Всё начиналось в юности

Но всё это было у парня глубоко в душе. Внешне Толик своего недовольства ничем не проявлял. Наоборот, на любую грубость он выказывал доброжелательность, а любую конфликтную ситуацию всегда стремился погасить какой-нибудь шуткой или поговоркой. Об этой его особенности нужно сказать особо.

Толик к месту, а иногда и не к месту, сыпал пословицами, прибаутками и поговорками. Подобной "болезнью" страдал учитель труда в их сельской школе. Память у Толика была цепкой, и он не просто перенял весь "репертуар", но и значительно превзошёл своего учителя. Он дословно запоминал любые услышанные или прочитанные поговорки, пословицы, прибаутки, типовые шутки и в подходящей ситуации вставлял их в свою речь.

Всё это способствовало тому, что очень скоро в казарме к Толику стали относиться как к шуту. Его обижали все, он не обижал никого. Ну, разве что намёком или ехидной репликой. Но на шутов за это не обижаются.

Он и прозвище, почти обязательный атрибут в любом мужском коллективе, получил соответствующее. На первом же построении, когда спросили его фамилию, Толик заволновался и заикаясь произнёс: "курсант Ка… Кашин!" За что моментально стал именоваться "Какашиным", а в дальнейшем ещё проще "Какашей".

Только те, кто относился к курсанту Кашину по-доброму, звали его просто по имени.

Димка был один из немногих, кто за доброту платил пареньку добром, но и относился к нему с уважением. Поэтому очень скоро они стали настоящими друзьями. Ребята учились в одном отделении, спали на соседних койках, у них была общая тумбочка. Они часто беседовали по душам и помогали друг другу. Неудивительно, что первый серьёзный конфликт у Димки произошёл, когда он вступился за Толика.

*

Фактическим вожаком в сержантской "стае" был заместитель командира взвода сержант Рябов.

Крупный, на полголовы выше Димки, рыхловатый и флегматичный он внушал "уважение" новобранцам не столько силой, сколько массой своего тела и злобным характером. Его побаивались все, даже заместители командиров других взводов, которые по рангу были наравне с ним. Рябов – основная опора старшины роты и самого ротного.

Для курсантов Рябов был опасен не только тем, что мог, как и другие сержанты, за любую провинность объявить наряд, заставить шестерить или выполнять дурацкие "приказания", чтобы посмешить "дедушек". Он мог дать в зубы и даже поколотить так, чтобы после этого не оставалось синяков. Особенно любил он покуражиться в комнате для курения, проще говоря, в курилке. Поиздеваться над "сосунками" на виду у многочисленных зрителей считалось особым шиком. Это подчёркивало: " я в казарме хозяин и никого и ничего не боюсь…"

Когда Толика "пригласили" в курилку, Димка пошёл с другом.

Толика заложил Лизуля. Хиленькому Шурику Лизулину повезло уродиться москвичом, потому он входил в сержантское землячество. Однако природных данных и личных качеств его хватало лишь на то, чтобы шестерить в ротной "элите", да регулярно "закладывать" сослуживцев, "нарушающих" установленный в подразделении порядок.

Допрос и суд над Толиком производился в лучших традициях казарменной дедовщины. Его вполне можно было зафиксировать в форме стенограммы. В роли следователя, прокурора и судьи выступал сержант Рябов.

– Ну, Какаша, расскажи нам, что ты говорил обо мне сегодня в столовой?

Толик делает удивлённое лицо.

– Я?! Про вас, товарищ сержант, я ничего не говорил…

– А про кого говорил? Кого ты обозвал холуём?

– Холуём я никого не называл… Сказал только Лизуле поговорку…

– И что ты сказал? Повтори.

– Ну… сказал: за медный пятак и этак, и так, а уж за полтину – дугою спину…

– А ты знаешь, что Лизуля мой друг?

– Знаю…

– Вот, чтобы ты про моих друзей не распускал язык, прими упор и отожмись двадцать раз… Лизуля, считай.

Толик безропотно принимает упор лёжа и начинает отжиматься. Лизулин считает. Присутствующие хихикают. Димка смотрит без тени улыбки и ждёт, что будет дальше. Толик заканчивает упражнение, допрос продолжается.

– Ну, а кого ты вчера на поверке назвал ослом? Что ты сказал про старшину?

– Осёл и в Киеве конём не станет…, но это не про старшину… – с робостью выдавливает признание Толик.

– О-о-о! Это оскорбление старшего прапорщика. За это нужно наказывать.

Рябов хватает Толика за грудки, подтягивает к себе и щёлкает "подсудимого" по лбу. Публика снова хихикает.

– Ну, что скажешь, повесели нас ещё какой-нибудь поговоркой.

Толик исподлобья смотрит на мучителя.

– Где умному горе, там глупому веселье…

– Опять ты неправ. Теперь ты оскорбил всех нас. По-твоему получается , что мы все дураки, а ты один – умный.

Рябов ещё раз, уже сильнее, щёлкает Толика по лбу. Эта "игра" его забавляет.

– Ну, а теперь доложи, кого ты обозвал уродом?

– Никого…, я просто так… вообще сказал…

– Ну, и что ты сказал? Повтори.

– Пословицу сказал: "В хорошей природе – не без урода, а в худой – не без выродка".

– Лизуля, доложи, кого он имел в виду?

– Разговор перед этим шёл о вас, товарищ сержант.

– Слышал? Ты меня сильно обидел, а обиду я никому не прощаю.

Рябов снова берет Толика за грудки, но вместо щелбана открытой ладонью бьёт его по уху. Звук от удара очень смачный. Ухо Толика на глазах краснеет. Публика ржёт от восторга. Рябов доволен. Он обводит взглядом курилку и натыкается на хмурое лицо.

– Кузнецов, а ты что не смеёшься? Тебе невесело?

Смех утихает. Димка отвечает спокойно, лишь желваки слегка его выдают.

– Над тем, что вы делаете, смеяться нельзя.

– Что, жалко Какашу? Тогда плачь… Или тебе для этого тоже нужно по уху врезать?

В курилке раздаётся привычное гы-гы-гы. Димка, сжав губы, молчит, а Рябов, уже без всякой улыбки, переключается на него.

– Ну, объясни, почему над тем, что я делаю, нельзя смеяться?

– Потому, что вы издеваетесь над подчинённым и бьёте его, а за это статья уголовного кодекса предусматривает наказание с лишением свободы… Причём на более длительный срок, чем служба в армии.

Лицо у Рябова вытягивается и сереет.

– Ты что, заложить меня хочешь?