Белая вежа, черный ураган
Решил свою судьбу и атташе по культуре Станислав Пиотровский. В Варшаву, занятую немцами, он не поехал, а вернулся к родителям в свой родной Волчин, который все больше и больше становился к тому времени советским городом. Но Пиотровский питал надежды, что линия границы будет откорректирована так, что Волчин выйдет из-под контроля Минска. С тем он ложился, с тем и просыпался. И Бога в костеле просил о том же. По счастью, никто в родном местечке не знал о его дипломатической деятельности в Минске. И Станислав, объявив себя художником, уходил с этюдником на берег Пульвы. Он пытался навести справки о друге детства – Владеке Волчинском, но никто ничего не знал о его судьбе. Владек же, конечно, остался в Варшаве, если не погиб при обороне столицы. И о судьбе Ники, по-настоящему вскружившей ему голову, не выходившей из сердца почти все лето, он тоже ничего не знал. Начиналась совершенно новая жизнь – без старых друзей, без прежних забот и работ.
– Надо тебе жениться! – в один голос заявляли ему родители. И Сташек с ними не спорил. Надо, так надо. Он и сам чувствовал – надо. Но на ком?
Ксендз, который давно заприметил славного малого, подыскал ему суженую – дочь начальника почтового отделения – синеокую панну Марию. Она прекрасно играла на фортепиано и даже подменяла иногда храмового органиста пана Поэля. И все их знакомство развивалось в лучших патриархальных традициях, и, скорее всего завершилось бы «шлюбом», свадьбой. Но тут случились два форс-мажорных события. Семью почтмейстера вместе с обеими дочерьми, Марией и Зосей, вывезли из Волчина далеко на Восток, куда-то в Северный Казахстан. А спустя неделю местный военкомат призвал гражданина Пиотровского на военную службу в РККА. Сначала Станислав хотел уйти в леса, скрыться в Беловежской Пуще у польских партизан. Но, поразмыслив, а он был неплохим аналитиком, решил, что ему, хорунжему-разведчику, сотруднику пресловутой «двуйки», лучше всего укрыться в недрах Красной Армии. Там никто не найдет. Да и легализоваться потом с подлинными документами будет легче. Не зря говорят китайцы: лучшее убежище в пасти тигра. Отслужит три года и в двадцать семь вернется. А в двадцать семь еще не поздно все начать сначала.
Отец одобрил его решение – лучше пережить смутное время в войсках победившей державы, чем обретаться невесть кем на оккупированной территории. Потом добавил: Польша однажды возродится и ей понадобятся опытные воины.
– Просись на какую-нибудь технику. Домой вернешься с нормальной профессией. Это тебе не какой-то искусствовед! Трактор освой, машину. Всюду человеком будешь.
Но призывника Станислава Пиотровского никто не спрашивал о его намерениях. Сначала отправили в учебный отряд на полигон Обузь Лесна, под Барановичи, в бывшие Скобелевские лагеря. Обучали на пулеметчика, и вскоре, присвоив звание младшего сержанта, отправили в 49-ю стрелковую дивизию, по счастью или нет, стоявшую в его родных краях – в Волчине, в Высоко-Литовске… Сташек сделал все, чтобы забыть довоенную жизнь, службу в «двуйке». Он все начинал заново. Учил русский язык, учил новые песни, набирался армейского ума-разума и ждал заветной осени 1942 года, когда кончался его трехлетний срок.
Переносить «тяготы и лишения военной службы» помогали, как ни странно, его навыки художника. И в учебном отряде, и в стрелковой роте – всем политрукам была нужна «наглядная агитация» и стенные газеты. И все они сразу же оценили младшего сержанта, уверенно владевшего и карандашом, и кистью. Он даже портреты командиров набрасывал – быстро, эскизно, но узнаваемо. Его ценили и уважительно называли между собой – Петро. Пиотровский и сам довольно быстро втянулся в новую для него жизнь и даже с некой гордостью носил в петлицах рубиновый треугольничек – знак младшего сержанта. Все прежнее, хоть и недавнее, было надежно спрятано в «скрытку», в личный сейф, и он почти никогда не вспоминал о пане Вацлаве, о своем чине хорунжего в «двуйке», о работе в минском генеральном консульстве… Все это было в другой, прекрасной некогда, жизни, ставшей в одночасье опасной. Вспоминал лишь о Владеке да о красивой женщине Нике. Оба они теперь раз и навсегда исчезли из его бытия. Исчезли, но не все… Вдруг возник грозный призрак из того запретного мира. Младший сержант Пиотровский разводил караул у входа в штаб дивизии, как вдруг мимо него прошел тот самый «возмущенный гражданин», который ломился к нему в комнату для сжигания секретных бумаг и который чуть не убил его со злости, увидев, как догорает в камине последняя стопка бумаг. Пиотровский не знал его имени, но это был именно он – майор Фанифатов, сосланный за провал захвата документов «двуйки» в «белорусскую Сибирь», в Беловежскую Пущу. И контр-разведчик его узнал, но не сразу поверил своим глазам. Мог ли польский шпион обернуться советским младшим сержантом? Бывают, конечно, оборотни, но чтобы так?.. Фанифатов проскочил по инерции в штаб, обернувшись всего лишь раз – чтобы лучше запомнить странного красноармейца. Хорошо бы с ним завтра побеседовать! Но более срочные дела увлекли его за собой. Завтра поговорим, завтра… И это стало еще одним промахом неплохого в целом «чистильщика»…
Но и разводящий караула младший сержант Пиотровский перехватил удивленный взгляд «особиста» и понял все правильно – его узнали! Этот тип, рвавшийся к нему в консульскую «секретку», опознал его! И, конечно же, он арестует и отдаст под суд, а там – скорее всего, расстрел. Матка Боска, Ченстоховска!
Губы сами собой выговаривали слова заученной с детства молитвы:
Патер ностер, квуи эс ин каэлис.Санктифицетур номен туум.Адвениат регнум туум.Глава седьмая. Мужество, тревога и отчаяние…
Васильцов считал себя человеком с крепкими нервами. Но через год в должности командира дивизии стал признаваться – отчасти в шутку, но больше всерьез: «Нервы ни к черту!»
Когда под твоим началом тысячи и тысячи людей, да не простых, а одетых в военную форму, да еще вооруженных, когда в руках этих людей всевозможная боевая техника – от грузовиков и тракторов до орудий, минометов, огнеметов, когда большинство этих людей ждет не дождется, когда им скажут: «все, теперь вы свободны, можете разъезжаться по домам» или, напротив, когда им ежедневно втолковывают: «этого вам нельзя, и это тоже категорически запрещается», и они, эти военно-подневольные люди, пытаются так или иначе смягчить, обойти служебные запреты (тот же запрет на самовольное покидание расположения части или на распитие вина и водки в любое время дня, или… Да мало ли этих «или», которые ограничивают личную свободу людей, – молодых, сильных и неглупых мужчин, порой озорных, порой самонадеянных, порой изначально порочных или дерзких, хитроумных, с детства непослушных парней?). Когда под твоим началом столько непростых личностей с характером, с национальными амбициями, с разными понятиями о пределах допустимого – жди чрезвычайных происшествий. Командир 49-й стрелковой дивизии их не ждал, они происходили сами по себе – жди не жди – они происходили в силу естественного течения жизни, со всеми ее выбросами и сюрпризами.
Каждое утро Васильцов готовился к потоку пренеприятных новостей. Он встречал их в окружении заместителя – полковника Никодима Скурьята (по кличке Малюта) и военного комиссара дивизии Потапова (по кличке Медведь). А все новости сообщали им по очереди – сначала начальник штаба майор Степан Гуров, а потом – начарт, начальник артиллерии дивизии капитан Михаил Антонов, начальники инженерной, химической, медицинской, финансовой служб – если им было что сказать, то есть озадачить или огорчить начальство. Именно так начинался каждый служебный день в 49-й краснознаменной.
Вот и сейчас перед столом комдива предстал понурый майор Гуров:
– Происшествие по перечню один, – замогильным голосом сообщал начштаба, – младший сержант пятнадцатого полка Пиотровский самовольно покинул часть, вооружившись винтовкой.
Васильцов встал из кресла.
– Немедленно разыскать, обезоружить и отдать под трибунал! – распоряжался полковник, прекрасно понимая, как непросто выполнить его указание и какие неприятности может принести это ЧП лично ему и всей дивизии.
– Две роты полка подняты по боевой тревоге и отправлены прочесывать окрестные леса… Вчера, – продолжал начштаба, – командир противотанкового дивизиона капитан Никифоров врезался на своем личном мотоцикле в обозную конную повозку и сломал ногу.
– Кому? – уточнял остроязыкий Васильцов. – Коню или себе?
– Себе. Отправлен в госпиталь.
– Конь? – продолжал шутку комдива Малюта.
– Никак нет. Командир дивизиона.
– На «губу» его надо было бы отправить, а не в госпиталь, – ворчал комдив, и весь его ареопаг молча соглашался… – Ну, что еще? Добивай, черный ворон!
– Вчера вечером в батальоне связи командиры рот устроили групповую пьянку с распитием самодельных спиртных напитков по случаю присвоения очередного звания командиру радиотелеграфной роты.
– Ладно, это мы переживем. Организаторов пьянки наказать в служебном порядке…
– А что, на несамодельные напитки у них денег не хватило? – полюбопытствовал полковник Скурьята. На этот вопрос начальник штаба ответить не смог.
– Сегодня утром сгорел склад табачного довольствия. Почти тонна махорки и несколько коробок папирос «Беломорканал», «Север» и «Казбек»… – продолжал свой скорбный список начштаба.
– Что, даже окурков не осталось? – спросил Потапов.
– Никак нет. Только один пепел.
– Не горюй, Платоныч, – усмехался Васильцов. – Не пристало тебе окурки собирать. Поделюсь с тобой своим запасом.
– «Казбек» жалко. Дорогие папиросы, – качал головой комиссар, заядлый курильщик. Разговор тут же перешел на качество папирос и махры: какие крепче, какие ароматнее.
Табачную тему перебил начальник артиллерии дивизии.
– Разрешите доложить, к нам едет комиссия из Москвы, из Главного артиллерийского управления, – печально сообщил он.
– Знаю, – невесело подтвердил Васильцов. – Все по классике: «К нам едет ревизор»… Начпроду продумать меню гостевого обеда. Флагманскому рыбаку Валентину Михайловичу оборудовать места для рыбной ловли.
Командир разведбата (91-го, отдельного) капитан Валентин Панкратов слыл отменным рыбаком и всегда выручал комдива, развлекая даже самых строгих проверщиков удачной ловлей лещей и голавлей в Пульве-реке. Но это случалось нечасто. Поскольку 49-я стояла «на отшибе отшиба» – вдалеке от Бреста и в изрядной беловежской глухомани, важные комиссии выбирались сюда редко.
Начальника разведбата капитана Панкратова и начальника Особого отдела капитана госбезопасности Фанифатова комдив всегда заслушивал отдельно. Их информация большей частью не подлежала разглашению.
– С начала июня немцы сменили свои пограничные части на линейные. Службу по охране границы несет сегодня пехота вермахта, – докладывал наблюдения своих людей капитан Панкратов. – Если раньше немецкие пограничники отвечали на приветствие наших погранцов, то сейчас не отвечают, потому что не знают традиций. Чистая пехтура и ничего более. Почему убрали своих пограничников? Видимо, потому, что собираются не охранять границу, а уничтожать ее.
– Разумный вывод! – кивнул Васильцов.
– Могу дополнить его тем, – отозвался сосредоточенно молчавший Фанифатов, – что в окрестностях Высокого и Волчина стали появляться неизвестные сельчанам люди. Местные утверждают, что приходят они оттуда – со стороны рек, из бывшей Польши, нынешней Германии. Выясняем, кто они, чем занимаются. Вчера допросили одного из таких «прихожан». Сказал, что пришел за товаром, что он контрабандист. А кто его знает – кто он на самом деле?
Напрягало в Высоком все – и тихая угроза, затаившаяся на немецком берегу, и выжидательное молчание начальства как из Кобрина, так и из Минска. Напрягала обстановка в дивизии, с каждым днем становившаяся все более разгильдяйской. Чиновное равнодушие одних, тупая распорядительность других, кадровая неразбериха в собственном хозяйстве.
В мае – начале июня 1941-го на 45-дневные лагерные сборы было призвано несколько сот призывников из близлежащей местности – Брестской области. Эта группа понимала русский язык, но не это было главным. Местных белорусов успели только переодеть, постричь и приступить к обучению, как началась война. Большинство «тутэйших» в первые же дни разбежались по домам, некоторых задержали немцы и отправили в плен.
В мае 1941 года два дивизиона 166-го гаубичного полка в полном составе перевели в местечко Боцки. Их использовали для формирования 31-го гаубичного артполка 31-й танковой дивизии. А 49-я осталась без своего главного артиллерийского ядра. Но и этого мало – дивизия осталась и без противовоздушного прикрытия, поскольку перед самым нападением штатный 291-й зенитный артдивизион был отправлен по железной дороге на станцию Крупки Минской области. Там проводились практические стрельбы. Разумеется, зенитчики должны были тренироваться, но оставлять приграничную дивизию без прикрытия с воздуха было предательски глупо.
В полках и дивизионах нещадно пили. Командиры рот, батарей, батальонов глушили водкой (местным самогоном, казенным спиртом да мало ли чем еще) угрюмую тоску от надвигавшейся беды. Несмотря ни на какие утешительные заявления больших начальников, малые и средние начальники, если не по разумению, то по инстинкту чувствовали нависавшую над всеми гибельную грозу.
Каждый день на стол комиссара Потапова ложились донесения о пьянках командного состава. Он кряхтел, чертыхался, вздыхал, но поделать ничего не мог. Люди пили… И никакие устрашения не могли отвадить их от утешительного зелья, травы забвения…
Полковник Васильцов и сам стал прикладываться к стакану много чаще, чем раньше. А главное – в одиночестве. Чтобы снять напряжение дня, прогнать тревожные мысли, он опрокидывал перед сном почти полный стакан водки, наспех чем-то закусывал и ложился спать, погружаясь в вязкое забытье. Последнее время стал себя щадить – перешел на коньяк. Полстакана – и вот уже мозг одевался в тесный шлемофон коньячного хмеля. Ощущение, как у ловчего сокола, на головку которого надели кожаный колпачок. Ничего не вижу, ничего не слышу…
* * *Сдав караул, младший сержант Пиотровский решился…
Ночью он прорезал полотно оружейной палатки, взял первую попавшуюся винтовку и тихо исчез в ночи. За его спиной горбился вещмешок, набитый его армейским скарбом: смена белья, летние бязевые портянки, котелок, набитый салом, фляжка, заправленная холодным чаем, две банки тушенки, буханка хлеба, кисет с гродненской махоркой, спички… Вполне благополучно вышел он за околицу пригородной деревушки, лишь дворовые псы пролаяли ему вслед. А потом надежная глухомань векового леса скрыла его от всех досужих глаз.
У Пиотровского не было определенного маршрута, шел наугад, а главное, подальше от населенных мест. Верил – рано или поздно встретит какой-нибудь польский отряд. Знал по слухам, что в Пуще их немало.
Лишь на вторые сутки своих блужданий по просекам кварталов Стас был остановлен негромким окриком:
– Стой! Брось карабин! Иди сюда! Кем есть?
Пиотровский ответил на польском. Его обыскали и повели в схрон. По дороге рассказывал о себе, называл нужные имена и фамилии. Так что привели его к командиру почти своим. А когда командир боевой группы «Астра», поручик, родом из Белостока, услышал из уст задержанного фамилию Долива-Добровольский, расплылся в улыбке.
– Я тоже из этого славного шляхетского рода!
Через пять дней боевая группа «Астра» слилась с остатками разгромленной под Волковыском группы «Сириус», Пиотровский радостно обнял Владека. Он оказался ее командиром. Друзьям пришлось нарушить «сухой закон»: манерка Владека до горловины была наполнена превосходным коньяком. Оба сделали по большому глотку – за встречу.
– За братерство войскове!
Глава восьмая. Спешил старшина на свидание…
Надраив хромовые сапоги, одернувши коверкотовую гимнастерку со старшинской «пилой» в синих – кавалерийских – петлицах, сбив на затылок синеоколышную фуражку, Незнамов отправился на свидание; точка встречи – мостик через Россь. Там его уже поджидала Альбина, одетая в свой лучший наряд: голубое платье с кружевным воротничком, в темно-синих лаковых круглоносых туфлях и при белых носочках. Через плечо у нее висела мамина сумочка из мятой желтой кожи с никелированным замком-защелкой. Сумочку эту лет пять назад отец привез из Варшавы и подарил маме, теперь она перешла Альбине, и все подруги ей очень завидовали. Незнамов имел на девушку самые серьезные виды. Единственное, что его смущало, броская красота горожанки. Устоит ли она против натиска других претендентов на ее руку, сердце или просто приманчивую женскую плоть? А Незнамов был мужчина серьезный и очень ревнивый.
Они чинно и долго бродили вдоль Росси, Альбина рассказывала о своей семье, о бабушках, дедушках, родителях… Антон слушал рассеяно, кому охота слушать саги про далекую и ближнюю родню? Единственное, что он запомнил из рассказов девушки, это то, что ее отец – подпоручик конных стрельцов Войска польского, сначала пропал на «Сентябрьской войне» где-то под Торунем, а потом прислал письмо из советского лагеря для интернированных – из Оптиной пустыни. А с весны прошлого года снова пропал – ни единой весточки. Альбина просила помочь разузнать что-либо об отце. И хотя у Незнамова не было никаких знакомств в НКВД, он все же обещал подруге пораспрашивать сведущих людей о подпоручике Сенкевиче.
В свою очередь он рассказывал девушке – чем рысак отличается от скакуна. Рассказывал о многих тонкостях конного дела, о которых обычные люди даже не подозревают. Альбину очень насмешило то, что перед случкой с кобыл снимают подковы, чтобы те не травмировали своих жеребцов.
Они все дальше и дальше уходили от мостика и вскоре оказались в глухом осиннике, где стоял почти ночной полумрак. Именно полумрак, а не темень, поскольку лето приближалось к самой короткой ночи года. Здесь они остановились, будто решая – идти дальше или вернуться к мостику. Они стояли друг против друга, и как-то само собой вышло, что Антон обнял Альбину за плечи. А дальше они соприкоснулись щеками, и Незнамов вдохнул сложный аромат духов, девичьей кожи и густых локонов. Тревожно забилось сердце, как на конкуре перед прыжком через барьер. Но старшина всегда шел на барьеры и бесстрашно брал их, даже когда робели кони. Он умел давать посылы. Но здесь и сам оробел, как молодой скакун. Он хорошо понимал, что Альбина привела его сюда неслучайно, неслучайно они остановились здесь… Вперед, джигит, она тебя не оттолкнет! Альбина и в самом деле не оттолкнула, а только тихо вздохнула, когда его губы подобрались к ее губам и впились в них… Так они признались друг другу, что милы и желанны.
Обратно возвращались под руку, и Антон хорошо чувствовал горячий бок девушки… Несколько раз они останавливались и целовались взахлеб.
Антон проводил подругу до самой калитки, и они условились о новой встрече – в кино. В единственном в Волковыске кинотеатре шел новый фильм с участием Марины Ладыниной «Любимая девушка».
– Это про тебя! – сказал ей на прощание Антон.
– Точно про меня? – шутливо нахмурилась Альбина.
– А вот посмотришь – и поймешь!
– Я надеюсь, что уже поняла это сегодня.
– Ты все поняла правильно!
А на другой день – на вечернем сеансе – они целовались в кинотеатре, как это принято во всем мире – на зад-нем ряду; фильм про чужую любимую девушку волновал Незнамова намного меньше, чем своя, не киноэкранная реальная Альбина. К концу картины он уже решил про себя, что непременно женится на этой красивой, умной, скромной – какой там еще? – девушке. На сироте, на белошвейке, на белоруске, на горожанке… Одним словом – на пригожуне. Надо только найти день и час, чтобы сказать ей об этом. Например, завтра. В воскресенье…
Он приведет Альбину к себе, и отец Феофилакт их тайно обвенчает. А потом они распишутся в ЗАГСе. А потом, в отпуск, он увезет Альбину на Хопер, в станицу Преображенская, и представит молодую жену отцу с матерью и обеим сестрам.
Не зря говорится: хочешь посмешить Бога, расскажи ему о своих планах.
Вряд ли Богу было дело до планов старшины Незнамова. Но утром его ждало распоряжение командира полка – перегнать двух коней из Волковыска в Волчин, на что старшине давалось трое суток.
– Передашь коней лично командиру 49-й дивизии полковнику Васильцову вот с этим письмом, – напутствовал его командир полка и вручил служебный пакет.
– Есть! – привычно взял под козырек старшина, не скрывая своего огорчения.
– Коней выберу сам.
Ни командир полка, ни тем более старшина Незнамов не знали подоплеку этого задания. Знал лишь командир 6-й кавалерийской дивизии генерал-майор Ефим Зыбин. Это был его царский подарок на сорокалетие старого друга Константина Васильцова. Когда-то вместе учились в Новочеркасской объединенной кавалерийской школе. Оба любили лошадей и знали в них толк. Разумеется, Васильцов ничуть не догадывался о подобном подарке, Зыбин же радовался, что подготовил другу столь знатный сюрприз.
Глава девятая. Один день полковника Васильцова
Кровать узка, как ножны для кинжала.
Сквозь последний, предутренний, сон прорастал серебристый птичий щебет.
Какое блаженство, проснувшись и не подняв еще головы с подушки, слышать, как поет тебе какая-то ранняя птаха. Именно для тебя выводит она свои птичьи рулады, отщелкивает коленца, потому что вокруг никого нет и она старается именно для тебя. Она возвещает именно тебе, что вот – еще один ясный день дарован полковнику Васильцову, как великая награда. А уж как ты распорядишься этим подарком, как проживешь эти новейшие и многообещающие с утра сутки, зависит только от тебя.
«Я тебя понял, птаха! Подъем!» – Константин Федорович легко вскочил с кровати, и вся свора нерешенных вчера неотложных дел, караулившая его просыпание, радостно подпрыгнула и тут же, отпихивая друг друга, затирая друг друга, голося и гомоня, ринулась к проснувшемуся комдиву.
Самой первой пробилась важнейшая забота – встретить новоиспеченных на ускоренных курсах лейтенантов и распределить их по полкам. Второе неотложное дело – принять начальника полевого отделения Госбанка и разместить его денежную контору при штабе. Полевые отделения ввели в армии год назад, во время финской войны, и теперь надо было отлаживать их важную финансовую работу в дивизионном масштабе. Чем конкретно будет заниматься это новое подразделение, знает начфин, ему и карты, то есть и облигации в руки, но он, Васильцов, должен обеспечить надежное хранение немалых денежных сумм и, разумеется, охрану.
Третьим, что всколыхнуло и напрягло душу, было распоряжение командира корпуса генерала Попова немедленно проверить и доложить о состоянии монтажных работ в дотах Семятиченского оборонительного узла.
Попов, донской казак, всегда рубил с плеча и все у него должно было нестись в одном темпе – галопом. Поневоле приходилось приноравливаться к этому бешеному аллюру. А для начала надо было быстро побриться, заглотнуть завтрак и без проволочек провести утреннюю оперативку.
Ах, ничто так не бодрит и не освежает, как холодная вода! Во дворце была большая ванная комната и даже эмалированная ванна стояла на изогнутых, на манер львиных лап, ножках. Но водопровод бездействовал и Васильцов бежал на берег Пульвы и бросался в воду. Холодные струи щекотали подмышки, ласкали тело и освежали ступни, освобожденные от кожаного плена тесных сапогов. А на берегу его встречал широченной улыбкой Гай. Сам он в воду не лез, но ему нравилось, когда хозяин (а Васильцова он держал за своего хозяина) плескался в реке.
Быстро позавтракать не удалось. В «генеральском салоне» его встретил радостно взволнованный комиссар Потапов, в руках он держал газету «Правда», ее же и сунул в руки комдиву:
– Читай, читай! Что я тебе говорил!
Васильцов быстро пробежал газетные строки на первой полосе:
«ТАСС заявляет, что:
1. Германия не предъявляла СССР никаких претензий и не предлагает какого-либо нового, более тесного, соглашения, ввиду чего и переговоры на этот предмет не могли иметь места;
2. По данным СССР, Германия также неуклонно соблюдает условия советско-германского Пакта о ненападении, как и Советский Союз, ввиду чего, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям;
3. СССР, как это вытекает из его мирной политики, соблюдал и намерен соблюдать условия советско-германского Пакта о ненападении, ввиду чего слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются лживыми и провокационными».
– Видал-миндал?! – ликовал Потапов. – А ты все старую песнь поешь: «Если завтра война, если завтра в поход…» Поживем еще, а уж потом – завтра!
