Дикая дивизия

Крымова, не слушая, перебила Данильчука:

– Я хочу быть у его тела! Везите меня!

– Вот, ей-богу, какая вы! Я же вам сказал: надо сидеть смирно и тихо. Тогда все будет хорошо. А когда можно будет допустить вас к телу Александра Михайловича, я вас немедленно извещу. И затем еще имейте в виду: похороны без всяких демонстраций! Это желание Керенского. За гробом можете идти только вы с детьми. Больше никто! Если вы будете слушаться во всем, вы можете рассчитывать на пенсию. Могу вас утешить – узнав про самоубийство Александра Михайловича, Керенский сказал: «Он поступил как честный человек».

Допустили только через два дня в Николаевский госпиталь, где старший врач подвел ее к синему, одеревеневшему телу под грубой, с большим клеймом простыней. Врач показал огнестрельную рану на широкой, богатырской груди покойного и, убедившись, что никого нет, объяснил шепотом:

– Странное самоубийство… очень страннее. Обратите внимание – края раны не обожжены, у меня впечатление, что выстрел был произведен на расстоянии двух шагов… Да и само направление пули… Самому нельзя так застрелиться. Нельзя! Я вам говорю как жене покойного, но прошу вас, это между нами…

Столбняк охватил бедную женщину. Через несколько минут молчания она тихо спросила:

– А где же все бывшее на нем? У мужа всегда набиты карманы бумагами, записными книжками, документами…

– Ничего этого нет, – покачал головой врач, – тело доставили, как вы его сейчас видите.

На другой день ротмистр Данильчук исчез, и больше его никто никогда не встречал. В этот же самый день полковник Самарин выехал сибирским экспрессом, получив в командование Иркутский военный округ.

Тайна «политического кабинета» на Захарьевской и теперь, спустя 12 лет, продолжает оставаться неразгаданной. Как именно погиб Крымов? Кто был при нем в часы его агонии? Куда девались бывшие при нем бумаги и в том числе телеграмма Керенского, вызывавшая в Петроград третий военный корпус – все это до сих пор темно, туманно и полно одних лишь догадок…

Во власти горилл

Лара изо дня в день озарялась надеждой.

Что-то должно совершиться, должно! Нет сил больше ни терпеть, ни ждать…

Солдаты и чернь громили винные склады. Нагруженные бутылками, зловещими силуэтами, какими-то двуногими шакалами двигались посреди улицы с пьяным смехом и пьяной бранью. О чугунные тумбы панелей. разбивались горлышки бутылок, и громилы, напившись до бесчувствия, тут же падали замертво.

А Таврический сад шумел своими деревьями, гулял в его гуще ночной ветер, и никогда эти завывания не чудились Ларе такими безотрадно тоскливыми.

Вечерами выйти или выехать было далеко не безопасно. Грабили с наступлением сумерек. Царила анархия. Смольный ее поощрял, а Временное правительство не могло да и не смело ее обуздать, боясь «народного гнева».

И когда весь город насыщен был до изнеможения одним и тем же, одной и той же гипнотизирующей мыслью – они уже близко, они идут, идут! – к Ларе ворвалась банда матросов во главе с Карикозовым.

Она узнала его тотчас же, узнала, хотя он так теперь был непохож на того смешного, трусливого самозванца, которого она из жалости посадила за свой стол в киевском «Континентале».

Упоенный своей властью, он был груб и нагл, для пущей важности задирал еще выше свой нос-картофелину, и еще асимметричней казалось его лицо, перекошенное торжествующей злобой. И здоровенные, сильные матросы, и неказистый Карикозов одинаково липкими, бесстыжими глазами смотрели на эту женщину, еще недавно такую недоступную, а теперь бывшую всецело в их власти.

– Ну што, ну што, гражданка, – сквозь зубы допытывался Карикозов, – ждаешь, гражданка, свой туземец? Жди, жди свой прохвост Тугарин, любовник свой!

Она молчала, бледная, беззащитная, думая об одном: только бы побороть животный, страх свой, побороть мелкую дрожь лица, всего тела.

Карикозов продолжал сквозь зубы:

– Он придет, а только ты его не увидишь! Нэт. Одевайся!

Она стояла, потеряв способность двигаться, мыслить. Что-то глухое, тупое, как столбняк, овладело ею.

Карикозов подошел вплотную, обдавая ее зловонным дыханием.

– Одевайся, слышь, тебе говору!

И, подхлестывая свою пробудившуюся похоть, он выкрикнул исступленно: «Ты красивый блад!». И он еще несколько раз повторил это ужасное слово.

Матросы захохотали, как жеребцы, и теснее обступили Лару.

И, может быть, они все скопом бросились бы насиловать ее, вырывая друг у друга, но у Карикозова были свои особенные соображения.

– Товарищи, нельзя! Товарищи, у меня ордер! Нада закон соблудать. Мы она арестуем. Обиск сделать нада! Нет ли оружий, документы? Это известии контрреволюционни девка!..

Недолго продолжался обыск. Расхватали все драгоценности, расхватали несколько золотых монет, пачку царских сторублевок, вывели Лару на улицу и, втиснув в машину, помчались к набережной.

Вся эта банда на миноносце доставила Лару в Кронштадт.

Судьба трех всадников

Кто-то подсказал Керенскому:

– Дикая дивизия – это единственная организованная сила, все еще опасная для революции, несмотря даже на неуспех под Петроградом. Чем она будет дальше, тем будет лучше для завоеваний революции. Там, на Кавказе, полки разойдутся по своим племенам и Дикая дивизия отойдет в историю.

«Умный» совет был подхвачен. «Туземцы» проехали эшелонами своими в северо-восточном направлении все взбаламученное море сумбурного российского лихолетья. Все это было им чуждо, как чужда была сама Россия. Ее горцы не знали и не понимали. Для них была Россия, покуда был царь, которому они присягали. И за царя они шли, и его именем творили чудеса лихости и отваги.

И когда не стало царя, рухнула власть, коей они подчинялись.

Это было на руку большевикам, со дня на день готовым спихнуть жалкий комочек чего-то бесформенного, именовавшегося «Временным правительством». Большевики знали – если казаки и горцы объединятся, это будет грозная сила, и с ней не только не справиться, а она сама властно продиктует свои условия всей остальной осовеченной и омандаченной России. И не успели ингуши вернуться к себе, на Кавказ, как тотчас же закипела распря.

В нее влился третий элемент – жители Курской молоканской слободки, все сплошь распропагандированные большевики. Один вид офицерских погон приводил их в остервенение, на ком бы эти погоны ни были – на «туземце» или на армейце.

Слобожане вместе с казаками образовали «блок» против горцев. Хотя и с казаками им было не совсем по дороге, но казаки были вооружены и организованы. Казаки были военные, бойцы, а слобожане только разбойники. Ингушам держаться в самом Владикавказе; было и невыгодно, и ненужно, и опасно. Они хлынули в свое Базоркино и в Назрань, другой такой же ингушский городок, и рассыпались по аулам. Там они были у себя, и туда уже не дотянуться ни казакам, ни тем более слобожанам.

Так ингуши как боевая единица держались не только до большевистского переворота, но и значительно позже.

Своим офицерам не «туземцам» – а таких было подавляющее большинство – они объявили:

– Живите у нас. Мы вас никому не выдадим, а останетесь во Владикавказе, мы за ваши головы не отвечаем.

Но было известно, что с фронта пришел во Владикавказ какой-то полуразвалившийся не то дивизион, не то полк терских казаков, занял Курскую слободку и оттуда грозился:

– Мы всех ингушей перережем! В одно сентябрьское утро, когда, как розовый жемчуг, сияли на солнце подступившие к Владикавказу снежными вершинами своими горы, из Базоркина, этой ингушской столицы, выехал сначала последний адъютант полка с кем-то; вслед за ним корнет князь Грузинский, тоже с кем-то, а минут через пять за Грузинским поехали во Владикавказ трое – полковник Мерчуле со своим младшим братом и ротмистр – ингуш Марчиев. Зная, что казаки жестоко расправляются с ингушами, Марчиев имел на всякий случай подложное удостоверение на имя русского офицера с типичной русской фамилией.

Интересно отметить – судьба и только судьба, – что Грузинский со своими спутниками благополучно проехали во Владикавказ и так же благополучно вернулись, а братья Мерчуле, двинувшиеся почти вслед за ними, уже не вернулись.

Под самым городом, у окраины, они заметили казачий разъезд в десять всадников.

Марчиев, выросший здесь, воспитанный в недоверии к казакам, предложил:

– Господин полковник, повернем обратно, в Базоркино. Не нравятся что-то мне эти казаки. Лошади у них дрянные, мы уйдем от них, как от стоячих.

– Полно, Марчиев… Они нам ничего не сделают.