Бог не играет в кости

Бельченко и Лось несколько изменили диспозицию торжества, дабы не повторять прошлогоднюю. Теперь командующий парадом и принимающий парад съезжались на конях не перед гостевой трибуной, а намного правее ее перед фронтом выстроившегося вдоль Малой Шляхетской (ныне Малой Коммунистической) улицы стрелкового батальона. Изменили и порядок прохождения войск – сначала кавалерия, во главе со сводным оркестром трубачей, затем механизированные войска – танки и пехота в кузовах грузовиков, затем гаубичная батарея на гусеничных тягачах, и завершит демонстрацию военной мощи батальонная «коробочка», собранная из бойцов роты охраны, роты конвойных войск и городской комендатуры.

Утром 1 мая, за час до выезда на площадь Голубцов, закрывшись в комнате отдыха, горячо помолился, глядя на крестовину оконной рамы:

«Сохрани, Господи, люди твоя, победу на супротивные даруя…» Потом положил в серебряный портсигар – для надежности – латунный образок Николая-чудотворца. Отряхнул от перхоти плечи парадного мундира и вышел в приемную к адъютанту.

– Машину!

Вальпургиеву ночь – с 30 апреля на 1 мая – когда вся нечистая сила собирается на шабаш, Стефан Полубинский, командир лесного «батальона смерти», провел в клебании костела Святого Роха, где служил органистом брат отца, тоже органиста, но в родном Августове.

Вечером после службы в клебанию заглянула Магда. Они уединились в ризнице, и Стефан посвятил ее в свой план, разработанный им и его людьми во всех деталях. Покушение на «сатрапа» (под таким именем проходил в подполье генерал Голубцов) должно было пройти так: напротив трибуны, где вокруг «сатрапа» должно стоять все высокое начальство, находился метрах в пятидесяти газетный киоск. Он закрыт более месяца, с тех пор, как арестовали киоскера – бывшего полицейского-пенсионера. В день парада – с самого раннего утра – Стефан займет позицию. Киоск будут прикрывать двое его людей, переодетых в белые милицейские гимнастерки. Сразу же после выстрела Полубинский выскакивает из киоска и под прикрытием засуетившихся «милиционеров» впрыгивает в открытое окно на первом этаже жилого дома. До окна десять шагов. В квартире будут наготове еще двое хлопцев, которые откроют ему окно и помогут выбраться во двор, где его будет ждать авто с работающим мотором.

– А кто живет в той квартире? – спросила Магда.

– Аптекарь Гурман и его жена. Хлопцы войдут в их квартиру под видом обыска НКВД. Запрут их на кухне, чтобы не путались под ногами… Далее два варианта: если улицу не успеют перекрыть, я уезжаю на авто, а затем сворачиваю на Гродненское шоссе. Если перекрыли, тогда ухожу на польское кладбище при костеле. Идем, подыщем подходящий склеп.

В густых сумерках они вышли на погост. Магда давно приметила здесь два подходящих схрона. Один из них – каплица-усыпальница барона Клигмана.

Они вошла в островерхую готическую часовенку, отворив двустворчатую полустеклянную дверь, обрамленную кованными из железа лилиями. У подножья божницы со скульптурой Спасителя находилась крышка люка, отлитая в виде сердца. Полубинский с трудом приподнял ее, взял с божницы горящую лампаду и посветил в склеп. В зыбком слабом свете открылось тесное сводчатое пространство, большую часть которого занимали три беломраморных саркофага.

– Годится, – одобрил Стефан. – Только принеси сюда какой-нибудь плед, еды и воду.

– Принесу, – пообещала Магда, и невольно передернула плечами, представив каково здесь коротать ночь, лежа на крышках гробов в темноте, тесноте и сырости.

– Потом дашь знать, когда в городе все успокоится, – опустил крышку люка Стефан. На том и порешили.

Ранним утром 1 мая Стефан вошел в уже открытый хлопцами киоск. Восьмигранная будка был сделана в виде старинного караульного поста. Ее хотели снести за ярко выраженную «панскую архитектуру», но так и не удосужились. Будка была завалена пачками старых газет, журналов, брошюр, среди которых Полубинский устроился весьма удобно. Из окошечка открывался прямой, ничем не загороженный вид на только что воздвигнутую трибуну.

В «батальоне смерти» было немало немецкого оружия, но Стефан предпочитал добрый старый «Радом», из своего нагана он выбивал девять из десяти. К тому же «Радом» не оставлял на месте стрельбы никаких гильз. Это было бесценное свойство для тайных операций. Револьвер с полностью набитым барабаном был тщательно вычищен и готов к бою. Оставалось только ждать, когда появится цель и когда она выйдет на мушку.

Стефан почти не волновался. Его охватил азарт охотника, поджидающего дичь. Он не сомневался в успехе дела. Его гарантировала полная неожиданность выстрела, надежное оружие и хорошо продуманный отход. Этот выстрел услышит вся Польша. Его услышат в Лондоне и Москве, в Берлине и в Варшаве… Разумеется, одного генерала заменят на другого, но ведь все же поймут, что Польша и в самом деле не сгинула, что народ сбросит захватчиков и тех, и других, в каких бы мундирах они не ходили.

С каждым часом на площади становилось все люднее и люднее. Обыватели собирались, чтобы посмотреть на бесплатное зрелище. Стефан вспоминал пышные парады польского гарнизона. Видел, как маршировали по главным улицам Белостока части вермахта, невольно сравнивал, как одеты солдаты и офицеры. На фоне немецких строго изукрашенных мундиров с их четкими знаками явно мистического характера, на фоне польских мундиров классического покроя с их затейливым шитьем советские командиры выглядели более чем скромно, а на солдатскую униформу и смотреть не хотелось. «Вахлаки» – так одним словом определял Стефан общий вид российских пришельцев.

Но вскоре ему стало не до рассуждений. На площадь выехали два всадника в белых парадных кителях с блестящими красными орденами, со сверкающими в петлицах звездами. «Сатрап» восседал на высоком сером коне; генерал, который докладывал ему о построенных на парад войсках, красовался на караковом жеребце с коротко подстриженной гривой и хвостом. Вальтрапы под седлами всадников веселили глаз алым цветом и золотым позументом…

Командующий парадом напрягся, замер, словно пушка перед выстрелом, и вдруг, словно маленький упругий блестящий шарик сорвался с его губ:

– …Ырна-ааа!

Шеренги застыли.

Стефан прицелился в «сатрапа». Он был весьма крупного телосложения и представлял хорошую мишень, второй был намного худее… Хорошо бы свалить обоих. Но тут оконце киоска загородила чья-то спина.

«О, курва!» Пока «милиционеры» расчищали сектор обстрела, всадники встали рядом и развернулись лицом к двинувшимся войскам. Первыми шли трубачи сводного оркестра. Секунда-другая и они закроют своими широкими бурками «сатрапа». Дальше плотной массой пойдет кавалерия, и тогда все… Стефан поймал на мушку голову Голубцова, затаил дыхание и нажал на спуск. Грохнул выстрел. И тут случилось непредвиденное. Левофланговый всадник дернулся в седле и рухнул навзничь на круп, тут же сполз, оставив ноги в стременах. Конь вынес его к киоску, напрочь загородив цель. Попал в трубача? Вряд ли. Стефан умел чувствовать траекторию своих пуль. Нет, он не задел конника, тот рухнул сам. Впрочем, гадать было некогда. Сейчас к киоску бросится охрана… Полубинский сунул наган за пазуху и выскочил из будки. Его «милиционеры» устроили заминку, нелепо растопырив руки, Стефан вскарабкался в окно, где был подхвачен дюжими руками. Все! Теперь вне опасности. Вырвался из первого круга риска. Теперь во двор. Стремглав выскочил во двор; коричневый «форд» с таксистскими шашечками мерно подрагивал в такт давно работающему мотору. Стефан вскочил в лимузин, и машина двинулась под арку дворового выезда.

«Неужели промазал, холера ясна?!» – эта мысль мучала его больше, чем страх быть немедленно схваченным.

Пуля Стефана просвистела над самым ухом коня, и тот резко вскинув голову, ударил затылком в раструб бугельгорна. Мундштук трубы размозжил музыканту губы, и, выбив передние зубы, ткнулся в гортань. От неожиданного удара, резкой боли, и, видимо, сотрясения мозга конник потерял сознание – рухнул с седла, застряв носками сапогов в стременах. Конь выскочил из строя и кинулся в сторону киоска, заслонив напрочь сектор обстрела. Одиночный выстрел, приглушенный будкой, услышали немногие, все ринулись спасать парня, который несмотря на тяжелую травму не выпустил духовой инструмент из рук, и даже попытался вернуться в седло. Коня остановили. Ноги всадника извлекли из стремян и самого его отнесли на бурке к подоспевшим санитарам.

Парад продолжался, невзирая на заминку. Голубцов распорядился узнать, что произошло, и продолжал держать ладонь под козырек, приветствуя танкистов, стоявших в открытых люках своих машин. Выстрел Полубинского не услышали ни в Варшаве, ни в Лондоне, не был он услышан даже потенциальной жертвой. Всеобщее внимание привлекло падение всадника и выход из общего ряда его коня.

Хорошо продуманная операция была сорвана, как это часто водится, нелепой помехой. Полубинский, закусив от досады губу, всматривался в набегавшую дорогу. Однако Малая Шляхетская в самом конце оказалась перегорожена военным грузовиком, и патруль, стоявший рядом на тротуаре, похоже был не прочь проверить документы подъезжающего пассажира. Не доезжая метров двести, Стефан велел остановиться, покинул машину и вошел в первый попавшийся двор. По счастью, он оказался проходным, и Полубинский беспрепятственно перешел на параллельную улицу – Краковскую. Быстрым шагом он двинулся прочь от главной площади, проверяя время от времени слежку. Ни слежки, ни погони не было. Он перевел дух и прямиком двинулся к холму, на котором высился недостроенный костел Святого Роха. Стефан прекрасно понимал, что если ему удалось ускользнуть, то это не значит, что также повезло и его «хлопцам», особенно тем, кто прикрывал его в милицейских гимнастерках. Так оно и вышло. Их тут же задержал лейтенант из оцепления, удивившись тому, что «милиционеры» носили на своих фуражках вместо милицейских кокард обычные красноармейские звезды. Через час обоих арестованных уже допрашивал лично майор госбезопасности Бельченко. Рядом сидел художник, который набросал портрет Полубинского со слов участников неудавшегося покушения. И оперативная группа НКГБ немедленно приступила к розыску террориста.

Костел Святого Роха был начат в 1927 году, но так и остался недостроенным. Были возведены стены, купол, перекрытия, но храм не успели расписать, не успели освятить. Стоял он на месте бывшего кладбища, от которого сохранилась едва ли не треть. Теперь и оно было заброшено и запущено. Полубинский без труда нашел усыпальницу Клигманов, и, убедившись, что поблизости нет ни одной живой души, скрылся за узорчатыми створками… Мертвые деревья падали на кресты мертвецов и лежали на них, как на подпорках. Кладбищенские сосны, напитавшиеся соками мертвецов, глухо шумели. Трудно было найти более мрачное место в Белостоке…

Дивизионный комиссар Дмитрий Григорьевич Дубровский писал отчет о проведенном параде. В целом все прошло успешно, если не считать это досадное происшествие с трубачом, которого травмировал собственный конь. Какой-то негодяй или придурок напугал лошадь хлопком, и та понесла бедного парня. Поскольку все обошлось одной лишь травмой, об этом можно было бы и не упоминать в докладной записке. Но… На всякий случай Дубровский запросил данные на бойца.

Из Кузницы, где стоял 144-й кавалерийский полк, прислали справку:

«Евсеенко Сергей Иванович, красноармеец 1-го сабельного эскадрона, 1921 года рождения. Призывался из Ленинграда в 1939 г. Член ВЛКСМ.

Гражданская специальность – (прочерк, но сверху вписано „математик“). Отец умер в 1931 году. Адрес матери: Ленинград, 11-я линия Васильевского острова, дом 24…»

Вопросов тут не было. И Дубровский не стал упоминать Евсеенко в своем докладе. Были проблемы и посложнее… Что делать с тем же генералом Никитиным, который в его присутствии в разговоре с начальником штаба армии генералом Ляпиным, бросил:

«Почему мы обязательно должны вступать в союз либо с Германией, либо в англо-французскую коалицию? А сами мы можем обеспечить свой нейтралитет? Вот при Александре III могли. А потом пошли альянсы, в лоб их мать!»

Понятно, что вырвалось у человека, на душе накипело. Но восхвалять царскую внешнюю политику да еще в присутствии члена Военного Совета и начальника политотдела. Коммунист же, мать его в лоб!

Ах, Никитин, Никитин! Мало тебе было семь месяцев за штатом сидеть? Едва ведь из партии не исключили.

Хороший командир. Во всех отношениях умница, сдержан. И вот на тебе. Ляпнул! Да еще в присутствии Ляпина. А если тот первым Лосю доложит? Нда… С Львовичем каши не сваришь… У него свое начальство. Было о чем подумать. Вставить Никитина в сводку негативных высказываний? Так его могут и с должности снять. А он фигура важная – командир корпуса… И командарм его ценит… С Голубцовым посоветоваться?

И он пошел к Голубцову.

Константин Дмитриевич выслушал Дубровского, и лицо его приняло столь же озабоченное выражение.

– Понятно, что с языка сорвалось… Вот уж точно, язык мой враг мой!

– Он же не просто высказался. Он проговорился. Он это в душе таит! Вот в чем беда!

– А знаешь что? Давай я с ним поговорю. По душам. Как коммунист с коммунистом. Мозги ему вправлю. Все равно я в Ломжу на рекогносцировку еду. Придержи пока информацию. Лось ведь не слышал?

– Семен Львович не слышал. А если Ляпин просигналит?

– Я и с Ляпиным поговорю.

– Ну, тогда я, как говорится, умываю руки…

– Умывай, Григорьич, умывай!.. Да, давно хотел тебя спросить, что за фамилия у тебя такая – Дубровский! «Здравствуй, Маша. Я – Дубровский». Не из дворян ли будете Дмитрий Григорьевич? – хитро прищурился командарм. Надо было перевести разговор на другие рельсы, чтобы ЧэВээС не ушел из кабинета с настырной мыслью о Никитине.

– Нет, не из дворян! – усмехнулся Дубровский. – Из простых крестьян Усть-Сысольского уезда Шошкинской волости.

– Это где такая?

– На севере. Теперь республика Коми. Да и сам я коми. И настоящая фамилия – Сивков.

– А Дубровским как стал? Из любви к Пушкину?

– Никак нет. У нас в двадцатых годах как стали паспорта выписывать, так многие коми стали себе красивые фамилии выбирать. У нас тогда на Вычегде и Сысоле и Чайковские появились, и опять же Пушкины, и даже немецкие стали брать – для красоты, понимаешь… Сосед по деревне Кохом стал, а его сват Герценом.

– Ну хорошо, что ты Гессом не стал или каким-нибудь Герингом.

– Главное, Троцким не окрестили!

– Вот это точно, пан Дубровский. Давай, Григорьич, до вечера!

Стефан провел в склепе ночь, а утром вылез из люка в каплицу. Оглядел погост сквозь витражи полустеклянной двери и, не заметив ничего подозрительного, выбрался в кусты бересклета возле ограды. Он присел по нужде и тут же вскочил, потому что какая-то полоумная бабка закричала и замахала на него клюкой:

– Что жашь ты робишь, байстрюк! Да как можно на святой земле гадить!

Стефан быстро застегнул брюки и зашагал к выходу из кладбища. Но старуха шла за ним по пятам и визгливо костерила святотатца:

– А чтоб тебя холера забрала, пся крев!

Эх, надо было выходить по нужде ночью. Это непростительная ошибка. Теперь за нее приходилось расплачиваться… На площади старуха бросилась к постовому милиционеру и стала призывать его на помощь, показывая клюкой на Стефана. Стефан ускорил шаг, почти побежал, и это было второй его роковой ошибкой, милиционер засвистел в свисток и бросился в погоню. Площадь была круглой, и сцена разыгрывалась, как на цирковой арене. Полубинского заметили прохожие. Один из них, видя, что преступник уходит от блюстителя порядка, загородил Стефану дорогу. Сбить его? Ввязаться в драку? Это было бы третьей непростительной ошибкой. И Стефан сделал безразличное лицо и сам пошел навстречу милиционеру в фуражке с дряблой тульей, которая нависала над кокардой. Может, отвяжется? И отвязался бы, если бы крикливая бабка не выбросила новое обвинение:

– Это же вор! Кладбищенский вор! Я сама видела, как он выходил из каплицы! Вот такие, как он, склепы грабят! Золото ищут!

Увещевать старуху было бесполезно.

– Пройдемте, гражданин!

Стефан покорно проследовал в отделение под конвоем постового, бабки, и бдительного гражданина крепкого сложения. В отделении толстый немолодой лейтенант первым делом спросил у него документы. Полубинский обхлопал себя по карманам и, сделав наивно-придурошное лицо, сообщил, что свою «легитимацию» забыл дома.

– А где вы проживаете?

– В Ломже.

– А чего сюда приехали.

– Вещички забрать.

– Какие вещички?

– Ну, те, что здесь «наработал».

– Наворовал, что ли?

– Зачем так грубо? Экспроприировал у церковников. Чтобы народ не оглупляли.

– Ишь ты, какой сознательный. Заступник народа… Вот тебе бумага, пиши и сознавайся: где, у кого, сколько и как…

– Я могу только на польском писать.

– Пиши хоть на китайском. Переведем…

Толстый лейтенант флегматично зевнул, и развернул газету «Звязда».

– Где ворованное прячешь?

– А там, в костеле, на колокольне. Могу показать!

Лейтенант отложил газету: чемодан с вещдоками – это дело.

– Покажи, коли не шутишь.

И Стефан в сопровождении лейтенанта и задержавшего его постового, долговязого унылого мозгляка, отправился к костелу святого Роха. По пути он обдумывал ситуацию: с одной стороны можно было бы спокойно пересидеть опасное время в камере временного содержания (никто и никогда не подтвердит его мнимые кражи), с другой, если подвернется случай, можно дать деру. Благо, что оба милиционера мало походили на выносливых бегунов.

Стефан уверенно привел их в недостроенный храм, которые местные власти планировали переделать под городской цирк. Он не раз бывал здесь вместе с отцом; строители советовались с ним, как лучше обустроить здесь акустику органа. На колокольню вела высокая деревянная лестница-стремянка.

– Там! – Стефан ткнул пальцем вверх, и стал подниматься по зыбкой шаткой лестнице, за ним полез постовой. Тучный лейтенант остался внизу. Для острастки церковного вора он вытащил из кобуры наган и стал подстраховывать своего коллегу, держа Полубинского на мушке. Добравшись до первой площадки, Стефан резко оттолкнул лестницу ногой, и милиционер полетел с пятиметровой высоты прямо на своего неповоротливого начальника. Оба с грохотом рухнули на штабель кирпичей, не успев даже выругаться. Стефан же перебрался через кованную оградку площадки и по забытому строителями подъемному канату мгновенно спустился во двор, а оттуда нырнул в густую зелень холма. Через полчаса он был у Магды, которая помогла ему пристроиться к очередной похоронной процессии на новом польском кладбище. Взяв у сторожа велосипед, Стефан благополучно выехал из города и добрался до Щучина, где жила знакомая девушка, одноклассница по гимназии. Только там, в тихой уютной хате, точно такой же, в какой жила когда-то бабушка, он пришел в себя и блаженно уснул на разостланном за печью кожухе.