Путешествие из Санкт-Ленинграда в Бологое
Пожилой – явно являлся с утра похмелившимся и желающим даровой добавки; молодой, напротив, являл собой добротную жизненную потёртость лица и весь пропах справным хозяйством; как водится, говорили они о насущном, то есть совсем не о хлебе, и у них по всему выходило, что ну никак без единственной (справной) бабы не прожить мужику.
Цыбин не улыбнулся:
– Посмотри-ка! – он продемонстрировал Наталье некую коробочку искусственной кожи.
Натали взглянула. Коробочка была толще книги и застёгивалась (как первые драгоценные манускрипты) каким-то подобием замочка.
– Что это?
– Сейчас скажу.
Сам (при этом) – не отрывался от соседей. Сам (подытоживая) – добрым словом поминал русского мужика Емпитафия, которому оказался сейчас обязан обществом специфической (и в чем-то – единственной) бабы Натали.
Сам Емпитафий – о женщинах рассуждал просто: любимых и единственных женщин на свете суть немного (одна настоящая и несколько прошлых – не правда ли, и здесь как с Россией?), но – ведь и прочие для чего-то воплощены в материальность!
Так не за-ради ли материальных удовольствий и благ, которые могут предоставлять? Речь не только о даровых деньгах и даровой постели, но и о волшебных стихах, которые иногда (очень редко) следует им посвящать.
– Что это? – продолжала (равнодушно) удивляться искусственной коробочке Наталья.
– Ты сейчас удивишься (по настоящему), – уверил её Цыбин.
Она (находясь в каком-то забытьи) – уже удивилась настоящему (словно бы забежала наперёд, потом вернулась); а как иначе можно было изменить её реальность, чтобы (алхимически) из слабенького «монмартрского» винца поэтески – вышел чистый спирт; ответ: никак; но – если очень надо, то можно.
Он (продолжая её удерживать в этом забытьи) – отщёлкнул замочек на коробочке, откинул крылья (одну, вторую) прикрывавших нутро дощечек, и явил потрясённому взору женщины скрытую в коробочке стеклянную флягу изящной формы, содержащую мутноватый (способный отодвигать сроки) эликсир бес-смертия.
Рядом со флягой, в двух небольших гнёздах, покоились аккуратные рюмки.
Интересно (иначе никак) – переплетая свои действия с разговором соседей, Цыбин (версификатор миров) – приплёл к происходящему и сидевшую напротив женщину: он отщелкнул замочек, развернул и явил потрясенному взору женщины скрытую в коробке стеклянную флягу изящной формы и рядом, в двух небольших ячейках, две аккуратные рюмочки.
Интересно (иначе никак) – переплетая свои действия с разговором соседей, он ещё переплел самого помянутого Емпитафия с нежитейской самоотверженностью его подруг, что всегда ухаживали за ним как за младенцем (вполне материально: во время алкогольных детоксикаций меняли ему подгузнички).
Во всё это вступала реальность дороги Радищева (напомню – на вечную каторгу). Которой иллю-страцией (иллю-зий) явились помянутые соседи.
Вот что Цыбин (прежде всего) – захотел у попутчиков слышать:
– У тебя и у любой твоей бабы понимания жизней очень разнятся, это закон природы, – сказал вдруг (ни к селу и ни к городу подъезжая, но – к задушевности, которую следует оросить казенной влагой) тот помянутый средних лет (и не досыта похмеленный) попутчик.
– Ну и что? А любовь, которую нам предоставляют и препарируют в Доме 2? – железобетонно парировал его жизнелюбивый (ибо молодой) собеседник.
Не будем дивиться термину «препарировать» в его устах (на самом деле слово вивисекция ему ближе); но – есть на свете более насущное диво: в те годы (о которых я завёл свои правдивые речи) умненькая теле-дева Собчак ещё и не мыслила запускать свой телепроект!
Но(!) – уж слишком хорошей иллюстрацией является он к сладкому процессу культурного геноцида, торжествующего тогда на просторах шестой части света; как же мне (даже если нарушить ход времени) о Доме 2 не помянуть?
Есть и другое в моём повествовании: Цыбин знать не знает, как названа мной вся эта история с его «радищевским» путешествием; скорей (как версификатору реальностей) – ему проще (было бы) помыслить о Воскресении Среды, о возвращении в Царство Божье СССР; быть может, хорошо, что Цыбин не знает о названии.
Что бегство из Санкт-Ленинграда (а не из Петербурга) никогда ни до добра, ни до Первопрестольной не доведут; так что Цыбин не предугадает, что его ждёт в другой моей истории (романе Как вернувшийся Да'нте).
Зато (что далеко ходить) – попутчики Натальи и Цыбина прекрасно обрамляли собой их сумасбродную эскападу:
– У тебя и у любой твоей бабы понимания жизней очень разнятся, это закон природы, – повторил не вполне похмелённый сосед.
Тотчас рядом сгустилось нечто. Более того (даже так) – нечто позволило себе быть почти озвученным. Нечто (если моё «я» – не кто, а что: функция персонификации какого либо качества) принялось персонифицировать ситуацию:
– Вспомни ещё о декабристках – они наглядны и возвышенны (хотя и статистически ничтожны); к чему нам будущие (причём – пошлые) телепередачи, если можно (отчаявшись в будущем) говорить о прекрасном прошлом? – заявил(а) этот (эта) нечто (ну не похмельный же спутник-попутчик); Цыбин – всё слышал и наблюдал, и восхищался искусством беса.
Бес – невидим, но – слышим; всегда – невидимо, но – ничтожное «здесь и сейчас» мнится сущим.
Иногда Цибин – видел невидимое и слышал неслыханное. Он (человек внимательный) – не был уверен в своём психическом здоровье, но – в состоянии души был не уверен ещё больше.
Всё это – ничему в нём самом не мешало. Дело было в гармонии.
– Это? – ничуть не перебив этого (чужого ему – надеялся он) «нечто», сказал он «своей» (приспособленной им для себя) Наташке; он – ничуть не удивлённый пластилиновостью времен и культур.
Если в мире, где возможна так называемых «материализация чувственных образов» (известная цитата из фильма) – места, времени, пространства, то и тела человеческие есть пластилин; сам он понимал всю бредовость данной сверхчеловековой позиции (хотя бы потому, что тела – крайне хрупки, и сил у сверхчеловека – весьма немного).
– Это самогон, – сказал он (давеча, на вокзале – отведавший тамошней водки, чувствовал тягу перебить её поддельность)
– Что?! – изумилась Наталья.
Её изумление было вызвано негаданной гармонией: окружения, настроения и названия напитка. Не забудем наперед, что подобные изумления случаются с людьми сплошь и рядом: искусственные люди полу-Содома (современного мира постмодерна) ещё способны любоваться натурой; но – примет ли натура обратно?
Да и сами гомункулы культуры – не захотят: в натуральном «хозяйстве» тела – придётся бороться за всё настоящее (живое) против всего мёртвого.
Причём (и это многое определяет) – мир не будет на твоей стороне.
Но! Мир миром, а самогон самогоном. Цыбин, ничуть миру не противореча, извлек из коробки флягу и взболтнул коричневую и почти янтарную жидкость, сразу же в ней засиявшую.
– Это самогон, – повторил он.
– Что?! Не может быть.
– Очень даже может; причём – двойной перегонки, двойной же очистки и настоян на кедровом орешке; более того (скажу без утайки) – крепости чрезвычайной, – он смотрел на (сначала) – ошеломленную, потом – (аристократично) оскорбленную, а потом-таки засиявшую неземным светом женщину.
При всём при том (не отрываясь) – слушал речи соседей, опять перекинувшихся в простой говор и простые времена (потому – оставим пока поминать бесов); ибо – во времена оны и о женщинах, и о стране мыслили просто (а иногда – свято):
– То природа, пойми! Природу с места никому не подвинуть. Дарвинизм, стало быть, ибо бабе – рожать и растить; стало быть, её благо – для неё превыше всего, а ты будь при ней осеменителем и коровою дойной.
– Ну и что?
– Тебе оно надо?
– Наверное, надо. Иначе никакого смысла небо коптить не вижу. Иначе – пожить и помереть, и быть как все, совершенно никому не нужным и пригодным лишь, чтобы тебя поскорее зарыли.
– Ха! В чем-то ты прав; но – и это тоже дарвинизм: нужно со смыслом быть кому-нибудь нужным – потереться, например, душой или фаллосом.
По своему – звучали самоочевидные вещи. Если их (эти едва одушевлённые слова) романтизировать, выходило вот что:
«Мужчина не может устать.
На его плечах всегда лежит ответственность за свою семью.
За женщину, за детей , которых она ему подарила.
Нет времени на слабость, усталость, уныние.
Есть лишь совесть, честь, верность и гордость.
Невозможно подвести своих Отцов.
Если ты устал-ляг и умри.»
Андрей Юркевич
Разумеется, попутчики Наташки и Цыбина многое не договаривали. Всё сказанное – было растворено в крови русского человека. А что такие наташки и цыбины – в попутчиках у русского человека, так это всегда было: попутчики русского человека (даже если он, как Иосиф Виссарионович, грузинской национальности) – либо полезные идиоты, либо тщеславны.
Дело давно известное, не раз проговоренное:«О тщеславии: Потеря простоты. Потеря любви к Богу и ближнему. Ложная философия. Ересь. Безбожие. Невежество. Смерть души.» Святитель Игнатий (Брянчанинов)
Цыбин (словно бы расслышав всё – о себе) даже не улыбнулся; каждому свои полезный идиотизм и тщеславие; зачем их разделять?
Попутчики, меж тем, со-беседовали.
– А выпить у тебя есть, нет ли у тебя казенной чекушки? – спросил молодого «справного» пожилой похмельный «дарвинист»
На что его молодой собеседник (и вместе с ним вся «молодость мира») ему ответил точно так, как прежде отвечал и о стране, и о женщинах – просто и без улыбки:
– Есть, как не быть.
Цыбин, меж тем, все ещё демонстрировал женщине флягу; Цыбин (меж тем) – все ещё помышлял о художнике Коротееве, переплетателе пространств, красок и смыслов; Цыбин (меж тем) – слушал и, восхищаясь услышанным, ничуть не дивился этому самому услышанному.
Замечу – мы тоже не дивимся, что я сделал (наконец-то признаюсь) главным героем этого путешествия именно убийцу художника Коротеева; замечу – мы даже не удивимся, если в каком-то варианте своего будущего серийный душегуб (и версификатор реальностей) Цыбин соберётся убить еще и упоминавшегося здесь поэта Емпитафия Крякишева (согласитесь, как же не убить эту гибридную пародию на Маяковского с Есениным).
Я говорил уже: чему дивиться? Живём в России и ходим под Богом; но – вернёмся к самогону (алхимическому суррогату божественных метаморфоз):
– Какое чудо! – проворковала Наташка (склонясь над флягой), и Цыбин с ней был полностью в согласии:
– Совершенное чудо: сам гнал из малинового варенья (бракосочетание в алкоголе дикой малины и кедра), сам очищал от масел посредством угля и марганца (завершение брака посредством сожжения вдовы – индуизм-ха-ха!) и сам озаботился взять в дорогу (ну это скучно – всего лишь даосизм с его магией).
Восхищённая Наташка безмолвствовала. Чего не скажешь о попутчиках:
– И всё же – как без (чистой, возвышенной) любви: предположим, ежели профильтровать через активированный уголь Дом 2; потом – избавить его от похабных совокуплений; далее – избавить от неизбежных измен все эти надуманные отношения друг на друга обреченных (вот как иные из нас обречены на Россию) мужчин и женщин.
Это вновь – произнёс «кто-то» (то ли пожилой похмельный, то ли молодой справный). Второй ему поощрительно (согласный и с подходом к трансмутации) покивал, внеся свою лепту (как при СССР троица в подворотне скидывалась на три-шестьдесят-две):
– И вот здесь мы переходим к изменам (друг другу) и изменениям мира; что скажешь?
– Что сказать? Камень брошу (притча об иудеях и блуднице), но – в застойную лужу сознания; к тому же – как нам измен не прощать: на взаимном предательстве держится мир, в этом его обречённость лишь на внешние перемены.
Трансформация происходила на глазах: кто-то (известно кто) – витийствовал, и происходило – нечто.
Но (раз уж – известно кто) Цыбину – наскучило их различать. Потому – пусть отныне пребудут едины и двуглавы; интересная имперская символика: двойственность спасения: «равви, возможно ли человекам спастись?
Человекам невозможно, но невозможное человекам возможно Богу.» (цитата по памяти)
Цыбин (не) казался удивлённым столь долгой и осмысленной тирадой. Ему (даже) – тирада сторонних людей могла бы польстить: полагал он, что понимал много больше сказанного. Потому (гордец) – позволил себе считать происходящее пародией на диалоговою форму античного или средневекового трактата.
Ему (гордец, что поделать) – поблазнилось, что он мог бы сопоставить себя с Ани́цием Ма́нлием Торква́том Севери́ном Боэцием (лат. Anicius Manlius Torquatus Severinus Boethius, также в латинизированной форме Boetius) – философом, теологом, поэтом, музыкантом, математиком, переводчиком, знатоком греческой литературы, политиком и дипломатом, одним из самых образованных людей своего времени (да и последующих 3-4 веков тоже, во всяком случае, в Европе).
И всё это проделала с ним женщина-пустышка!
Всего лишь – присутствием своей сущности (делавшей женщину неуязвимой в самооправдании своего бытия). Поистине – мистический опыт не спасает от одиночества, но – помогает забыться в самодовольстве.
При условии – если нет (какого-никакого) самоконтроля (добровольного фильтра).
А если оного (какого-никакого) – нет, необходим любой сторонний контроль (некий фильтр для продукта перегонки – уже насильственный и посторонний); ведь иначе – результата не будет
Этим очевидным фактом тотчас озадачились (двухголовыми «сделавшись» – якобы сами собой) со-беседники на соседней скамье:
– А что останется после «активированного» фильтра? Если не весь самогон (созидание нового человека) – ядовитая примесь, должно что-то остаться – тут же озвучили мысль (озадачивая друг друга) головы.
И сами ответили на свое возражение:
– Останется (коли осадок убрать) волшебная взвесь, кристаллическая душа.
Здесь Anicius Manlius Torquatus Severinus Boethius мог бы помсылить о музы'ке сфер; но – тот же Цыбин был более приближен к своим нуждам, принуждая двухголового чудака ответить по русски (надеясь):
– Авось, из тебя – что хорошее выйдет (пусть даже – посредством такой само-вивисекции).
На что тотчас (не только римлянам дано перекидываться через века) – отозвались (само-отозвался) двуглавые соседи; ничего странного – смешались не только «кони-люди», но и числа, и падежи, и ничуть не нарушили орфографии того языка, которому любой алфавит просто-напросто тесен.
Затем и нужен нам «имперский двуглавый бес» – чтобы посредством простейшего дуализма препарировать процесс разночинного (без кастового понятия чести и долга) становления очередного раскольникова; казалось бы, при чём здесь до-ре-си (альфа и омега, первый и последний)?
Согласитесь, имперский двуглавый бес – противовес воскрешению Царства Божьего (СССР или града Китежа): здесь – Anicius Manlius Torquatus Severinus Boethius пришёлся бы не ко двору (а без него Цыбину – сейчас никак не самооправдаться); поэтому (процитировав взятого из ноосферической сети некоего Сбитнева Сергея) – вспомним:
«Один из важнейших отделов музыкально-теоретической системы Боэция – его философия гармонии (музыки). Следует подчеркнуть, что речь идет о совершенно особой области знания, которая, по нынешним представлениям, относится не столько к музыке, сколько к философии. Именно эта проблема и этот предмет рельефно выявляют разницу в подходе к вещам – в древние времена и в Новое время.
Боэций говорит здесь не о том, как надо музыку писать или исполнять или анализировать, а о том, что она собой представляет как феномен в её отношениях к другим явлениям и прежде всего, таким глобальным как Бог, бытие, мир, человек и т. п.»
Итак – гармония; что на это может возразить русский человек? Ничего – кроме того, что почувствует иное (и пойдёт дальше – от небес обратно к социуму); речь о соборности Русского мира.
– Кристаллическая душа – это «человеческое, слишком человеческое», – по ницшеански пошутила одна из голов.
– Святая Русь! – восхитилась, перекинувшись через века и юродствуя (представившись как Вася Блаженный – собор и человек – не все же пароходам такое позволено!), одна из голов нашей похмельной либерализмом державы.
Так во всём этом путешествии (которому, как мы давеча догадались – не суждено быть завершённым) возникла тема Возвращения «настоящего прошлого» – в «прошлое будущее» (Воскрешения Русского мира).
Здесь я мог бы привести в пример различные «продолженные» времена в английском языке – Чтобы разобраться в том, сколько времен в английском языке, разделим их на три главных времени: прошлое, настоящее и будущее. Каждое из них подразделяется еще на четыре подгруппы:
простое (simple),
продолжительное (continuous),
совершенное (perfect),
совершенное продолжительное (perfect continuous) – так я умножал и умножал бы сущности (поступая почти точно так же, как душа с телом: превращая мёртвую жизгнь в жизнь живую).
Очевидно, что выглядит это механистично; но – на всё это голова вторая (попутчика в кармической электричке) рационально «выматерилась» (стала матерью слову):
– Но как же нам – без не-бесной любви? Впрочем (если о – не-бесах) – я всё больше о плоти и половом бессилии.
Так душу живую – вдыхают в глину буквиц (делая Словом). Так душа (если жива) – приходила в плоть (как камень её расколоть); и вот здесь (инструментально) – опять возникают идеи великикого римлянинэ.
Ведь прозвучало (всё это) – как некое до простейшей (к чему усложнять) гаммы.
«Для Боэция, вслед за древними мыслителями, понятия гармонии и музыки почти тождественны, вплоть до того, что иногда можно заменять одно понятие другим (например, в оборотах типа «гармония сфер» и «музыка сфер»).
Итак, мировая гармония, по Боэцию, – это то, что устроено на основе высшего Божественного разума и измерено числом, так как гармония имеет своей основой меру и пропорцию – категории, связанные с числами. Исходная посылка такой гармонии, однако, – Бог.
Далее, мировая гармония отражается в устройстве человека и в музыке, которая есть её звуковое проявление. Отсюда знаменитая доктрина Боэция о трех музы'ках или трех видах гармонии: Musica (harmonia), Mundana Humana Instrumentalis, мировая человеческая музыка «инструментов».
Учение о трех музыках или трех видах гармонии имеет связь с ещё одной триадой понятий, а именно harmonia, Concordia, consonantia. Все три понятия означают «гармонию», но различаются степенью своей обобщенности.
Это, так сказать, три реализации божественной гармонии как принципа всего сущего, три его ипостаси или проявления. При этом греческая harmonia – самое обобщенное понятие. Оно подразумевает гармонию (красоту) божественных сущностей.
Concordia – это согласие в одушевленных вещах, красота одушевленного мира.
И, наконец, consonantia – это гармония, вошедшая в звуки, то есть музыкальная гармония в нашем смысле.»
Исходя из вышеозвученного – двуединый попутчик (негаданно) становился ошеломляюще глубок и важен. Согласитесь, не поэтеске и душегубу решать судьбы моего мира; но – и поэтеске, и душегубу дано при этом присутствовать.
Итак, кто он, этот «двуглавый орёл» наш (и куда он полетит)?
Назовём его «musicus – это прежде всего тот, кто постиг гармонию мира (божественную гармонию) в её связи с собственно музыкальной гармонией. Стало быть, это скорее философ, мудрец, жрец, нежели композитор в современном смысле и еще менее исполнитель.
Главная цель «музософа», по-видимому, – познание и восхваление мировой гармонии и божественных установлений, говорящих с нами на языке чисел, воплощенных в музыкальных звуках и звукосоотношениях.
Совершенный музософ, очевидно, это тот, кто адекватно воспринимает, исследует, познает триединую гармонию, а также создает музыкальную гармонию в соответствии с принципами Гармонии мировой или триединой.»
Глаза Цыбина (воочию всё это до-ре-ми – выслушавшего) – вновь посетило давешнее больное выражение: он отчетливо ощущал ритуальность происходящего – щемящую, как прощанье с умершим или сочетание браком!
Когда в происходящем – нет святости, его ритуальность пуста, как телодвижения механизма. Не быть путешествию – без благословения; не стоять деревням без колодца, но и без праведника – не устоять
Когда в путешествии из Санкт-Ленинграда в Первопрестольную не участвует праведник, вся культурологическая «теодицея» новоявленного «Радищева» – эрзац; предположим – колодец возможно подменить флягою самогона; но!
До(!) этого – надо проделать так называемое Великое Делание. «Великое Делание, Великая Работа (лат. magnum opus) – в герметизме, алхимии и некоторых оккультных традициях, в том числе в Телеме, духовный путь, ведущий к трансценденции, совершенству и соединению с Божественным. В некоторых направлениях современной психологии термином «Великое Делание» обозначается процесс выведения бессознательных комплексов в сознание с целью реинтеграции. Завершение Великого Делания, символом которого выступает Философский Камень, понимается как кульминация духовного пути, достижение просветления или освобождение человеческой души от сковывающих ее бессознательных сил.»
Даже если всё это выглядит перегонкою по пуповине змеевика какого-никакого эликсира псевдо-бессмертия; согласитесь, процесс вос-питания (этим эликсиром) гомункула культуры – вполне в традиции русского попутья.
Ведь все мы (неутолимо) жаждем целокупности мира. Даже приблизительно не представляя (если не касаться учения Церкви), чего именно жаждем.
«В алхимии Великое Делание – название алхимического процесса трансформации первовещества в философский камень или Эликсир жизни. Усовершенствованием человека достигают воздействия на процессы в микро- и в макрокосме. 4 стадии алхимического Великого Делания – это нигредо («черный»), альбедо («белый»), цитринитас («желтый») и рубедо («красный»). Иногда выделяют лишь три стадии Великого Делания: разложение (нигредо), возрождение (альбедо) и окончательного совершенство (рубедо).
Знаменитый александрийский алхимик Зосима Панополитанский описывает цель алхимии как достижение совершенства, в результате которого алхимик устанавливает связь с божеством, заключенным в нем самом; символом этого процесса служит Философский Камень.»
Цыбин опять подумал (заключил Слово в мысль):
– Душа приходила во плоть – как камень её расколоть!
Зададимся вопросом: «Великое Делание, Великая Работа (лат. magnum opus) – в герметизме, алхимии и некоторых оккультных традициях, в том числе в Телеме, духовный путь, ведущий к трансценденции, совершенству и соединению с Божественным. В некоторых направлениях современной психологии термином «Великое Делание» обозначается процесс выведения бессознательных комплексов в сознание с целью реинтеграции. Завершение Великого Делания, символом которого выступает Философский Камень, понимается как кульминация духовного пути, достижение просветления или освобождение человеческой души от сковывающих ее бессознательных сил.» – так зачем душегубу раскалывать камень?
Немного фактуры: «Элифас Леви (1810-1875), один из первых церемониальных магов Новейшего времени и один из вдохновителей Герметического ордена Золотой Зари, подробно рассматривает понятие Великого Делания, выводя его за пределы узкого алхимического контекста:
Сверх того, в природе существует сила, безмерно превосходящая своею мощью силу пара: один-единственный человек, умеющий управлять и руководить ею, способен преобразить с ее помощью лик земли. Сила эта была известна древним; она представляет собою некий универсальный агент, подчиненный принципу равновесия как верховному закону, а управление ею имеет самое прямое отношение к величайшей тайне высшей магии <…> Этот агент <…> в точности то же самое, что средневековые адепты именовали первоматерией Великого Делания. Гностики описывали его как огненное тело Святого Духа; в тайных обрядах Шабаша и Храма он был предметом поклонения, символически представленным в образе Бафомета, или Мендесского Андрогина.
И далее:
Великое Делание – это, прежде всего, самосотворение человека, то есть полное и всецелое овладение своими способностями и своим будущим и, в особенности, совершенное освобождение своей воли.»
Так что никаких секретов: решившись стать душегубом -Цыбин (быть может, не вполне осознанно) рвётся в демиурги. Всё это бесовство привело его не к космогоническим трансформациям, а к манипуляции человеческим восприятием реальности; Цыбин был обречён на ничтожество (благодаря этому – становясь почти неуязвим: функцию «энтропии» уничтожать бессмысленно).
Но! Мы и сами зададим себе несколько праздных (мы в дороге, коротаем попутье) вопросов: чем не ритуал для нас эта поездка по русской земле на электрическом поезде? Более того (и больней) – не стала ли для нас ритуалом больная и горячая история земли нашей? Не слишком ли легко и обезболенно мы о ней рассуждаем (не осознавая потери Царства Божьего)?
