куличами, – где больно хорош, где плох; где больно поспел, где зелёный ещё; зелёного дожидаешься, поспевший осыпается, – половину хлеба только и соберёшь. Невестка твоя сидит же дома, – чтобы тебе взять её с собой? Пока ты пашешь, она бы вилами и раскидала навоз.

– А за детьми смотреть, а есть кто будет варить?

– Ну, племянницу возьми.

– Племянница у тебя же на работе.

– Зачем же ты пускаешь её ко мне, когда своя работа есть?

– А есть что будем?

– Ну, сам, наконец…

– Да, так и буду время вести, а за полку, за сенокос когда примусь?

– Кто тут виноват, что раньше не начал.

– Коли же раньше? Кончил яровое, лес стал рубить, лубки надрал, намочил. Потом навозил маненько лесу, да вот и стал парить.

– Да много ли времени надо, чтобы раскидать твой навоз?

– Тут немного, там немного, а поглядишь – оно и всё. А пища-то – водица да хлебец. Не больно-то тут наворотишься.

– Просто у тебя упрямство одно. Времени всего-то два-три часа уйдёт у тебя, а забываешь то, что за эти два часа двадцать рублей лишних получишь, как уродит.

– Даст Господь, так уродит, а не даст, хоть насквозь её пропаши, – ничего не будет. Мы-то своим умом и так, и сяк, а Господь всё своею милостью ведёт.

– Ну, это всё очень хорошо, а всё ж таки прошу тебя, раскидай навоз, как следует. Ну, для меня сделай.

У Фёдора суровое лицо разглаживается, он улыбается, отпрукивает лошадь и лениво идёт к шабру за вилами.

К другому, вроде известного лентяя Трофима Васюшина, подъедешь, уже на другой лад говоришь:

– У меня с тобой короткий, Трофим, разговор будет: или делай, как люди, или только ты меня и видел.

– Да, ведь, я, кажись, не хуже людей.

– Не хуже, а это что?

И начну ему отпевать. Кончу и опять:

– Так и запиши: не будешь делать, как надо, только и видел меня.

Трофим понимает мой намёк, – он хочет звать меня в крёстные, когда хозяйка, Бог даст, родит. Широкая улыбка разливается по его гладкому глуповатому лицу, доходит до самых ушей, и он добродушно-снисходительно говорит:

– Ну, уж ладно.

Еду дальше.

– Поглубже, Пётр, поглубже.

Пётр рад отдохнуть. Он не спеша останавливает лошадь, снимает шапку, говорит сначала: «здравствуй, батюшка» – и тогда уж отвечает:

– Сила не берёт. И рад бы глубже взять, да лошадёнка не терпит. Одна, сердечная. Зиму всю на соломке, весну всю в пашне, потом лес, без передышки опять за работу – все животы подвело. Видим мы все, сударь, что ты шибко об нас заботишься, да сила нас не берёт. Видно, не мимо бают старые люди: «сам плох – не поможет и Бог».

– Ты что ж это панихиду по живом-то начал? Бога гневить не за что, – идёт всё, слава Богу, хорошо, а сразу тоже нельзя.

– Конечно, нельзя.

– Потихонечку и пойдёшь.

– Дай Бог, дай Бог.

Кончилась пашня, наступил сенокос; за сенокосом пошло жнитво. И оно почти уж закончилось.

На днях и я, и мужики собирались начинать молотьбу ржи для озимого посева.

Было воскресенье.

Окончив обед, жена, Синицын и я вышли на террасу подышать свежим воздухом. Стоял прекрасный полулетний, полуосенний день. Небо уже приняло свой однообразный ярко-синий осенний цвет. Только около солнца, собиравшегося уже садиться, небо переливалось каким-то особым нежным пепельно-голубым, изумрудно-зелёным, ярко-оранжевым цветом. В прозрачном воздухе рельефно рисовались на горизонте: лес, поля, с обильно наставленными на них копнами хлеба; пруд, спокойный, сверкающий, манящий своею прохладой; село с протянувшеюся длинною улицей, на которой теперь, в живописных группах, в сарафанах, красных и синих рубахах толпилась молодёжь деревни; ближе – сад наш, оканчивающийся речкой, вдоль которой старые седые вётлы лениво шевелили своими вершинами. В саду начиналась вечерняя поливка цветов и в свежеющем воздухе далеко разносился нежный аромат их.

Ближе к террасе на гигантских шагах бегали деревенские дети – ученики жены, молодые парни, девушки. Одни бегали, другие ждали очереди и грызли подсолнухи. Скрипнула калитка сада и один за другим князевцы потянулись к террасе.

– Здравствуйте, господа, – встретил я их, спускаясь к ним. – Надевайте шапки.

– Не холодно, и так постоим.

– Что скажете?

– Да мы всё с докукой к тебе, – начал Исаев, – идём да и калякаем: баим, к своему брату мужику идёшь за нуждой – и то не знаешь, как, с чего начать, а к тебе – так без страху и лезем за всяким делом.

– Чего же вам?

– Да вот насчёт жнивов хотим просить вашу милость. Не допустишь ли скотинку попасти?

– Так что ж? Ладно.

– А мы бы тебе снопов повозили, когда скричишь.

– Ладно.

– Ну, покорно благодарим.

Наступило молчание. Мужикам, видимо, не охота была уходить.

Я сидел на ступеньках и благодушно смотрел на качающихся. Синицын с верху террасы с любопытством следил за мной и мужиками.

– Вот я баю, – начал опять Исаев, – николи у нас не было, чтобы в полусапожках да сарафанах гуляли девки. А сейчас? – праздник придёт, – как в большом селе, песни, пляски, семячки грызут, кафтанья, сарафаны. Всё ты нас жалеешь.

– Ты гляди, – заговорил горячо Пётр Беляков, – ребятишки в саду, как к себе пришли – ни страха, ни робости, словно к отцу с матерью… Бывало, помню, мы маленькими были. И-и! Не то что в сад – через мост чтобы нога не переступала. А, храни Бог, в сад залезешь, так из ружья, как в собаку, просом всыпят. Лазай потом на карачках целый месяц.

– Трудно было, батюшка мой, – заговорил Елесин, – чуть что не так, марш на конюшню!

– Ругатель был; иначе, бывало, как: «такой, сякой ты сын» – и не скажет человеку.

Я вспомнил, что Синицын слушает, и поспешил переменить разговор.

– Ну, что ж, и за молотьбу скоро приниматься пора.

– Пора, батюшка, пора.

– Слава Богу, будет чего, – заметил, я – Можно благодарить Бога.

– Как Господь совершит, – вставил Елесин.

– Да уж совершил, – ответил я.

– В руки как допустит, – укоризненно пояснил Елесин.

– Ну, уж ты, – рассмеялся я. – Так, ведь, никогда и порадоваться нельзя. В амбар ссыпешь и там будет неспокойно.

– Пропадёт и там, – проговорил Елесин.

– Когда же, по твоему, благодарить Господа?

– А вот как, Бог даст, живы будем, съедим хлебушек-то, тогда и благодарить станем.

– Ну, тогда благодарить поздно, по-моему.

– А по-нашему, теперь рано.

– А по-моему, благодарить Бога да радоваться всегда надо, а придёт беда, тогда уж и радоваться нечему. Так и радоваться никогда не придётся.

– Знамо, гневить Бога нечего, – согласился Керов, – посылает милость, видимое дело.

– Ещё бы не милость оказал, – отвечал я, – шутка сказать: по 150 пудов на десятину уродилось.

– Ну, где уж полтораста, ста не будет, – возразил Исаев. – Разве в таком редком хлебе может быть 150? Погуще. маленько посеяли бы, может и было бы.

– А я говорю 150, а на моей земле 250.

– Не будет, – убеждённо мотнул головой Исаев.

– В жизнь не будет, – сказал Ганюшев. – Я вот на что, хоть об заклад пойду, т. е. рот разорви меня, коли будет! Отродясь на нашей земле того не бывало, чтобы 250 родило.

– Ну, что ж, – отвечал я, – давай биться об заклад.

Ганюшев, опешив, уставился на меня.

– Я ставлю тебе полведра водки, если твоя правда, а если моя, ты должен привезти две десятины снопов.

– Да как же мы спорить станем?

– А так и станем. Вот сейчас пойдём на загон, отобьём осьминник и обмолотим на молотилке.

Ганюшев нерешительно смотрел на меня.

– Ну, что ж, иди, – сказал я ему, – тебе уж не впервой меня нажигать.

– Не знаю, как…

– Ты же сам предлагал заклад, что не будет 250 пудов?

– В жизнь не будет!

– Ну, так иди.

– Идти, что ль? – обратился он к мужикам.

– Знамо, иди!

– Чего не идти?

– Не знаю, как…

– Айда пополам, – вызвался Исаев.

– Идти, иди! чего ты?

– А откуда снопы возить? – спросил Ганюшев.

– Ну, хоть с речки.

– То-то, – сказал Ганюшев. – А ты вот чего: десятину снопов поставь.

– Нет, две.

– Ну, айда! – решился, наконец, Ганюшев, – что будет! – проговорил он.

Через час мы уже взвешивали смолоченную рожь; по расчёту на десятине получилось 275 пудов.

– Что, Ганюшев, видно, не каждый раз тебе меня накрывать? – спросил я.

Ганюшев утешал себя тем, что и у него, пожалуй, будет 150 пудов.

– Ага, стал верить, – рассмеялся я.

Мужики пристали, чтобы я простил Ганюшеву проигранное пари, а им бы выдал на ведро водки.

– Ох уж мне эта водка! – отвечал я. – Вперёд вам говорю, господа: с нового года кабак закрою, – либо я, либо кабак.

– Да и нам в нём радости нет, – согласился Елесин, – хоть сейчас.

– Без кабака хуже, – заметил Пётр Беляков. – Было у нас – закрыли, так что ж ты думаешь? – в каждой избе кабак открылся, водку пополам с водой мешали; грех такой пошёл, что через месяц опять целовальника пустили. Мещанишки мы, сударь: староста наш ничего не может поделать, так и живём, как на бессудной земле (у мещан староста не имеет полицейской власти).

– Я вам буду за старосту и сам досмотрю, чтобы не торговали водкой. Раз, два накрою, посидит в тюрьме – пропадёт охота.

– Греха много будет, – заметил Пётр.

– Не будет, – отвечал я.

– Кто там жив ещё будет, – замял Андрей Михеев, – а теперь бы хорошо пропустить с устатка. Вон твоей милости без малого сотнягу намолотили, по пятаку, и то на ведро наработали.

– Да, ведь, обидно то, что к моему ведру вы своих три прибавите.

– Ни Боже мой! – горячо отозвался Михеев, а за ним и другие. – Вот там выпьем и тем же духом айда спать!

– Так ли?

– Верно.

– Разве Сидора Фомича послать с вами, чтобы досмотрел.

– Что ж, хоть и Сидора Фомича посылай. Коли сказали, так и сделаем.

– Ну, хорошо: я вам дам на ведро, только и вы меня уважьте.

– Мы тебя всегда уважаем.

– Мы рады за тебя не то что… хоть в огонь.

– Выезжайте завтра пахать яровое.

Наступило молчание.

– Больно неколи, – заговорил Исаев.

– Надо ж когда-нибудь пахать, – возразил я.

– А весной чего станем делать?

– А весной пораньше посеете, да и за пар.

– Эх, как ты нас трудишь работой! – сказал Исаев. – Всем ты хорош: и жалеешь, и заботишься, и на водку даёшь, только вот работой маешь.

– Для кого же я вас маю? Для вас же.

– Знамо, для нас, только не под силу больно. Бьёшься, бьёшься, а выйдет ли в дело…

– Выйдет, выйдет, Бог даст, – весело перебил я его.

– Всё думается, всё нам сомнительно…

Угрюмое облачко набежало на лица мужиков.

– Вы вот сомневались и насчёт моей ржи, а моя правда вышла, – отвечал я. – Что ж, я враг себе, что ли? Даром меня двадцать пять лет учили, чтоб я не мог разобрать, что худо, что хорошо? Да вы же сами ездили за моими семенами к немцам. Худо разве у них?

– Коли худо, – заговорил, оживляясь, Пётр, – у них жнива выше нашего хлеба. Издали я и взаправду подумал, что это хлеб. Гляжу, лошадь прямо в хлеб идёт. Я себе думаю: немцы, а лошадь в хлеб пускают, – глядь, это жнива такая.

– Ну, а с чего у них такие хлеба родятся? – спросил я. – Чать, с работы? земля одна.

Воспоминание о немцах оживило толпу.

– Знамо, вспаши её раза два, три – всё отличится против одноразки.

– Когда не отличится. Ноне я на зяби сеял полбу. Так что ты, братец мой? Отличилась. Рядом хлеб, а на ней другой.

– Знамо, другой.

– Работа много тянет.

– А може и не даст ли Господь и нам своё счастье сыскать, – раздумчиво проговорил Исаев. – Може, и пожалеет Он нас за нашу бедность, за маяту нашу.

– Бедность наша большая, – вздохнул Григорий Керов. – Тёмный мы народ, и рад бы как лучше, а не знаешь.

– А научить некому, – сказал я ему в тон.

– То-то некому, – согласился Керов.

– Барин, так барин и есть, – продолжал я тем же тоном.

Керов спохватился и сконфуженно уставился на меня.

– Э-э, как ты нас подводишь, – вступился Егор Исаев. – А ты нас пожалей, а не то, чтоб на смех нас подымать.

В голосе Исаева послышалась фамильярная нотка.

Я слегка покосился на него и продолжал смотреть на Керова.

– Да я чего? – отвечал Исаев. – Я, ведь, не то, чтоб… я, ведь, того… Ну, прости, коли что неловко сказал, – обратился он уж прямо ко мне.

– Верить надо больше тем, кто вам добра желает, – обратился я к Исаеву. – Не из корысти я к вам приехал. Гнался бы за деньгами, продолжал бы служить и с имения получал бы, да и на службе больше, чем с имения, заработал бы. Три года я с вами, можно, кажется, убедиться, что я за человек – обманщик, враг ли ваш или желаю вам добра.

– Знамо, добра желаешь, – согласился Исаев.

– А верите, что желаю добра, так и делайте, как учу. Трудно, да ничего не поделаещь, – Бог труды любит. За 25 лет, конечно, вы от правильного труда отвыкли, за то же и впали в нищету. Главное, что от труда никуда не денешься; от того, что не вот время его выполнишь, труд всё будет такой же, только толк другой выйдет.

Мужики молчали.

– Ну, так что ж, господа, начнёте завтра пахать? А уж на водку, так и быть, дам.

Толпа нерешительно молчала. Хотелось и водки, и пахать не хотелось.

– Уважить разве? – обратился Исаев к толпе.

– Да чего станешь делать? – сказал Керов. – Видно, выручить надо барина.

– Оно и то сказать, – согласился Пётр, – тяни не тяни, а пахать её всё не миновать.

– Знамо не миновать, – согласился Елесин.

Мало-помалу и другие стали склоняться к мысли о необходимости начать пахать.

– Видно, ладно уж, – обратился ко мне Исаев.

– Ну, спасибо, – сказал я, – только уж, старики, не взыщите, я настаивать стану.

– Неужели обманем? – обиделся Пётр. – Коли дали согласие, так уж, знамо, станем пахать.

Я дал им на ведро водки и пошёл с Синицыным домой.

– Вот вы как с ними, – раздумчиво говорил Синицын. – Что ж, дай Бог! Вы больше приспособлены к духу времени, вам и книги в руки. Вот как-то мне Господь поможет с своими делами. Хочу ехать в город, денег под вторую закладную искать.

– Охота вам, Дмитрий Иванович, мучить себя, – сказал я. – Вы сами сознаёте, что не приспособлены к духу времени, надо соответственно и действовать. На вашем месте я бы посадил надёжного приказчика в имение, а сам бы совсем уехал. Ну, хоть к нам переезжайте; устроим мы вас во флигеле, отлично заживёте, будете заниматься своим любимым предметом – историей, отдохнёте себе. Денег я для уплаты процентов вам дам, – незачем и в город ездить и закладывать.

– Я вас иначе не называю, как своим духовным братом, и верю, что всегда найду в вас поддержку, но…

Кончилось тем, что Синицын наотрез отказался от моего предложения и чем свет уехал в город.

Дворов 15 из 44, вопреки уговору, не выехало на другой день пахать. Оставшиеся были отчаянная публика: бедные, беспечные, обленившиеся, для которых все мои нововведения были всегда тяжёлою бесцельною обузой. Нельзя было не согласиться с ними в том отношении, что труд их, в сравнении с другими, почти не достигал цели: от плохой лошадёнки, плохой снасти, самого плохого, ленивого и беспечного получалась и работа плохая, а вследствие этого и урожай значительно хуже других.

Жалобы их выражались так: «Маешься, маешься, работы по горло, а толков никаких. Это бы время, что работаешь без толку на себя, тебе бы хоть подёнщиной работать, и то стал бы жить не хуже других. А этак – и себе толков нет, и тебе радости мало».

– Не сразу, не сразу, – ободрял я таких. – Прыщ, и тот сначала почешется, а потом уж выскочит, а ты сразу захотел разбогатеть. Может, у меня на подёнщине ты и заработал бы больше, да я-то сегодня здесь, а завтра нет меня. А твоё дело всегда будет при тебе. Конечно, с непривычки трудно, зато хорошо потом будет.

– Дай-то Бог.

С невыехавшими я поступил круто: через час их скотина была выделена из табуна и пригнана в деревню.

Мера подействовала: угрюмые, недовольные, но выехали все.

Между тем, погода испортилась и дожди без перерыва шли день и ночь. Двух дней под ряд не выдавалось солнечных. Весь хлеб был обречён на гибель. При таком громадном урожае ожидался год хуже голодного. Пришло время сеять рожь, а семян ни у кого не было, – обмолотить промокшие снопы не представлялось никакой возможности. Все ахали и охали. Мужики служили молебны, а помещики только руками разводили, приговаривая:

– Извольте тут хозяйничать!

У меня были крытые сараи, сушилки, но против молотьбы сырых снопов восставали все, – ничего подобного нигде никогда не было, да и самая молотьба была невозможна: из сырого колоса как выбить зерно? Я совершенно признавал основательность их доводов, но вид залитых водой полей, сознание, что первый ряд снопов в скирдах уже пророс, заставили меня решиться на опыт.

Под проливным дождём, сырые, хоть жми из них воду, снопы были ввезены в сарай.

Елесин, сваливая снопы, ворчал про себя, но так, что я слышал, что я желаю больше Бога быть.

– Всё гордыня наша. А Богу не покориться, кому ж и кориться?

Лил дождь и завывал ветер, а в сарае было сухо и просторно. Приказчик, ключник и кучка рабочих нехотя, с полным недоверием к успеху дела, стыдясь за меня и за мою затею, складывали снопы возле барабана. Кучка возчиков, кончив выгрузку, стояла в стороне с Елесиным во главе. Они смотрели на меня, как на человека, затевающего самое святотатственное дело.

Старый мельник Лифан Иванович, он же главный механик-самоучка, суетился, закрепляя последние винты.

– Ну, что, Лифан Иванович, как ты думаешь, пойдёт? – спрашиваю я в десятый раз.

– Божья воля, сударь! Примера такого не бывало ещё у нас. Может и пойдёт, – сила-то в машине большая.

– Попытаем.

– Попытка не шутка, спрос не беда, – бодро ответил Лифан Иванович.

Лифан Иванович ушёл в мельницу. Иван Васильевич взял в горсть колосьев, пожал и вода закапала на землю. Он покачал головой. Рабочие сочувственно смотрели на его опыт.

– Как угодно, а по-моему, ничего из этого не выйдет, – проговорил он, улыбаясь.

– Выйдет, не выйдет, – заслуга не ваша будет. Скажу вам одно, что если бы все так рассуждали, как вы, то люди до сих пор бы руками хлеб молотили.

Наконец, в окне мельницы показалась голова Лифана Ивановича.

– Готово. Пущать, что ли?

– С Богом, – отвечал я.

– Ну, дай же Бог, – сказал Лифан Иванович и, сняв шапку, перекрестился.

Перекрестились и все. Лифан Иванович скрылся. Я встал у барабана. Послышался шум падающей воды и плеск её по водяному колесу. Передаточное колесо тронулось. Ремень натянулся и барабан с гулом завертелся. С каждым оборотом гул и быстрота усиливались. Наконец, барабан завертелся так, что отдельные зубья слились в одни сплошные полосы, и он стал издавать однообразный, сплошной, ровный гул.

Я пустил первый сноп в барабан и, подержав его некоторое время, вынул назад. Оставшиеся колосья были пусты. Опыт удался. На другой день молотьба. была в полном разгаре. Отчётливо и гулко работал барабан. В нижнем отделении насыпались зёрна для посева.

Десятки крестьянских телег ждали очереди, надоедая и приставая ко мне отпустить каждого прежде других. Мои мужики, начавшие было роптать, что я «ошибил» их тем, что отвёл время на пашню, повеселели, когда получили заимообразно семена. Я воспользовался этим и выдал им строго по расчёту сколько нужно на десятину. К просьбам о прибавке я оставался глух и нем, как рыба. Вся округа всполошилась, – всем нужны были семена, ни у кого их не было, все готовы были брать их на каких бы то ни было условиях, только не за наличные деньги, – денег ни у кого не было. Я выдавал всем или целым обществам, или отдельным товариществам за круговою порукой, с условием возвратить взятое количество пудов в сухом и чистом виде к новому году.