Перевод времени на языки

И (подчёркнуто повторю) даже не в сопровождении милейшего Санчо, а вовсе наоборот: это чтобы Санчо был – в сопровождении дона Алонсо; таким образом именно мне предстоит стать тем самым знаменитым приземлённым крестьянином, на все времена сумевшим-таки своими огрубелыми подошвами прилипнуть к земле – но для этого особенного ума не требуется, в землю все с земли придут.

А вот подтянуть землю прямиком к подковам Росинанта (пусть ненадолго, но) – это уже поступок! Таким образом, мне предстоит стать сильней меня (это и есть поступок; и ещё одно упоминание о доне Мигеле).

Но тем более нет у меня никакого желания спорить с поэтами о тезисе « сами всё скажем и сами обо всём спросим» (очень уместный посыл во времена Сервантеса и Лопе де Вега); предлагать и приносить здесь будет предложено мне!

Предложение, от которого возможно отказаться, но – только вместе с душой. То есть с такой вещью, наличие которой часто ощущаешь, только её утратив; чем не инквизиция? Более того, любого мастера (моих несравненных поэтов, например) слова помянутого персонажа, что «сами всё предложат и сами всё принесут» – именно что приведут в инквизицию.

Где я, собственно, и оставляю мою четвёрку! Но ничего (непоправимого) с ними в трибунале не случится. Так что не будем же и мы судить плоть человеческую в трибунале рыцарского странствия, обратимся к стихам, ибо:

Для Луиса де Леона-неоплатоника, небо – это обитель Бога и первопричин всего сущего, земля – смутное отражение небесных идей:

Не больше ли песчинки малой

ничтожная и низкая земля в сравненьи

с сим образцом великим,

где обитает в совершенстве

то, что грядет, то, что уже бывало?

"Ясная ночь", – согласитесь, что из темницы нашего тела (или, иначе, пожизненных застенков святейшего трибунала) выход только один, подсказанный Фредерико Гарсия Лоркой: На перекрёстках пойте вертикально!

«И если тело дает человеку славу и благородство предков, то душа несет с собой внутренние добродетели, которыми наделили ее на небесах: высокие и честные устремления, великодушие, мудрость, чистую веру. Описывая достоинства новорожденной, фрай Луис не просто следует канонам возрожденного неолатинскими поэтами жанра Genethliacon, но также демонстрирует, как долго готовилось рождение человека: из поколения в поколение передавалось все самое лучшее, чтобы воплотиться в новом создании. Потому участь человека небезразлична поэту: он сетует, что слишком мало в мире тех, в ком победило божественное начало ("мудрецов"), и слишком многие увлечены земными ценностями, которые ведут к духовной гибели человека.

Итак, человек заключен в "темницу" телесного бытия, но его бессмертная душа способна освободиться от земных оков и вознестись к своим истокам, к небесам. Поэтому оппозиция "земля" – "небо" не носит у Луиса де Леона трагического характера. Поскольку мир земной является подобием иного, идеального "образца", в нем присутствует Божественное начало, а, следовательно, между "землей и "небом" нет непреодолимой преграды. Напротив, они зеркально отражены друг в друге. Идея подобия и всеобщего родства вещей, типичная для средневеково-ренессансной натурфилософии, занимает центральное место в мировоззрении Луиса де Леона. Быть может, он был одним из последних испанских авторов, сохранивших ренессансное видение мира: для него мир – это, прежде всего, Порядок и Гармония.

В этой связи особенно важен для Луиса де Леона образ Христа. Христос стал посредником между "землей" и "небом": каждый человек носит в себе "царство Божие", в свою очередь, Христос соединяет в себе Божественную и человеческую природу. Он открыл человеку путь на небеса и показал, что в самой человеческой личности заложен потенциал для бесконечного самосовершенствования, для познания бытия Божьего. Не случайно, фрай Луис обращается к теме Вознесения, посвящая этому целое стихотворение "На Вознесение".

Стихотворение написано от имени одного из учеников Христа, наблюдающего за Вознесением Господа. Описание очень динамично и построено на быстрой смене риторических вопросов. Последние две строки представляют собой ряд эмоциональных восклицаний. В первой же строфе задается основная антитеза "земля" ("глубокая, мрачная юдоль", valle hondo, escuro, 2) – "небо" ("вечное, безопасное место", inmortal seguro), подчеркнутая рифмой. Автор словно охватывает взором все пространство между двумя мирами, которое преодолевает Спаситель:

Что ж покидаешь, Пастырь наш,

своё ты стадо в одиночестве и скорби,

в юдоли этой мрачной и глубокой,

а сам, чистейший воздух рассекая

стремишься в вечную, надежную

обитель

Человек выступает здесь в роли наблюдателя, смотрящего снизу за воспаряющим ввысь Христом. О его расположении в пространстве свидетельствует указательное местоимение "этот" (este valle). Наглядность действия передается посредством временных форм – настоящего времени (Y dejas) и герундиального оборота (rompiendo …te vas), отражающего действие в его развитии. Восходящее движение передано посредством глаголов движения ("покидаешь", "рассекаешь", "удаляешься", "летишь торопливо"). Завершается стихотворение образом "завистливой тучи", уносящей на небеса Христа:

О, облако-завистник…

Куда летишь ты торопливо

Каким богатым ввысь ты улетаешь!

Какими бедными, слепыми, ай, нас

оставляешь!»

Так что оставим спорящим споры, допытывающимся – их пытки, невеждам – их невежество. То есть оставим темницу тела (и свирепствующий там трибунал), обратимся к облаку, проплывающему сейчас (осмелимся предположить) над скромной деревушкой провинции Ламанчи.

Согласитесь, если мы ведём речь о человеке, то обязательно рассмотрим все его ипостаси: Аз есмь альфа (и) омега, первый – последний! Прочерком (тире) здесь оказывается вся вселенная (вселить – куда? Известно, ад полон умными, а рай добрыми). Несравненных поэтов я свёл в допросной комнате трибунала, и даже там они умудрились вступить со мной в оживлённый дискурс… Окончившийся моим удалением из тамошней реальности.

Потому следующим моим героем будет даже не человек ирреальности, Алонсо Добрый! Моим героем будет человек мира сего, Санча Панса; чистейшей слезы антиреальность – ипостась Господа следует за ипостасью апостола!

Только у меня это и видано. Опять гордыня, как без неё! Так вот почему я столь осторожен, подходя даже к упоминанию о доне Мигеле Сервантесе де Сааведра и его бессмертном герое. (Санчо, впрочем, я тоже не забываю)

Я не скажу, что Дон Кихот напрямую является ипостасью Господа, но – как художественный образ или аллюзия это более чем допустимо; напомню также, что допросная комната Святейшего трибунала обставлена весьма скудно: два кресла (для допрашиваемого и для инквизитора), растяжка с дыбою, стол для пыточных аргументов.

Согласитесь, что обстановка Ламанчи гораздо более красочна.

И коль уж так получилось, что вся импровизированная дуэль в допросной вылилась лишь в мою виртуальную гибель, то и обстановка всей Ламанчи (не будем претендовать на всё королевство Испании) возможет вылепиться в какой-нибудь рыцарский роман (любимое чтение грядущего к нам рыцаря печального образа).

С другой стороны: рыцарские доблести ничуть не соответствуют канонам Святого писания; в переложении данных текстов нет нужды ломать «копья духа», утверждая гибельность или спасительность сего чтения для одного или многих; впрочем – сейчас или потом (в это или какое другое столетие), как я и обещал, дон Мигель (сопровождая Санчо) может заглянуть и в инквизицию; так рыцарь (Господь) явится к взыскующим его (Его) поэтам.

Хотя сам ветеран битвы при Лепанто (практически крестоносец) вряд ли станет объектом дознания: все тюремные злоключения дона Мигеля были связаны (всего лишь) с финансовыми неурядицами! Впрочем много слов – дела мало. Оставим слова ветру и полю, пыльной дороге и цоку копытному, и ругани вороньей.

Итак, очевидно: в отличие от столичных поэтов этого моего героя можно охарактеризовать как деревенщину! А героя моего героя (рыцаря печального образа)

Казалось бы, что может быть проще? Зачем он (они) вообще могли понадобиться Святой (само)Инквизиции? Что они сами в себе найти могут, не говоря о других? Кроме прошлого, будущего и настоящего, ничего нет в них вечного.

Так-то оно так! Но ведь о моём герое (и го герое моего героя) с полным правом можно повторить: «Dicebamus hesterna die…» («Вчера мы сказали…»), ведь «Все свое свободное время, а свободен Дон Кехана был круглые сутки, он посвящал чтению рыцарских романов. Он предавался этому занятию с восторгом и страстью; ради него он забросил охоту и хозяйство. Увлечение его дошло до того, что он, не задумываясь, продал порядочный кусок пахотной земли, чтобы накупить себе рыцарских книг.»

То есть отказался от земли – для-ради неба. То есть поступил так, как призывает нас всех дон Луис (кстати, который из двух?) Ибо «Постепенно добрый идальго до того пристрастился к чтению, что читал от рассвета до сумерек и от сумерек до утренней зари. Он забросил все свои дела, почти лишился сна и нередко забывал об обеде. Голова его была полна всяких нелепых историй, вычитанных в рыцарских книгах, и он наяву бредил кровавыми битвами, рыцарскими поединками, любовными свиданиями, похищениями, злыми магами и добрыми волшебниками. Мало-помалу он совсем перестал отличать правду от выдумки, и ему казалось, что на всем свете нет ничего достовернее этих историй. Он с таким пылом толковал о героях различных романов, словно это были лучшие его друзья и знакомые.» – проиллюстрируем это:

«Ведь совершенно так же двойственная природа человека раскрывается Луисом де Леоном в его юношеском панегирике, написанном "На рождение дочери маркиза де Альканьисеса", друга поэта. Стихотворение воспевает появление на свет нового человека. Для Луиса де Леона рождение ребенка – это метафизический акт воссоединения спустившейся с небес души с телом в материнском чреве:

Спускайся в добрый час,

дух королевский, во плоть прекрасную,

что в чреве славном

тебя уж ждет, желая

достоинствам твоим дать отдых.

И если тело дает человеку славу и благородство предков, то душа несет с собой внутренние добродетели, которыми наделили ее на небесах: высокие и честные устремления, великодушие, мудрость, чистую веру. Описывая достоинства новорожденной, фрай Луис не просто следует канонам возрожденного неолатинскими поэтами жанра Genethliacon, но также демонстрирует, как долго готовилось рождение человека: из поколения в поколение передавалось все самое лучшее, чтобы воплотиться в новом создании. Потому участь человека небезразлична поэту: он сетует, что слишком мало в мире тех, в ком победило божественное начало ("мудрецов"), и слишком многие увлечены земными ценностями, которые ведут к духовной гибели человека.

Итак, человек заключен в "темницу" телесного бытия, но его бессмертная душа способна освободиться от земных оков и вознестись к своим истокам, к небесам. Поэтому оппозиция "земля" – "небо" не носит у Луиса де Леона трагического характера. Поскольку мир земной является подобием иного, идеального "образца", в нем присутствует Божественное начало, а, следовательно, между "землей и "небом" нет непреодолимой преграды. Напротив, они зеркально отражены друг в друге. Идея подобия и всеобщего родства вещей, типичная для средневеково-ренессансной натурфилософии, занимает центральное место в мировоззрении Луиса де Леона. Быть может, он был одним из последних испанских авторов, сохранивших ренессансное видение мира: для него мир – это, прежде всего, Порядок и Гармония.»