Принц и танцовщица

Заур-бек и князь Маврос выразили более сдержанно свою признательность клоуну за его готовность помочь им всем в осуществлении приговора над Мекси.

– Вы только подумайте, – говорил Маврос, – какой вздох облегчения вылетит у всех нас при одной мысли, что этого злого гения уже нет больше! Принц Язон горд и умеет хранить в тайниках благородной души своей тяжелые, мучительные переживания. Сколько нравственных мук вытерпел он от Мекси и по его злой сатанинской воле! Хорошо зная принца, я все же удивляюсь поразительной выдержке его. Во время представления я каждый раз следил за ним с болью в сердце. И никогда ни один мускул не дрогнул на его лице, никогда, слышите? А он и чувствовал, и видел присутствие в цирке этого негодяя и этой подлой твари, его сообщницы. Я пытался вообразить себя хотя бы на миг на месте принца, у меня не хватило бы и сотой доли его колоссальной выдержки, его поистине царственного презрения. Клянусь, не хватило бы! Я подстерег бы Мекси у выхода из цирка и тут же, при публике дал бы ей новое зрелище, бесплатное, после которого физиономия дистрийского волшебника являла бы собой свежий кровавый бифштекс, а от моего стека у меня в руке осталась бы одна только рукоятка. Он же молчал и терпел, терпел и молчал! Смирение, скажете вы? Нет, не смирение, а подвиг и то бесконечное презрение к своему врагу, которое дается не всякому, а для которого нужно иметь в жилах своих голубую королевскую кровь. Уверяю вас, господа, сегодняшний вечер будет счастливейшим в моей жизни! Ради него я готов забыть все неисчислимые потери, испытания нравственные и материальные, понесенные мной. Готов забыть всю горечь бесприютной скитальческой жизни. Готов… Одним словом, Фуэго и Бенедетти, я, Анилл Маврос, отныне ваш вечный неоплатный должник. Нет жертвы, на которую по первому вашему слову я не ринулся бы, очертя голову. Фуэго и Бенедетти обняли князя с двух сторон.

– Полноте, князь, чем больше вы говорите от всей вашей пламенной души, тем более нам делается совестно. Вы знаете, как мы горячо симпатизируем принцу. И мы счастливы, наконец, на деле, а не на словах показать ему наши симпатии…

Это говорил Бенедетти. Ковбой хотел еще от себя что-то прибавить, но вдруг затих как-то, руки его, сжимавшие руку князя Мавроса, опустились.

– Что с вами, Фуэго?

– Что со мной? Как вам сказать? Меня, меня охватило сомнение. А что если мне изменят рука и глаз, и трюк с этим Мекси не удастся? Это было бы ужасно!

– Это было бы так ужасно, – почти с исступлением подхватил Маврос, багровея, и с блеском в глазах, – это я не перенес бы!

Холодом повеяло от этого: «Не перенес бы».

– Фуэго, вы не усомнились в себе, нет? Вы этого не сказали, вы ничего не сказали! Успокойтесь же, умоляю вас! – и, крепко сжав плечи ковбоя сильными руками своими, князь Маврос с мучительной тоской в глазах ждал ответа.

И Фуэго ответил с наивностью полудикого наездника прерий:

– Нет, ничего, ничего! Я думаю, Фуэго не посрамит себя. Перед этим я горячо помолюсь Заступнице Марии Пречистой Деве и святому Антонию Падуанскому. Они вдохновят меня на это правое дело. Я всегда молился им, и всегда сопровождала меня удача. Неужели на этот раз они отвернутся от меня? – и уже совсем другим, обычным, немного озабоченным шепотом Фуэго кончил: – Эх, как хорошо было бы прорепетировать. Сейчас же, хотя бы. Пойти в цирк, посадить Бенедетти в ложу и… Самое главное, самое трудное – это преодолеть барьер… Но, увы, о репетиции и думать нечего. Я не во всех так уверен, как в вас. Нет, ничего, сойдет. Я постараюсь!..

19. Глава гастрономическая

К свергнутым королям и принцам дистрийский волшебник относился, как мы знаем уже, весьма свысока. Другое дело – короли, которые еще сидели на престолах и на головах которых еще держались короны. В душе Мекси ненавидел их ненавистью разбогатевшего худородного плебея. В душе… Внешне же, внешне был бы весьма польщен милостивым пожатием руки Его Величества или Его Высочества при условии, что и Величество, и Высочество еще в полном блеске своего обаяния и своего титула и могут давать чины, звезды, титулы и придворные звания.

Мекси не имел никаких данных быть представленным испанскому монарху, но одна мысль, что король Альфонс, может быть, сегодня вечером посетит цирк, одна эта мысль заставила дистрийского волшебника тщательнее обыкновенного заняться своим послеобеденным туалетом.

Парикмахер-француз, приезжающий на гастроли из Парижа в Сан-Себастиано на весь летний сезон, добрый час провозился над особой Адольфа Мекси. Он выбрил до глянца бульдожье лицо, потом вспрыскивал это лицо несколькими душистыми эссенциями, потом долго, старательно, нежно, чуть-чуть касаясь, вытирал белым, как снег, полотенцем. Затем полотенце в течение, по крайней мере, двух минут являлось в искусных руках парижского брадобрея каким-то дающим прохладу и свежесть опахалом. Да, целых две минуты маленький, гибкий, худенький и льстивый фигаро с бульвара Фридланд обмахивал полотенцем мягкие, совсем не классические черты банкира.

– Монсеньору не холодно? Я спрашиваю потому, что у монсеньора на редкость чувствительная кожа. Я такой не встречал! И я хочу ослабить действие острых эссенций. А теперь, теперь и попудрить слегка. Потом мы сделаем паузу. Монсеньор посидит с пудрой минут пять. Это придаст коже особенную интересную матовость. Надо потерпеть, монсеньор. «Pour ?tre beau il faut souffrir[11 - «Чтобы быть красивым, надо страдать» (фр.).]», говорят мои компатриоты…

Эти манипуляции и этот разговор, вернее, эта болтовня француза, ибо Мекси хранил молчание, считая ниже своего достоинства отвечать на подобострастный лепет брадобрея, конечно, происходили в апартаментах дистрийского волшебника. Конечно, так как волшебник не унизился бы до посещения парикмахерской. Да и в парикмахерской надо быть одетым, а у себя волшебник сидел раздетый, в шелковом тончайшем халате, прямо на голое тело.

Покончив с лицом, парикмахер занялся головой. Разделив ее пополам сквозным английским пробором, смочил волосы густым пахучим лосьоном и уже после этого работал тяжелыми круглыми щетками. Когда прическа, точно вылизанная, жирно, волосок к волоску, лоснилась, парикмахер, туго обвязав голову своего клиента, посоветовал ему:

– Монсеньор посидит так с четверть часика…

Все эти маленькие истязания Адольф Мекси терпеливо сносил. Нельзя иначе. Сегодня он должен быть особенно красив. Вообще, сегодняшний вечер сулит интересные впечатления. Пожалуй, после спектакля Барбасан, сконфуженный тем, что произойдет с Язоном, швырнет ему неустойку и потребует считать контракт недействительным…

Из рук парикмахера Адольф Мекси перешел в руки столь же опытного в своем деле камердинера. Но, чтобы использовать процесс одевания в смокинг, дистрийский волшебник потребовал к себе метрдотеля. Дистрийский волшебник предвидел, что после цирка у него будет хороший аппетит, и решил позаботиться о меню своего ужина.

Вставляя запонки в твердый пластрон девственной белизной сверкающей сорочки, Мекси спросил почтительно изогнувшегося перед ним метрдотеля:

– Что бы такое сегодня вечером съесть?

– Я позволю себе посоветовать монсеньору скушать «канард а ля пресс». Очень изысканное блюдо.

– Вы советуете? – переспросил дистрийский волшебник, стесняясь обнаружить свое гастрономическое невежество. Он понятия не имел, что такое «канард а ля пресс». Заметивший это метрдотель притворился «не заметившим». Он был дипломатом, как все слуги хороших домов и первоклассных отелей.

– Монсеньор, наверное, изволил кушать, но ввиду того, что «канард а ля пресс» имеет несколько вариантов, я возьму на себя смелость предложить следующий вариант, который был любимейшим покойного короля Эдуарда VII. Подается к столу руанская утка, чуточку не дожаренная. Тут же срезываются с нее все мягкие части – это я проделаю лично – и кладутся на блюдо. Одновременно подается на стол особый механизм. Внутрь этого механизма я кладу оставшийся «каркас» утки. Пресс сильного давления начинает действовать и до того сжимает каркас, что жирный вкусный питательный сок из мяса и костей наполняет миниатюрный резервуар. Затем блюдо с мясом утки ставится на спиртовую машинку и поливается добытым через пресс жирным соком. Если прибавить к этому несколько десятков капель белого вина, получится шедевр! Смею уверить монсеньора, шедевр!

– С этим вариантом я не знаком. Должно быть, очень вкусно?

– Монсеньор прикажет?

– Да!..

Уже во всем великолепии своего лондонского смокинга Мекси хотел пройти на половину Медеи. Она прислала сказать, что уже готова и ждет.

На пути вынырнул Арон Цер.

– Я пришел окончательно доложить: все в порядке. Шталмейстер получил утром от меня все остальное и отправился в цирк, чтобы выполнить свое обязательство. Сегодня патрон будет смеяться, как никогда! Хотел бы я видеть физиономию господина Ренни Гварди! О, я думаю, его олимпийское величие как рукой снимет, едва лошадь начнет хромать и выкидывать всякие такие штучки…

– Посмотрим, посмотрим, забавно! Я спешу, Церини.

С Фанарет дистрийский волшебник был словоохотливее:

– Какой потрясающий туалет! Замечательно вам идет. Не совсем по-летнему, немного тяжеловато, но величественно. Вы будете как герцогиня! С такой дамой лестно посидеть в ложе. Церини все устроил, все подготовил. Бедный принц! Вам его не жаль?

– Ничуть!

– Мне тоже. Знаете, что я вам скажу? Это наш последний выезд в цирк. Довольно! Я уже объелся и нашей местью, и всем! И вообще, мы уедем куда-нибудь отсюда. Вы согласны?

– Увидим…

– А после цирка я вас угощу моим любимым блюдом, моим и еще короля Эдуарда VII. Это «канард а ля пресс».

– Не знаю.

– Как, вы не знаете, что такое «канард а ля пресс»? Такая шикарная женщина и не знает! Вам подают на стол руанскую утку и особый механизм сильнейшего давления, – пресс. Метрдотель вооружается острым, как бритва, ножом и, священнодействуя, начинает резать тонкими ломтями утку. Но вы не слушаете? А между тем это очень интересно.

– Как для кого! Я буду с удовольствием есть вашу «канард а ля пресс», но от ваших кулинарных лекций избавьте! Все мои мысли там. Я горю нетерпением…

– Я тоже. Чтобы как-нибудь убить время, поедем к началу. Машина уже подана, я приказал. А вы знаете, королевская ложа напротив нашей. Если будет король, этот Фуэго, как испанец, хотя и американский, постарается особенно блеснуть. Воображаю, как будет кувыркаться Бенедетти с петлей на шее? Нет, нет, все это будет очень, очень интересно! Последний вечер – и баста! Повторяю, ваш покорный слуга объелся цирком… Надо будет заняться делами. У меня новые грандиозные планы. И вы, вы будете моей вдохновительницей…

20. Роковая ошибка

Вряд ли еще когда-нибудь, где-нибудь, какой-нибудь цирк привлекал такое количество блестящей титулованной публики. Собралась почти вся международная и испанская знать, веселившаяся в это время в Сан-Себастиане.

Конечно, главной приманкой был обворожительный король Альфонс, ко всеобщему разочарованию в цирк не явившийся. По слухам, дела большой политической важности задержали его в Мадриде, откуда через несколько дней он выедет сначала в Париж, потом в Лондон, опять-таки в связи с высшей политикой.

Велико было разочарование дам, одетых в открытые бальные платья и сверкающих наготой рук и плеч, словно в большой Опере на каком-нибудь парадном спектакле. Кавалеры в смокингах и цилиндрах чувствовали себя сконфуженными и неловко.

Мекси и Медея не только не являли собой исключения, а досадовали, пожалуй, больше всех, созерцая пустую королевскую ложу, которая, по желанию Барбасана, никому не была продана в этот вечер из особого почтения к тому, кто должен был ее украшать.

Началась программа. Шли одно за другим выступления, и мало-помалу приподнималось упавшее было настроение. Вечер был душен сам по себе, а тут еще нагревали цирк большие электрические фонари молочного цвета…

Фанарет, задыхавшаяся в своих тяжелых доспехах, чувствуя, как слой пудры и косметиков, покрывавший лицо, становится влажным и, того и гляди, потечет, злилась: