Что было бы, если бы смерть была

Сейчас мой Перельман (в ресторане) – пытался управиться с палочками, подумывая, не взять ли себе обычный прибор; согласитесь, и в этом есть символика жеста.

А потом Хельга ему что-то сказала. Он (намеренно) – не услышал: был глух и нем (для её мира)! Который (её мир) -был настолько непобедим, что и связываться не стоило: следовало жить мимо и дальше.

Здесь Перельман подумал: реальность ресторана-кафе хороша ещё тем, что в одой версификации Хельга может его покинуть, а в другой – остаться и продолжить настаивать на своих амбициях.

Он поднял на нее глаза: на экране монитора (и шевелением губ, и и из динамиков) её слова прозвучали, словно бы выписанные на латыни самим Петронием:

– Замолчишь ли, лесной грабитель, никогда не преломивший копья с порядочной женщиной! – сказала она ему, выговаривая за очевидную глупость всей его жизни: сказанное означало примерно следующее (или только часть по-следствий): посадить дереве, построить дом, вырастить сына.

На деле это звучало так:

– Вы никого не используете и не позволяете пользоваться собой. Хорошо, это ваш выбор: выключить себя из судеб мир. Вы словно бы кастрируете себя, лишаете себя мирской судьбы. Ссылаясь на то, что в этом мире всяк друг друга пользует, всяк тщится обогатиться и насладиться.

Он знал: если бы дело было лишь в ресурсах и их перераспределении между субъектом и объектом (она это назвала словом пользует), всё (меж них) – решилось бы за один миг: он бы ей уступил себя.

Если бы он только мог; но! Он был настоящий, из раньшей жизни. Всамделишные люди не могут отказаться от всамделишности.

Они иначе смотрят на мир. Просто смотрят. Просто видят: мир без настоящего – непоправимо пошл; вот и Хельга (при всём при том, что она была в своём праве) – оказалась непоправимо пошла; но!

Именно так (и именно сейчас) – Перельман оказался в ситуации, когда ему придётся встретиться с одной из её ипостасей на бандеровской Украине. Разумеется, там ему предстоит выбрать (как если бы такой выбор вообще для него существовал) – меж выживанием и всамделишностью; Перельман не мог об этом знать.

Зато Перельман (в этот миг решения) – даже вспомнил одно (в те годы) ещё не написанное стихотворение.

Которое стихотворение было всего лишь честным и ничего не решало.

О людях настоящих, которые реальны

Не слишком-то брутальны, но именно всамделишны.

Я их не знаю внешне.

Я их узнаю внутренне.

Весь мир парит отвесно.

Сорвётся или взмоет.

Какое-то такое всамделишное чувство

Глаза мои откроет.

Какое-то такое всамделишное братство

Распознаёт лукавство под множеством покровов.

Я подзабыл основы.

Я снова их нашёл.

Всамделишные люди реально существуют.

Не слишком хорошо мы жизни совершаем.

И с миром поступаем не так, как ветер дует.

Но выдохом и вдохом осуществим эпоху.

– Что вы там бормочете? – могла бы спросить Хельга.

– Напоминаю себе: «у тебя остаётся только то, что ты отдал».

Ничего такого произносить не пришлось. Однако же решались (здесь и сейчас) задачи вполне космические. Но не только поэтому (из своего далёка) – всё тот же коварный Петроний (по воле души Перельмана) продолжал доходчиво комментировать:

– Неужели я должен выслушивать твои рассуждения, что банальней цитаты из сонника? Поистине, ты поступаешь много гнуснее меня, когда расхваливаешь поэта, чтобы пообедать в гостях.

Перельман улыбался (про себя). Перельман вспоминал тексты (себе вровень). А Хельга (в это время) – вовсе не умолкла и сказала ещё и ещё много-много других своих несомненностей, с которыми сложно было бы не согласиться; с которыми он не мог соглашаться.

Была ли она образована (в реале)? Никому это не было интересно: Хельга предъявляла претензии Перельману и миру, потому душа за пультом монитора переводила их на доступный Николаю язык.

Так что Хельга легко перескочила с Петрония на Бахтина (не общеизвестного, а брата его – французского легионера):

– Если вы не одумаетесь и не переменитесь, не вернете своей поэзии оплодотворяющую силу амбиций, то мир уйдет дальше, в своё будущее, а вы останетесь лежачим камнем.

Он опять посмотрел на неё – из своего будущего: такой «он» – опять не мог согласиться.

Мне некуда и незачем идти,

Поскольку истина, известно, анонимна.

Чужое слово, ставшее моим,

Затёртое в пути ко мне, как звуки гимна,

В серебряном я переплавлю горне

И посмотрю, кто сам придёт за ним.

Так он бросался отрывками своих собственных текстов (бросался будущим – в ответ на её цитаты из текстов чужих); он словно бы «за-ранее» рассказал всю их дальнейшую беседу и то, к чему она (не) приведет.

Но она не поняла или не захотела понять.

– Вы скверно пишете. Ваша мысль бывает проникновенна, но воплощение скверно, – сказала она.

– Да, – (не) согласился он.

И опять она не поняла или не захотела понять: его «да» означало лишь то, что любое писание скверно.

Чужое слово, ставшее моим,