Неприличное слово жизнь

Не продохнуть. А хочется уже расстелить клетчатое махровое одеяло на бережку, лечь животом к солнцу и забыться.

Забыться – и прочь-прочь лица, имена, адреса, этикетки, кольетки. Звучит виолончель, вибрируют, набирая ток струны леса через речку. В небе контрапункт организует сверхзвуковой самолет: был звук – хлопок – нет звука. Как просто, как доступно. А ведь над машиною мудрили коллективы, целые конструкторские бюро сходили с ума, размышляя над конструкцией, секретные заводы уходили полностью в запой, наблюдая, как из груды легированного металла родятся совершенные, сверхзвуковые формы.

А так если, без самолета – одна любовь и пьянка. Даже в светлой памяти оказываются они рука об руку.

В посадках блюют мальчишки. В их руках судьба, перед ними возможности, за ними – Москва, а они блюют. Организмы настолько невинны, что от пачки "Золотого Руна" и бутылки безымянного крепленого трое юношей пришли в полное изумление. Они, как я сказал, блюют – и каждый делает это по-своему, строго индивидуально. Только я стою в стороне и писаю на мокрую после дождя осину. Я не пил и не курил, я стоял на шухере. Мне специально не дают пить, не приучают к никотину, чтобы глаз был верным, реакция – безошибочной. Я засекаю случайных прохожих, среди которых могут оказаться родители пьющих в этот момент и курящих. Я – глаза, уши и в некотором смысле, совесть компании.

Писаю и вижу: спускается Оленька с горки. Льет дождь, веет ветер – она, зная красоту, заметив наблюдение не ускоряет шаг. Распущенные волосы, карий взгляд, девчачья походка. Почему два дня назад не дал ей прокатиться на велосипеде? Когда Оленька спустилась, знал – случилось непоправимое, мы никогда не будем вместе, хотя до ее дождливого прохода лично я этого и не планировал.

И вот нынче она в куркинской компании. Они ходят в Дубки, жгут костер, пьют водку, целуются. Она наверняка тоже. Они в восьмой перешли, они умеют и имеют право. Мы, ошалев от экскурсии в посадки как мудаки сидим у шлагбаума и глазеем хмельное возвращение. Мы в проигрыше. Им, друганам, хорошо – они целый день блевали, ничего теперь не соображают. А я трезво рассуждаю – и от этого больно в сердце.

Что и говорить, корявой вышла первая любовь. Да ладно, чего уж… Вместо причащения тайн – долгосрочный шок, вместо возмужания – приступы малодушия в ходе схваток с Котом и Дрюней, вместо впечатлений после каникул – тоска.

Конечно, кроме этого – масса положительных эмоций. Например, пойманный на жерлицу щуренок, велики, духовушки, шалаши, футбол с деревенскими из Подгорной, красавица из Дубков (отравилась, кстати, грибами, которые мы ей собрали – не насмерть, но гулять с нами ее больше не отпускали), бильярд в клубе, шум электричек и т.д.

А она все спускается с горочки, все мокнет под дождем, бедная, хорошая.

Лиелупе

Сладкое предчувствие дежавю. Привычная, незабытая перкуссия электрички. Откуда упрямое желание повторить маршрут в точности, до копеечки, до глотка пива в чипке на станции?

Сердце обмирает по-настоящему. Глаз, как Буонаротти отсекает наслоения, выдавая совершенную картинку. Как хорошо, что вопреки завываниям и уверениям, минувшее не улетучивается-засыпает, ждет ценителя: когда тот проверенной походкой пройдет по улице, отточенным столетиями деликатным жестом отопрет калитку и пройдет в палисадник, который раньше служил детским играм. В кусте жимолости господин в мягкой шляпе, в великолепном старомодном, нестареющем пальто засядет для наблюдения за соседним двориком – там ожидаются тени, там пронесутся события давние, вечные.

Место хранит светотень, место содержит запах. Морской воздух вперемежку с речной свежестью, хвоя из неотступающего леска, мята. Тревожный запах пропитки для шпал, немного аромата борща.

Узкая полоска пляжа, знакомые имена: Булдури, Майори. Теперь сам делаешь покупки, сам пьешь дешевое и соответственно, без чудес, без учета дежавю, плохое пиво. Приближаются плотные звуки тенниса. На эти ли корты выбегал ты за белым мячиком. Целеустремленный Метревели недоволен, его анонимный соперник смеется, возвращает беглеца родителям. Где Метревели известно, а где тот, судя по всему, латыш? По семейному преданию, игру он проиграл – что пошел делать? Наверняка, вскочил на яхту и пошел по ночной Даугаве колесить с горя; скорее всего не с горя, а просто так, как всегда. Отменив утешительные игры, впустил в трюмы загорелых, голенастых, но холодных латышек, которые конечно же оказывались фригидными русскими девушками – в лучшем случае, отдыхающими. После яхты – волейбол на пляже. Несколько жестких слов с друзьями, пара насмешливых балтийских интонаций по поводу вчерашнего матча и сегодняшней водной прогулки. Куда делся он, счастливый неудачник, куда пошел дальше? Видимо, ему нравилось местное пиво, судя по телосложению, он не любил русскую власть и готов был дерзить, противостоять. Конечно же, сначала фарцовка. Латышский еврей Левик из второй команды стукнул: на границе с Чехословакией изъяли четыре золотых цепочки. Обидно – первая загранка, друзья теннисисты-яхтсмены в Праге, новая девчонка Инга из женской сборной. Все слетело – и не из-за русских, а из-за своего же. Но сажали Советы, но сидел под Ковровым – три года. Ни тебе моря, ни загорелых, в коротких юбках перворазрядниц. Скупое позвякивание алюминия – убожество, запустение. Что дальше? Национальный фронт? Свобода? Обмен рублей на "репшики"? Жаль, даже теоретически не могу узнать его – наверняка гуляет по Майори, наверняка с Ингой, которая по рыбацкой своей сущности дождалась, вытерпела ссылку, перестройку, вольницу взахлеб – и получила своего заматеревшего, облысевшего чемпиона. Уверен, они вместе ходят по магазинам – Инга боится одиночества.

К морю, к морю!.. Я иду к морю по деревянным ступенькам, минуя столовую, где вкусный творог. Тот же путь уже теперь не дает покоя. Пока все живы – свернуть, затаиться, изменить резко маршрут. Кабы знать! А что знать? Что кончится жизнь, что сроки любви вообще не обсуждаются? Категория мудрости ушла из быта: это искусство, мол, талант, озарение. К черту озарение; мудрость – простое житейское усилие, шаг к гармонии. Мудрость – больше, чем вера в Бога – это Бог внутри. Подчинение обстоятельствам, которое не выглядит поражением, банальность, которая не звучит, как прописная истина. Отсутствие страха, застенчивость, мера цинизма и сентиментальности, мудрость – это умение любить.

Не было мудрости, не стало любви. Вот и иду по песку, к плесам, к слезам по умершим и оставшимся рядом – жаль и тех и других.

Дорога неизменна: кинотеатр в Булдури, премьера "Лимонадного Джо", пристань на реке, рыбалка в разгаре, огромная рыбина гниет на деревянном причале. Теплые лесные тропинки, сарай, где дрова на зиму и механизмы – тайные, масляные, железные, на бензине. Так просто по одному слову, по желанию заработает бензопила, окунь наденется на крючок, с опушки выйдет, мурлыкая, лесная кошка с веточкой черники в зубах. Пригорает фитиль керосинки, хозяева гасят свет; сегодня я первый раз попробовал пива – мне хочется еще.

Избербаш

Корова, покрашенная Богом, как собака – бурая, и белая, и рыжая – обреченно жевала газету. Мимо неслись крепкие юноши школьного возраста. Монотонно, недобро наматывали они круги вокруг местной школы. Это мы.

Летом в Избербаш можно заманить только спортсменов или… Без "или" – только спортсменов. Мы и явились – жизнерадостные, громкие – москвичи.

Вся затея со сборами в этом городе-огороде до сих пор кажется мне болезненно странной. В мирное время мы стали беженцами по доброй воле и без видимых причин. Сорок человек на раскладушках в спортзале, крысы, голод, недоверие, презрение и ненависть местных жителей. Три тренировки каждый день (из шестидесяти), тухлая говядина (начиталась) в столовке, заповедник змей в облюбованном для горных тренировок месте – бред. Еды катастрофически не хватало. Дня через три все всё поняли: тренеры квасили и ходили на ночную рыбалку на Каспий; дети, мы то есть, лазали по местным садам. Звучали выстрелы, мирные жители приходили на переговоры относительно дальнейшего сосуществования.

Между пробежками нас можно было видеть на деревьях тутовника: зрелые, черные и белые ягоды разнообразили, а также дополняли рацион. Люди относились к нам, как к цыганам: давали фрукты, сахар, нанимали таскать кирпичи.

Нельзя сказать, что спортсмены были довольны. Самая счастливая весть за два месяца – обнаружение холерной палочки в море. Возникла, таким образом, надежда, что весь лагерь эвакуируют в санитарных целях. Палочка рассосалась, мы дожили срок.

Черная голова, Избербаш, первые аккорды на гитаре. Как умело создаются модели замкнутого пространства, как казарма универсальна: процветают искусства, ремесла, вне – повышается рождаемость. Как хочется домой; чужбина разбила сердце, разъяла грудь. Письма-бандероли со свежими номерами "Футбола". Кто-нибудь: вырви из лап, укутай, плацкартой доставь на Курский. Я буду жить на вокзале, если хочешь. Я буду зарабатывать рэкетом и хэппинингом, буду подтаскивать носильщикам и поддакивать путейным алкоголикам. Я люблю вокзал – только возьми меня отсюда.

Обнадеживающий стук колес, иллюзия избавления. Укачиваться на верхней полке, свешиваться за вопросом, спрыгивать ради чая. Как милы даже вагонные воры, спиздившие в темноте мой чемодан.

Я был почти благодарен. Не понимая, счастливо смотрел в похмельные глаза начальника милиции и отвечал: не пил, не пил, не пил. Свобода – механическая штука. Нет ничего – свободен. О, как бременский музыкант, как проказник Вийон вприпрыжку преодолел десять-двенадцать километров: в маечке, в штанишках, с трешкой в кармане, навечно одолженной у студента Плехановского института, попутчика. Правда был уже студенческий лагерь, правда наблюдались девочки, но был и тренер – как настоящий, и спортсмены – как живые. В черных (эпос) трусах (чужих) вывалился я в море. Мне надо в Турцию – пронеслось в голове, надо развить успех. Там, в Стамбуле, где там еще, тоже можно побираться, ходить в чалме, выпрашивать у военного сигаретку, чтобы выгодно ее продать. А разве нет в Турции проституток, а разве нет русских среди них? Вот и готова выгодная партия. Даже если жениться на толстой турецкой вдове, можно язык выучить долгими византийскими ночами, приглядывая за ущербной луной.

И уже когда вынырнул все-таки на своем берегу, пошел слух об обокраденном мне, и девушки первым делом подарили мыло. Не накормили, не спать уложили – а по порядку, как в сказке про Бабу-Ягу предложили помыться.

Я вам скажу, такая там впереди житуха – со свадьбами, похоронами, с разводами и прочими узорами, включая вытрезвители – только скорее заберите меня взрослого, всепонимающего, отсюда.

Часто вижу по телеку своего тренера: в белых носках, в светлом остальном он судит. А у меня в горле сразу сухо, сразу сорок в тени, вода раз в двое суток, браконьерский осетр – до блевотины, пятнадцать километров вокруг школы, красивые горы, бокс на центральной площади…

Все-таки, почему тогда не победила, не распространилась как теперь, холера? Вот было бы счастье!

Бангкок

Попался, ушастый король!

Екнуло ли твое буддийское сердечко тем слякотным московским вечером, когда, плюс четыре часа, развалившись на стуле гостиничного ресторана Мустафа насмешливо выпалил "шримпс"!

Да, мы разглядывали меню, да, это уже седьмое место за вечер, да у Мустафы были деньги – он угощал. Ну и что, что его деньги кончились во втором баре, а с третьего начались мои – шримпы есть шримпы, праздник не может омрачиться куриной ножкой, "Хамовниками" на Герцена.

"Шримпс", повторил я почти без акцента. Что такое? Кто такие? Зачем? К пиву, хамовато подытожил халдей, – креветки-с.

Ах ты жизнь, житуха. Вот так бороздили с тобой, Мустафа, хуй знает что, а на креветках спотыкаемся, клинят нас с тобой шримпы. А разве мы не заслужили?

Вобла, селедка, сосиски, сушки, соль, черный хлеб, сухая картошка – а кривули по праздникам, в "Яме", в "Жигулях". А вишь как повернулось – "шримпс".

А знаешь, Мустафа, креветки эти приплыли к нам не из Владика, не с Курил – южнее, южнее забирай – и западнее, западнее. Есть такая страна, Мустафа, Таиланд – там король-фотограф, там креветки, там массаж. Верь мне, Мустик, не спи. Ты не видел тамошних креветок – такие глаза, такие размеры! Плюнь на рабочий день, на грязные свои доллары, добытые не из нефти даже – из говна нашего простого народа. Наш простой народ доверил тебе свое говно, чтобы построил ты из него пирамиду на удивление приезжим, а ты драгоценное отеческое говно обратил в доллары, которые кончились за полтора часа. Дай хоть раз в жизни поохотиться на короля. Королевская охота – ты слышишь меня? Впереди по сельве, по бурьяну бежим мы: с лейкой, блокнотом, с газовыми баллончиками, с пивом за пазухой, с креветками на боку. Сзади нас гималайские медведи и уссурийские тигры, бенгальские львы, далай ламы, чайные слоны, крокодилы и прочие грызуны. Вслед за животными грамотным каре развернулись полпотовские наймиты, кампучийские беженцы, малазийские ветераны. Мы прочесываем Сиам, ищем ушастого беглеца. На пути у нас встают химеры и храмы, огнедышащие драконы, стены монастырей. А мы с китайскими фонариками прорываемся сквозь, и в подземельях, в алмазных копях разыщем Его Величество, и посветив ему в лицо сядем, положим ногу на ногу и строго, по-взрослому скажем: шримпс!

Мустафа согласно кивнул.

Чего нам стоило сделать визы, чего стоило купить билеты, чего стоило отговорить подруг ехать с нами – что это по сравнению с великой целью! Знаешь, Мустафа, инструктировал я друга, король в Таиланде большая ценность. Но предупреждаю – есть там и проститутки. Надо сделать так, Мустик, чтобы они нам не помешали. А они станут – они за короля горой, кучей малой, грудью, одним словом – одним словом и не перескажешь. Мы преодолеем, мы должны.

Мустафа все кивал. Всюду одни задержки, одни неприятности от них. Рейс откладывался, я уволок напрочь растаможенного, насквозь завизованного, рассекреченного Мустика на антресоли Шереметьева-2 и продолжил инструкции, развил инкрустации мотивировок.

"Мустик, на блади, на мэри можешь налегать, но слушай меня, слушай. Там такие проститутки, такие девочки, что ты можешь не выдержать, ты можешь упасть головой им на лоно и прошептать. Что бы ты ни прошептал, это будет усвоено и воспринято всего за 50-100 долларов. Такие там девчонки, такие азиатки. Они могут, Мустафа, практически все, даже массаж, даже могут утром приготовить яичницу с беконом. Откуда в Таиланде беконы? Э-э, Мустик, а на что Красная поваренная книга? Книга эта висит вместо фонаря над дверью всякого мало-мальски веселого места. Девчонки… Мы возьмем двух на пробу: они знают свой язык – пригодятся в дальнейшем. А пока не пригодились, кормить нас будут, гладить по забитым мышцам, согревать разбитые во время перелета через залив сердца. Когда пробы кончатся, возьмем еще одну – впятером все-таки веселее, понимаешь? Мы будем жить в бассейне, у нас вырастут жабры и плавники, у них – хвост, тем более, что деньги кончились, да и зачем в уютном бассейне деньги? Коктейли они будут воровать также, как и рыбий корм – для нас. Когда мы окрепнем, как акулы и киты, используя ум дельфина перепрыгнем через бортик бассейна. В полете, в воздухе у нас вырастут крылья, сзади вытянутся сопла. Мы включим реактивную машину и полетим к океану. И плюхнемся в большую воду практически созревшими подводными лодками на ядерном ходу. Мы разовьем подводную скорость до неузнаваемости, спустимся в Маракотову бездну, застигнем в баракудовом логове косяк мелких, но особо приближенных к императору креветок – вынырнем космической ракетой, двумя ракетами. С диким криком "поехали!" устремимся к солнцу. Мы пролетаем над Бангкоком, над Москвой, над рекой, над горой – видишь, Мустик, твой родной дом. Только ради этого стоило. Сбрось посылку с парашютом – пусть домашние порадуются, пусть знают, что ты теперь космонавт…

Зря разбудили Мустика – сам бы донес до контрольных пунктов. Вставай, дружище, это не Перхушкино – это Бангкок. Здесь засела наша цель. Зря говорили, что тебе нехорошо. Потому что прямо сейчас, не сходя со взлетно-посадочной полосы мы разопьем бутылку синей "Смирновки", которую я выменял за пару добрых жестов у второго пилота. Ты бы видел, как он вел судно – прямо к цели, прямо на огни большого города. Когда мы заложили фюзеляж на 30 градусов по Цельсию, я грешным делом решил – он за нас, ему тоже нужен король, тоже привлекли его креветки. Ан нет, просвистел над тайскими головами легко, как чайка, приземлились, как гага, как русский зимородок. Теперь необходимо рассыпаться цепью, прочесать столицу: чую последним оставшимся в живых местом – он здесь, тута он хоронится, около ховается. Доложила уже небось разведка, что мы прибыли, что допиваем русскую водочку – а значит, хана пришла местной цивилизации.

Душно в городе. Кондиншны напряжены на всю катушку. Мы с Мустафой продолжаем уничтожение мини-бара, что входит в планы захвата короля. Обязанности распределены строго: Мустафа смотрит телек и следит за перемещениями королевской семьи, я вниз, за девчонками.

Ничего особенного, констатировал Мустик после общения с хрупкой девушкой, имея ввиду маршрут королевской семьи. "Все впереди"-парировал я и мы вышли на улицу.

Города не было видно. Только мы и витрины, и открытая канализация. "Тут есть рыбки?" – спросил Мустафа у встречного тайца.

Зачем тебе, старик, рыбки. Мы у цели. Смотри, какое разнообразие: пиво "Сингха", пиво "Карлсберг", пепсикола, навалом вискаря. Ты видишь, они жарят мясо сразу на обочине – не говном из канализации тащит, так пахнет убоинка, свежатинка, понимаешь? Привыкли там у себя на родине к строганине, к отмороженным бычьим мозгам с лимоном – потеряли скромное обоняние, а буржуазия живет другими запахами.

Эй, бой, квикли, шримпс-шримпс-шримпс, ту бирс, салт-н-пеппер, райс унд вайс. Ченч но мо. Видишь, какая она головастая? В ней мяса много, за это ее уважают. А хочешь лобстера с пылу, с жару – со льда, а не из морозилки. Утром – на базар. Там рыбы, там сиа фуд, там такие краски, никакому королю не снились. Что он видел в своем Гарварде, в Итоне занюханном, в пресловутой пресной Сорбонне? Свой народ со стороны, с этикетки на консервах и презервативах разглядывал? Что он знает о простых тайцах, таких как мы с тобой: которые встают в кинотеатрах во время государственного гимна, которые посещают регулярно тайбоксинг и сидят в утлых забегаловках, жуя даже не шримпы, не лобстеры-кальмары, а заурядную парную свинину?

Мы, простые тайцы, даже не можем позволить себе съездить на Пот-Понг, как мы, нормальные российские охотники за королями.

Тук-тук, нам бум-бум, на Пот-Понг. Смотри, Мустафа, трогай руками, пожирай взглядом. Видишь, обступили нас, они хотят нас, им мало низкорослого местного населения, недостаточно чванливой Европы, пустопорожней Америки. Мустафа, – покажи, что у нас есть с собой: чтобы цены снизили, а мы вознесли бы наши акции до невиданных рейтингов. Смотри на сцену – парень, художник наверняка, рисует на женском человеческом теле. О чем говорит этот пейзаж, набросок, этот полуночный эскиз – о нас, о наших несбывшихся желаниях, о городе родном – о Москве. Не плачь, Мустик, не горюй, мы свое возьмем, тем более, что смазаны столь полюбившиеся краски. Тот, кто раньше был художником в прямом смысле ебёт свое детище. Она еще не успела сходить в импровизированный, походный душ, да что там душ краска не успела просохнуть за лопатками – а уж повалил оборотень свое полотно навзничь, отбросил ложные кисти, достал припрятанный по такому случаю мастерок – и ну за дело! А после, девчонка эта, в скороходовых туфельках пойдет в зал, сядет нам на колени, раскрутит тебя на сто баков. А ты и рад приобщиться к живописи – распустил свои мольберты павлином, приготовил жесткий, будто деревянный подрамник. Оставь ее себе, езжай в отель – десять баков швейцару, десять в рецептуру – валяй, отвлекайся от намеченного пути. Придется мне одному выслеживать, спускаться в китайские кварталы, подключаться к полицейской рации,