Пугачев и его сообщники. 1774 г. Том 2

– Где Устинья? – спрашивали приезжие, входя в избу.

– Не знаю, – отвечала сноха.

– Ведь ей не убежать! – говорили казаки, уходя и бранясь, что не застали дома.

Вышедшая из подполья Устинья была в большом смущении и не знала, что вокруг ее совершалось.

– Что они, дьяволы, псовы дети, ко мне привязались! – говорила она, жалуясь снохе.

Между тем приехали домой ее братья, Андрей и Егор, и почти следом за ними и в третий уже раз сваты, с большим числом казаков. Устинья убежала в соседнюю горницу, но по приказанию приехавших, «запросто, без всякого наряда», была приведена снохой. Сконфуженная девушка стояла, прислонившись к печке, пред многочисленным собранием, «и не успели ей еще никто и ничего сказать», как сам Пугачев вошел в двери и сел на лавку.

– Покажите мне невесту, – сказал самозванец.

Сноха взяла Устинью за руку и подвела к Пугачеву.

– Хороша, – проговорил он, – хороша!.. Поздравляю тебя, ты будешь со временем всероссийской царицей.

Самозванец вынул несколько серебряных денег, рублей тридцать, и передавая их своей невесте, поцеловал ее.

В самый разгар этой сцены вернулся домой отец нареченной царицы, отставной казак Петр Кузнецов. Трудно было ему понять, что происходило в доме, но недоразумение его скоро разъяснилось.

– Ты хозяин? А это дочь твоя? – спрашивал Пугачев.

– Да, – отвечал Кузнецов.

– Я намерен на ней жениться, и спасибо тебе, что кормил и поил ее.

Кузнецов бросился самозванцу в ноги «и плакал горько о том, что она молодехонька, принуждена идти замуж неволею».

– Меня некому ни обшить, ни обмыть, – говорил он, – а старухи [жены] не имею.

– Чтобы к вечеру готово было к сговору, – сказал строго Пугачев, – а завтра быть свадьбе.

Эти слова еще более огорчили отца и дочь, и они были в «великих слезах».

– Не плачь и готовься к венцу, – сказал самозванец и вместе со своими сообщниками оставил на время дом Кузнецова.

Перед сумерками жених прислал Устинье сарафан и рубашку голевую, сорочку и шубу длинную лисью и приказал к вечеру снарядиться, «что она в той горнице у печки и исполнила; убирали ее подружки, а первая тут сваха была жена Толкачева».

«Устинья, – показывал Иван Почиталин, – сперва не хотела было за него идти, равным образом и отец не очень был доволен, потому больше, что их дело казачье, а отдают дочь за царя, так не скоро привыкнет к царской поступи». Так думал один из ближайших наперсников Пугачева, но чистая по натуре Устинья не могла и впоследствии свыкнуться со своей горькой долей, и инстинкт подсказывал ей, что сначала жених, а потом муж был не кто другой, как самозванец.

Одетая в нарядное платье, она все у той же печки дождалась приезда Пугачева. Последний посадил невесту рядом с собою и приказал подносить вино: пили, в лице Пугачева, за здоровье Петра III, великого князя Павла Петровича и супругу его Наталью Алексеевну, пили за невесту, почти за каждого из присутствовавших, и вообще пьянство продолжалось до самой утренней зари.

Утром Пугачев с поезжанами и большою свитой приехал за невестой и вместе с нею отправился в церковь Петра и Павла, где собрано было духовенство всего Яицкого городка. Церемония поезда состояла на том, что впереди жениха и невесты ехало множество казаков со знаменами и значками разных цветов. В церковь были допущены самые близкие, а вся остальная свита расположилась кругом в ожидании парадного салюта. Служили всем собором, но кто именно венчал – Устинья не видала, «ибо покрыта была фатой и горько плакала». По окончании венчания был произведен салют из ружей и новобрачные принимали поздравления, допуская к руке всех присутствовавших. Заплатив духовенству двадцать рублей, Пугачев приказал, чтоб Устинью «поминали на ектениях благоверной императрицей», и затем новобрачные отправились в дом Толкачева, где был приготовлен парадный обед. Во время тостов и поздравлений все называли Устинью благоверной государыней и подходили к ее руке. После обеда церемония окончилась подарками родным невесты и некоторым из приближенных самозванца. Отец молодой, Петр Кузнецов, получил в подарок лисью шубу; сестра Устиньи, Марья, бывшая замужем за казаком Семеном Шелудяковым, получила пять аршин канавату и пять аршин голи; казак Денис Пьянов – пять рублей деньгами, а остальные были награждаемы зипунами и бешметами разной цены и достоинства. В тот же день ко мнимой государыне были назначены из казачек две фрейлины: Прасковья Чапурина и Марья Череватая, а главной надзирательницей за всем домом Аксинья Толкачева, жена сподвижника самозванца[119 - Ср. с рассказом А.С. Пушкина (Пушкин А.С. Соч., т. VI, изд. 1881 г., с. 49).].

Вся эта церемония не отуманила Устинью и не вселила в ней убеждения, что из простой казачки она стала чем-то особенным. Она не верила в свое возвышение и старалась выяснить свое положение.

– Подлинно ли ты государь? – спрашивала она наедине Пугачева. – Я сомневаюсь в том, потому что ты женился на простой казачке. Ты меня обманул и заел мою молодость: ты человек старый, а я молодешенька.

– Я со временем бороду-то обрею, – отвечал самозванец, – и буду тогда помоложе.

– Без бороды казаки тебя любить не будут.

– Я сам не люблю бороды брить, – сказал Пугачев, как бы спохватившись, что проговорился, – а сделаю это в угодность разве тебе одной.

– Ведь ты имеешь государыню – как ее бросить! А нигде не водится, чтоб иметь две жены.

– Какая она мне жена, когда с царства свергнула – она мне злодейка.

– Так тебе ее не жаль?

– Нисколько; жаль только Павлушу, он законный мой сын, а ей, как Бог допустит в Петербург, срублю голову.

– Тебя туда не допустят. У государыни людей много, тебе прежде срубят голову.

– Я скоро возьму Оренбург и тогда до Питера дойду беспрепятственно.

– До Питера еще много городов.

– Только бы Оренбург взять, а там все ко мне преклонятся[120 - Показания: Пугачева 4 ноября 1774 г.; Михаила Толкачева, Устиньи Кузнецовой, Петра Кузнецова, Марьи Шелудяковой, Никиты Каргина, дьячка Ивана Корчагина, пономаря Петра Живетина, Ивана Почиталина и других // Гос. архив, VI, д. № 506, 512 и 467.].

Оренбург-то взять было трудно, а Яицкий городок казалось легче. Подкоп приходил к концу, и в половине февраля минеры дорылись до камня, очевидно фундамента колокольни. Тогда самозванец приказал не двигаться более вперед, а вырыть в конце подкопа глубокую яму, чтобы положить в нее бочонки с порохом. Все рабочие были распущены по домам с приказанием не выходить из них в течение нескольких дней, пока Ситнов с приближенными Пугачева успеют зарядить колодезь и произвести взрыв[121 - Показание крестьянина Петра Таркова 16 мая 1774 г. // Там же, д. № 467.].

Между тем в полночь, 19 февраля, явился в укрепление к Симонову малолеток, казачий сын Иван Неулыбин, и объявил, что казаки намерены вновь атаковать укрепление и что они подвели подкоп под колокольню. Неулыбин был принят сначала за человека, подосланного Пугачевым, чтобы подобным известием поколебать гарнизон, заставить его снять посты, ближайшие к колокольне, и тем облегчить мятежникам доступ к этому пункту. Тем не менее известие это не могло быть оставлено без всякого внимания, и полковник Симонов приказал вывезти весь хранившийся под колокольней порох и приступить к устройству контрминной галереи. Едва только успели вывезти часть пороха, как последовал взрыв, и колокольня, говорит очевидец, «с удивительной тихостью начала валиться в ретраншемент. На самом верху оной спали три человека; не разбудя, их снесло и с постелями на землю, чему, по высоте здания, трудно даже поверить; бывшую наверху пушку с лафетом составило на низ. Хотя падение было тихо и камни, не быв разбросаны, свалились в груду, однако около 45 человек лишились при сем жизни»[122 - Оборона крепости Яика // Отечественные записки, 1824, ч. XIX, № 52, с. 171.].

Лишь только последовал взрыв, Симонов приказал тотчас же открыть артиллерийский и ружейный огонь, предполагая, что мятежники попытаются овладеть укреплением; но казаки не решились на приступ. В темноте слышны были только крики и понукания старшин.

– На слом! – кричали они. – На слом, атаманы-молодцы!

Казаки не слушались и вперед не подвигались, а, засев за своими завалами, ограничивались одним криком. Не видя никого вблизи укреплений, полковник Симонов приказал уменьшить огонь, и хотя штурма не было, но крики и визг продолжались до света.

19 февраля в городке было замечено большое движение, которое продолжалось и на следующий день. То были сборы в дорогу и отъезд Пугачева в Берду.

– Смотри же, старик, – говорил самозванец, обращаясь к Каргину, – послужи мне верою и правдою. Я теперь еду в армию под Оренбург и возвращусь оттуда скоро, а государыню здесь оставляю. Вы почитайте ее так, как меня, и будьте ей послушны.

Избрав лучший в городке дом старшины Андрея Бородина, Пугачев поместил в нем свою молодую жену со всем придворным ее штатом и приказал, чтоб у ворот ее дома был постоянный караул из яицких казаков. Ближними при ней были назначены: отец, Петр Кузнецов, Михайло Толкачев и Денис Пьянов. Пугачев требовал, чтоб Устинья писала ему письма, и как она была неграмотна, то оставил ей форму и приказал подписываться так: Царица и государыня Устинья. Она исполняла приказание мужа в точности и в ответ получала письма самозванца, почти всегда с препровождением каких-либо вещей или денег, которые она была обязана хранить до востребования.

«Всеавгустейшей, державнейшей великой государыне императрице Устинье Петровне, – писал Пугачев[123 - Письмо это писано из-под Оренбурга, но без числа и месяца (Гос. архив, VI, д. № 418).], – любезнейшей супруге моей радоваться желаю на несчетные деты. О здешнем состоянии, ни о чем другом сведению вашему донести не нахожу: но сие течение со всей армией все благополучно, напротиву того я от вас всегда известного получения ежедневно слышать и видеть писанием желаю. При сем послано от двора моего с подателем сего, казаком Кузьмою Фофановым, семь сундуков за замками и за собственными моими печатями[124 - Печати эти, по приказанию самозванца, были вырезаны ему в Яицком городке серебряных дел мастерами, дворцовыми крестьянами Рыбной слободы Иваном Токрановым, Иваном Рыжим, Петром Владимировым и армянином, жившим в городке (см. показание Горшкова // Там же, № 467).], которые, по получении, вам что в них есть не отмыкать и поставить к себе в залы, до моего императорского величества прибытия. А фурман один, который с сим же Фофановым посылается, о чем по получении сего имеет принять и в крайнем смотрении содержать; сверх того, что послано съестных припасов, тому при сем прилагается точный реестр. Впрочем, донеся вам, любезная моя императрица, остаюся я великий государь».

Зная, что Устинья будет соблюдать его интересы и что она находится под охраной постоянного караула, Пугачев избрал дом Бородина складочным местом всего награбленного имущества[125 - В разное время в дом Бородина для хранения было прислано: денег серебряною монетой 2 тыс. руб.; 9 фунтов серебра толщиною в большой палец и длиною в пол-аршина и более; 9 ковшиков серебряных вызолоченных, таких, какие обыкновенно жаловались казакам высочайшими особами; сорока, низанная жемчугом; маленький медный сундучок, в котором лежало множество ширинок, канаватных, а сверху кушак мужской золотой и стояла целая банка, насыпанная жемчугом; здесь же находилась и коробочка с шестью парами серег с подвесками и каменьями и четыре кольца золотые. Сундук, в котором лежали: один стакан золотой и 15 серебряных, перстень, о котором Пугачев писал Устинье, что стоит 500 рублей; два перстня с красными камешками, два больших серебряных подноса и 40 серебряных ложек. Сверх того, в зале Устиньи стояли семь огромных сундуков, в которых находились: в № 1 – материи кусками и 25 серебряных чарок; в № 2 – мужские бешметы и казачьи уборы с позументом; в № 3 – двадцать шуб мужских и женских; в № 4 – меха лисьи и беличьи; в № 5 – серебряные стаканы, чарки, подносы и подсвечники; в № 6 – бобры, кумачи и китайки; в № 7 – белье, выбойки и домашняя мелочь. Кроме этих сундуков, в кладовой на шесте висело много шуб и других вещей, как мужских, так и женских.].

Устинья жила в городке скромно, тихо и почти никуда не выходила. Время она проводила преимущественно в беседе со своими фрейлинами и подругами, а мужской персонал бывал в ее горнице редко. Толкачев, с отцом Устиньи и Денисом Пьяновым, «как стражи ближние ее здоровья», жили в том же доме, но в отдельном помещении, и с нею вместе обедать «они не осмеливались», а обедали с Устиньею фрейлины и иногда жена Толкачева. Ежедневно поутру приходил к ней атаман Каргин или вместе со старшинами и рапортовали о состоянии постов. Устинья выслушивала их рапорты, и «хотя принимала всех ласково, однако ж никого не сажала». По праздничным дням все представители власти приходили к ней на поклон и целовали руку[126 - Показание Никиты Каргина 14 мая 1774 г.; Показание Устиньи // Гос. архив, VI, д. № 467 и 506.].

– Не дайте меня в обиду, – говорила она обыкновенно пришедшим, – ведь от государя на ваши руки я отдана.

Когда Каргин или его помощники спрашивали приказаний Устиньи, она всегда отклоняла от себя всякое вмешательство в дела.

– Мне до ваших дел никакой нужды нет, что хотите, то и делайте.