Черные береты

– Пошел!

Ласточкой, локтями вперед, через ничего не понявших сопровождающих бросился Андрей на дверь. А секундой раньше она распахнулась, и ударил свет в глаза, и в этот свет вылетел, ударившись коленями о порожек будки, Тарасевич. И, как учили на физподготовке, повернулся боком к замызганному, в пятнах соляры, асфальту, чтобы смягчить удар. Дверь мгновенно захлопнулась, отрезав охрану. Что-то закричал старший, из-за спешки неловко вываливающийся из кабины.

– Ходу, – подхватил Андрея за шиворот Багрянцев, помогая одновременно и встать, и сразу взять скорость.

– Стой, стреляю, – уже на чисто русском, без картавости, прокричал латыш.

Но он, наверное, заметался, выбирая – бежать за преступниками или сначала открыть застрявших ловушке помощников. По крайней мере выстрелы раздались, когда Мишка и Андрей уже врезались в толпу, хлынувшую к подошедшему как раз к стоянке автобусу.

– Держи, держи их, – закричало несколько человек, но разве можно давать людям, часами маявшимся в ожидании вожделенного автобуса, право выбора, – бежать неизвестно за кем да еще под грохот пальбы, или наконец-то втиснуться в транспорт. Нет, Мишка не только волкодав-хвататель, он еще и психолог. И в лес друзья вбежали одни, не обращая особого внимания на стрельбу: они-то различают, когда стреляют по цели, а когда от отчаяния.

– Левее, – бросил короткую команду Мишка, и Тарасевич понял, что тот наверняка вчера полазил здесь не один час.

Лес быстро расступился, кланяясь мелкими кустарниками проносящимся по шоссе машинам. Не обращая на них внимания, Мишка нырнул в трубу под полотном дороги, захлюпал по воде. Сгибаясь в три погибели, пропустив схваченные наручниками руки меж ног, рискуя после каждого неловкого шага воткнуться в мутную воду носом, Андрей шел за ним.

– Привет, – после того, как вновь углубились в лес и немного попетляли по нему, остановился наконец Мишка.

– Привет, – устало и счастливо улыбнулся в ответ Андрей, стукнул лбом в плечо капитана.

– Ваши ручки, – спецназовец, фокусничая, вытащил пилку по металлу.

Нашли поваленное дерево, приспособились к работе. В двух словах, торопясь, переговорили свои новости после путча. Видя нетерпение Андрея, Багрянцев уже подробнее, во всех деталях поведал о своих неожиданных приключениях в банде. И чтобы не дать другу опаливать сердце воспоминаниями о жене, сразу же, добавил, уводя разговор в сторону:

– Ну, и последнее: можешь меня поздравить с новым званием.

– О, товарищ майор. Извините, я встану.

– Да нет, сиди. Старший лейтенант.

– Как? Почему? Да погоди ты, не пили, – Андрей стряхнул металлические опилки с рук, Мишка тоже блаженно вытянул свои перебинтованные, мелко подрагивающие от монотонной и напряженной работы.

– Вчера вечером звонил своим. В нашей конторе работает комиссия по путчу, мальчики вместе с Лопатиным и типа Лопатина. Помнишь, майор-депутат[7 - После путча майору Лопатину через ступень присвоят воинское звание «полковник». Однако, в очередной раз на что-то обидевшись, но теперь уже на своих друзей-демократов, новоиспеченный полковник попросит вернуть ему его истинное звание майора – чтобы «с чистой совестью идти опять в народ».]: форма морская, а не плавает, эмблемы летные – а не летает, апломба как у министра, а уровень начальника Дома офицеров. Такие теперь и решают, каким быть Вооруженным Силам. Первый удар – как раз по нашему управлению – немедленно расформировать: в свободной стране не должно быть боевых отрядов. Все, кто был в патруле во время путча, признаны его участниками или уволены в запас, или понижены в званиях.

– Но ведь вы, можно сказать, наоборот: смотрели за порядком…

– Кого это волнует? В недрах Генштаба обнаружилась организация с опытом боевой работы – а вдруг она завтра повернет свой опыт против новой власти? У демократов, наверное, и так глаза от страха выпучило. Да ты посмотри и на назначения: думаешь, случайно министрами и их замами ставятся никому не известные, неавторитетные люди? Делается все, чтобы за ними не пошел народ. На всякий случай. Улыбающиеся марионетки: рушится великая страна, а у них все нормально. Как говорит Горбачев, процесс пошел. Ладно, ну ее, политику.

– Куда ж от нее, если она заправляет нашими судьбами, – не согласился Андрей. – Мы обречены на политику. Поэтому слушай меня, Миша: ты сегодня же уезжаешь домой.

– Куда?

– В Москву.

– Да перестань ты. Давай руки.

– Нет, Миша, это серьезно, и это я решил еще вчера. Извини, но здесь тебе не Ирак. Здесь законы. И я не хочу, чтобы из-за меня…

– Какие законы, – перебил Мишка. – Тебя вывозят из страны – это законно? Насилуют, убивают безответно – это тоже по закону? Меня разжаловали, «Белого медведя» отправили на пенсию – «Медведя», который для страны один сделал больше, чем вся эта шелупонь из комиссии – по закону? Кто же их пишет, эти законы.

– Нет, Мишка. Нет. Дальше я – один. Один я буду более свободен и не стану оглядываться на тебя. Не уедешь – я вернусь в тюрьму.

– Ты так говоришь, будто я все делал с бухты-барахты. А я, между прочим, тоже думал и тоже делал выбор, – Мишка обиженно отвернулся.

– И все равно, – чувствуя, что наносит другу обиду, тем не менее не отступал от своего Андрей. – Понимая тебя, прошу, чтобы ты понял и меня. Я перед Зитой до конца своих дней не искуплю вины, а если еще нести и твой крест в случае чего… Давай хоть мы не станем отбирать у себя права на совесть.

– Ладно, потом разберемся, – примиряюще уступил Багрянцев и кивнул на бревно: – Ваши ручки.

6

Осень оказалась такой же бестолковой и бездарной, как и власть. Утро могло пудрить мозги солнцем и безветрием, а вечер уже рвал недожелтевшие до срока листья, сек землю холодным дождем. Люди шарахались не только в выборе одежды, но и в своем настроении, своих планах, связанных с погодой. Ни «а», ни «б», одни перехлесты.

Вторую неделю Андрей жил у Мишки в Москве. Ни до чего не договорившись тогда в лесу, рассудили по-иному: уезжать все же лучше обоим. Пусть схлынет волна поисков. Лучше переждать ее, пока новые события преподнесут местной милиции такие заботы, когда ей станет не до латышских проблем. К сожалению или счастью, время сейчас только способствует этому: кражи, грабежи, разбои на каждом шагу.

К тому же опасаться стоило уже не так милиции, сколько Данилыча с дружками: попавшись на крючок, они попытаются сделать все, чтобы убрать лишних свидетелей. Да и Геру они не простят, и главаря своего, Козыря, которого, вопреки предупреждениям, взял-таки Тарасевич тогда в камере у заложников голыми руками и которого после этого отправили тянуть новый срок за Уральский хребет.

– И осень на носу, в лесу не заночуешь, – находил все новые и новые доводы Багрянцев.

Видимо, ему тоже было тяжко оставаться одному после всего случившегося – не смея ни перед кем выговориться, поделиться сомнениями, подпитаться уверенностью в правоте своих действий. И к моменту, когда стальные обручи распиленно распахнулись, обоюдное согласие было достигнуто: вдвоем и в Москву.

Потом Мишка, помаявшись, отпросился на два часа и вернулся с сумкой бутербродов и виноватыми глазами. Отводя их, объяснил появление гостинца:

– Соседка твоя собрала. Тоже волновалась. Объяснил вкратце ситуацию. А квартиру твою уже опечатали.

…В Москве мало что изменилось после путча, если не считать более длинных, а потому бросающихся в глаза очередей за хлебом и молоком. Да однажды в переходе на Пушкинской площади увидел Андрей лозунги, выведенные каким-то умельцем черной краской и которыми раньше демократическая столица не славилась: «Ну что, долбаные москвичи: за что боролись, на то и напоролись», а покрупнее и выше: «Мишку – на Север!» Тарасевич вспомнил про листовку, в которой во время путча «росло» количество остановленных танков, решил сходить к ней.

Бумажки, само собой, уже не оказалось, на окне белели лишь пятна после клея. Зато перед зданием напротив, оказавшимся Союзом писателей СССР, митинговало в скверике около ста человек. Подходивших встречал лозунг: «Верному ленинцу, верному сталинцу, верному брежневцу, верному горбачевцу, верному ельцинцу Евтушенко – позор от русских писателей». На длинном шесте коптело чучело правительственного поэта.

– Инженеры человеческих душ, мать вашу, – чертыхнулся Андрей, когда узнал, что элита московских литераторов во главе с Евтушенко под шумок послепутчевской вседозволенности и анархии начала захватывать кабинеты в Союзе писателей. – А еще чему-то поучали других…

Не заметил, как оказался у телеграфа на Арбате. У того, где узнал, что Зиты больше нет. Если войти в стеклянные двери, подняться на второй этаж, то там, справа, в первой кабине… И тогда тоже шел мелкий дождь. С того дня – одни дожди…

– Все, больше не могу, – метался в тот вечер он по комнате в ожидании Мишки. – Еду. Каждый день отсрочки – это предательство Зиты. Смерть. Хочу смерти!

Взведенный, не сразу увидел озабоченность на лице друга. Тот пришел совсем поздно, молча уселся перед телевизором, потом распахнул все шкафы, начал перебирать вещи.

– Чего ты? – отрешился, наконец, от своих мыслей Тарасевич.

– Еду латать валенки. Меня, мастера по хрустальным башмачками – латать валенки. Очень по?государственному и мудро.

– Давай с начала, – дернул друга за рукав Тарасевич, усаживая его рядом с собой на диван.

– Старший лейтенант Багрянцев назначен в оперативный отдел штаба Закавказского военного округа. Рисовать карты и нести дежурство. К новому месту службы убыть завтра.

Переключиться с Зиты на Мишкины проблемы оказалось не так-то и просто. Чтобы не сфальшивить ни в чувствах, ни в словах, Андрей решил вообще пока промолчать. А он сам, конечно, хорош: у живущих рядом дорогих и близких людей миллион своих проблем, а он только о себе. Не забывать, помнить об этом, помнить об этом, помнить об этом…

– Рае что-нибудь хочешь передать? – избежав сюсюканья, охов и ахов, по мужски и офицерски доверительно, сразу – конкретно, спросил Андрей. А чтобы избавить Мишку от смущения, пояснил: – Ты знаешь, а я только что перед твоим приходом принял решение возвращаться к себе. Подчинимся обстоятельствам и желаниям?

– А там посмотрим, – согласился не мусолить ситуацию и Мишка. – А Рае… – он встал, подошел к стенке. Из хозяйственного отделения достал чашку, расписанную розовыми цветами. – Китайская. Их две осталось. Так и скажи. Одна – ей.