Ковчег обреченных

Зато, используя своё положение и обширнейшие связи, можно было, не уходя с должности, заняться собственным бизнесом. И чтобы хоть как-то легализоваться, Семён Михайлович учредил “Благотворительный фонд помощи беженцам из горячих точек”. Взял себе помощником Горного Бориса Моисеевича. Пройдоху из пройдох, известного почти всем российским теневикам. И начал потихоньку очень прибыльный бизнес.

Для начала Фонд выбил из московских банкиров немного денег и отправил гуманитарную помощь воюющему Карабаху. Однако, вместо одеял и сгущёнки, люди Семирядного выгрузили из трёх транспортных самолётов, прилетевших в Баку, вооружение для целого пехотного полка. Велико было бы изумление всё тех же банкиров, если бы они узнали, в какую сумму оценил Семён Михайлович эту партию “гуманитарки”.

Но целиком и полностью вставать на сторону иноверцев “гуманитарий” Семирядный готов не был. Интернациональная солидарность, которая незримо присутствует в крови всех советских людей старой закалки, прямо-таки заставила его послать ещё одну партию гуманитарки для Карабаха. Однако, на этот раз самолёты приземлились уже в Армении и с грузом, предназначенным для полного укомплектования артбатареи.

Потом была поставка “калашей” для пуштунов, полевого обмундирования для красных кхмеров, да и много чего ещё. Венцом деятельности Фонда стала отгрузка на Ближний Восток трёх экспериментальных танков Т-95. Во время той сделки и познакомился Семён Михайлович с Калебом.

Однако, новый телефонный звонок вывел Семирядного из раздумий. Ожидавший новых известий хозяин торопливо поднёс трубку к уху. И снова, как и в прошлый раз, его гостю не удалось определить, о чём конкретно шёл разговор. Только дав отбой, Семён Михайлович отпил пива и задумчиво произнёс:

– Всё это по меньшей мере странно… Либо мы, Борис Моисеевич, имеем дело с некой структурой, о которой не знали прежде, либо… – и тут он снова надолго замолчал.

– Может, конкуренты? – подал голос, не выдержавший паузы Горный.

– Что, хохлов имеешь в виду? Да нет, вряд ли. У них с Калебом контактов никаких. Они сейчас больше с моджахедами торгуют. Нет, это кто-то нам пока неизвестный.

– Что значит пока? – не унимался гость. – И как долго это самое “пока” продлится?

– А то и значит, – зло ответил Семирядный. – Пока не удалось установить, что это за папарацци такой шустрый. Отщёлкал, что нужно, и слинял бесследно. Да так лихо, что мы одного из наших бойцов лишились. А это говорит о многом. Как минимум – о его высоком профессионализме.

– А не Папиных ли людей это происки? – осторожно начал собеседник. – Я имею в виду, может он нас уже давно под колпаком держит, а в нужное время…

– Как знать, как знать… – задумался Семирядный. – Может, и Папиных. Ну, это уже у вечеру выяснится. Если на ковёр вызовут, значит, точно Папиных.

Значит так: мне сейчас одному побыть нужно, подумать. Ты езжай к себе и вызови Кирилла. Пусть будет в полной готовности. Ждите моего звонка день и ночь. Как что-то выяснится, начнём действовать.

Русаков

С непривычки умирать было страшновато. То есть, страха как такового, естественного, животного страха смерти, не было: я знал, что Господь всемогущий позаботится обо мне с той самой секунды, как прервётся мой земной путь. Но принимать смерть от этого громилы-моджахеда, я не хотел.

Моджахед не был похож на какого-то фанатика-фундаменталиста с поясом шахида вокруг туловища. Которого ничто, кроме слепой ненависти ко всем без исключения неверным не беспокоит. Те точно знают, на что идут и потому никогда не испытывают сомнений в правильности своих действий. Нет, в его глазах плескалась ненависть именно ко мне. Как будто я был тем единственным, который принёс его народу столько горя.

Не буду скрывать, духов я тут положил немало. Правда, особой чести мне это не делает. Но на то она и война, чтобы одни убивали других. Я просто выполнял свою работу. Как делал бы и всякую другую. Потому как солдат – существо подневольное. Единственное, что могло бы пойти мне в оправдание – я никогда не воевал с безоружными.

Но ни о каких оправданиях в эти стремительно несущиеся секунды не могло быть и речи. Кому нужны мои оправдания? Этому громиле? У него всё и без того написано на лице. Ненависть. Это было то единственное, что направляло в этот момент его руку. Сейчас всего одно движение указательного пальца моджахеда отделяет меня от встречи с Господом. И я понимал, что стоит мне лишь пошевелиться, как прогремит выстрел.

Пистолет, зажатый в его огромной лапе с заскорузлыми пальцами, выглядел игрушечным. Но, в то же время – диким. Такой маленький, ручной зверёныш со смертельным взглядом. Ведь стоит только ему совсем легко шевельнуть пальцем, потянув за извилистую лапку, зверёныш рассердится, сверкнёт своим глазом и метнёт в мою сторону маленькую, горячую молнию. И – всё! Всё? Нет, ну этого просто не может быть!

Если бы я мог, то отгрыз бы у этого афганца всю его руку вместе с заскорузлыми пальцами, только бы избежать смерти. Но времени на это Всемогущий мне уже не отпустил. Указательный палец моджахеда с чёрной каймой под неостриженным ногтем, начал своё движение. Вот сейчас зверёныш вздрогнет, сейчас он плюнет в меня своим огнём! Я, лежал перед ним на полу, как завороженный, уставившись в дуло пистолета, и просто ждал, когда в последний раз ударит моё сердце.

Однако, выстрел, который оглушительно прозвучал в замкнутом пространстве глиняной хижины, не причинил мне вреда. Чья-то пуля влетела в правую теменную кость афганца, пробуравила его мозг и, вывалив наружу левый глаз и целую кучу кровавых ошмётков, вонзилась в небеленную стену хижины. Эта пуля уже не оставила ему никаких шансов. Одного взгляда на выходное отверстие раны было достаточно, чтобы понять: в последний раз сердце стукнуло не у меня, а у возвышавшегося надо мной моджахеда.

Я, не двигаясь, наблюдал, как он начал оседать. Медленно, словно огромный, зловонный айсберг. У меня не оставалось никаких сил, чтобы хотя бы отползти в сторону. Казалось, мёртвое тело сейчас раздавит меня своим весом. Однако, чьи-то руки, вцепившись мне в плечо, стали оттаскивать меня в сторону и знакомый голос прозвучал над ухом, словно райская музыка:

– Андрей, что такое? Очнись, что с тобой?

Я с трудом приоткрываю глаза и, увидев перед собой встревоженное лицо Вовки, облегчённо улыбаюсь:

– Всё в порядке. Блин, приснится же такое…

– Что, за Речкой ночью был?

– Да, думал – кранты мне. А тут, хорошо, ты оказался. Чёрт, как голова болит!

– Слушай, Русаков, – строго выговаривает мне Гаевский, – пятнадцать лет прошло уже, а ты всё об одном и том же сны видишь. Может, таблетки какие попринимал бы. Или женился, а?

– Хватит проповеди читать, психоаналитик хренов, – бурчу я, откидывая простыню и вставая. – Скажи лучше, чего припёрся в такую рань?

– Скажи, ну, не свинья ли ты последняя? – недоумённо смотрит на меня друг. – Мы ведь договаривались, что в одиннадцать ты уже будешь готов.

Мне казалось, что сейчас не больше восьми. Чтобы сообразить, к чему я должен быть готов в одиннадцать, мне определённо нужно время. Так как я тотально не помню ни о каких уговорах. А заставить голову соображать быстрее с утра, я просто не в состоянии. Поэтому, мельком глянув на будильник и убедившись, что Гаевский не врёт, беру короткий тайм-аут:

– Погоди, погоди. Не ори, как в жопу раненая рысь, – говорю я, направляясь в ванную. – Сейчас умоюсь, кофейку треснем, и буду готов.

– Сам ты рысь, соня, – доносится сквозь шум льющейся воды Вовкин голос. – И даже хуже: сурок ты. И свинья. Последняя. Я с семи утра на ногах, договариваюсь со всеми, звоню нужным людям, а он, видите ли, дрыхнет. Нет, ты, определённо – свинья.

Я делаю напор посильнее, чтобы хоть на время избавить себя от Вовкиных причитаний. Тугие, горячие струи с силой бьют в лицо, прогоняя остатки ночного кошмара. Переключаю душ на холодную воду, и только простояв пару минут, сбавляю напор. Способность реагировать на окружающую действительность частично возвращается, и я различаю последние слова из гневного монолога друга:

– … в конце концов, ты сам согласился, никто тебя не заставлял. И если тебе вдруг стало неинтересно, я могу отказаться от дальнейших шагов. Хотя, думаю, что поздно уже отказываться.

Я делаю очередную попытку понять, о чём он толкует, и это мне почти удаётся. Но только почти. Всё-таки минздрав не зря предупреждает, что чрезмерное употребление алкоголя вредит организму. А вчера с самого вечера и почти до сегодняшнего утра мы с Филей влили в свои многострадальные организмы столько спиртного, что удивительно ещё, как я остался жив. Не знаю, что чувствует сейчас Филя. Хотя, судя по раскалывающей темя и виски боли, жить мне и ему осталось недолго.

– Володь, дай мне хотя бы кофейку чашечку проглотить. Я без этого – мёртвый.

Уж не знаю, что он услышал в моём голосе, но только вдруг сменил гнев на милость:

– Ладно, алкоголик несчастный, иди на кухню. Я уже всё приготовил.

Кое-как вытершись махровым полотенцем и обмотав им свои чресла, я, шлёпая босыми ногами по полу, выхожу из ванной комнаты. Нужно признать, что душ помог совсем чуть-чуть. Радикальней душа могли помочь только две таблетки “алка-зельтцер”, разведённые в холодной воде. Лучше средства, чтобы прочистить мозги человечество ещё не придумало. Не считая, конечно, клина, который, как известно, тем же самым клином и вышибают.

Искомый клин обнаруживается на кухне в виде наполовину опустошённой бутылки водки, стоящей посреди стола в окружении пустых жестянок из-под рыбных консервов. Да, видно сильно мы дали вечером и ночью, если я даже позабыл навинтить пробку. С чего это мы с ним? Однако, решив, что остальное смогу вспомнить, только избавившись от головной боли, я протягиваю руку к бутылке. Но Вовкин голос заставляет меня остановиться:

– Как есть, свинья, – произносит друг, входя следом за мной в кухню. – Ещё крошки в рот не бросил, а уже к бутылке тянется. Нет, брат, сейчас только кофе и ничего больше. На серьёзное дело пойдём.

– Да скажи ты мне, ради Христа, что за дело? – почти взмолился я, так и не соображая, о чём говорит Гаевский. – Опять со стрельбой?

– Да-а…, – протянул Вовка. – И с чердаком у тебя непорядок. Совсем плохой стал. При чём здесь стрельба? В круиз наниматься поедем!

Алина

Я очнулась в полной темноте и даже не сразу смогла для себя решить: то ли я мертва и нахожусь в привратницкой рая (про ад, в который тоже можно запросто попасть, я как-то даже и не подумала), то ли где ещё. Однако боль, раскалённым прутом пронизавшая мой затылок и шею сразу же, как только я попыталась пошевелиться, заставила меня думать, что я всё-таки больше жива, чем мертва. И про привратницкую рая можно на время забыть.

А спёртый воздух, наполненный смешанным запахом парфюма, каких-то отдушек и средства от моли, позволил мне предположить, что я нахожусь в подсобке какого-нибудь галантерейного магазинчика. Может быть даже, того самого бутика, из которого только что вышла с покупкой. Или на каком-то галантерейном складе.

Руки мои чем-то стянуты за спиной, и я никак не могла поначалу сообразить, почему же они не двигаются. Однако, пошевелив пальцами, я смогла дотянуться до этого "чего-то". Похоже на обычный скотч, которым пользуются нынче все, кому не лень. И кому надо что-то паковать. Вот меня и запаковали. Да так плотно, что и не вырваться.

Интересно, долго ли мне здесь предстоит лежать? Может, стоит позвать на помощь? Хотя нет, кричать и вообще шуметь, пожалуй, не нужно: а вдруг те, кто это со мной сделал, вернутся и убьют? Страшно даже подумать. Однако, торчать в кромешной тьме, в полном одиночестве, не представляя себе своей дальнейшей участи, пожалуй, ещё страшнее.

Поэтому, здраво рассудив, что хуже нынешнего положения уже не будет, я попробовала тихонько крикнуть. Однако из этой попытки ничего путного не вышло. Так как рот мой тоже оказался залеплен скотчем. И наружу через нос вылетело только едва слышное мычание. Последнее открытие меня несколько озадачило. Это, сколько же времени я здесь нахожусь, что кожа лица успела адаптироваться к мерзкой липучке? Уж никак не меньше часа. За что же это они так со мной? Вроде, ничего плохого никому не делала. Перед глазами снова встала гнусная рожа того, из “жигуля” и его мерзкий голос, обозвавший меня “сучкой”.