Судьба, значит…

– Так точно, товарищ майор.

– Ладно! Иди!

Я взял под козырек, развернулся.

– Стой! – вышел из-за стола. – А скажи мне, товарищ старший сержант, если уж ты такой честный (издевается, конечно), это правда, что меня контриком называют?

– Правда, – не моргнув глазом, отчеканил я.

Помолчал в задумчивости:

– Я не спрашиваю, кто. Этого ты не скажешь.

– Да все, – вырвалось у меня.

– Все? – вернулся за стол. – Вот идиоты! Даже не знают истинного значения этого слова. Контрик, запомни и передай другим, этот тот, кто против нашей революции, против советской власти, против всего нашего: политики, идеологии, против той же воинской дисциплины. Вот ты, например. Ты и есть контрик. Если я дам ход делу, тебе ох как не поздоровится. По крайней мере, дембель твой точно тормознут. Это в лучшем случае. Но я не буду этого делать. Не хочется портить тебе жизнь. Парень ты способный, будешь учиться… При условии, что сделаешь все, как я сказал. Иди!

«Все знает. И, похоже, давно. Почему же тогда молчал? Ждал, когда я окончательно проколюсь».

Уже на следующий день я рванул к Роз-Мари. День был будничный, туристов немного, и, значит, больше обычного удастся пообщаться с ней. Неужто в последний раз?..

Проводила меня до двери, и тут вижу, из-за автобуса выплывают трое с красными повязками на рукавах: старлей и два парадных солдатика. И прямиком ко мне. Солдатики, ладно, не по своей воле в патрульной шкуре оказались и наверняка, будь у них малейшая возможность, выручили бы меня. Но офицеру выслужиться надо. К тому же, наверное, он из соседней, автобатовской части, а автобатовцы, ох как не любили нас, связистов, обзывая чуть ли не интеллигентами.

Что тут было делать? Бежать? Смешно. Глупо.

Оглядываюсь на Роз-Мари: она все еще стоит у входа в музей. Замечательная все же эта черта: попрощавшись с родным, близким человеком, да просто с другом, проводить его взглядом, взмахом руки пока тот окончательно не скроется из виду: в поезде ли, в набирающем ли высоту самолете или, как я сейчас, за поворотом. И не понимаю тех, кто, буркнув «Пока!», тут же кажет тебе спину.

Я заспешил к Роз-Мари, почти подбегаю.

– Вас ис лос? (Что случилось?) – встрепенулась она. Меня всегда умиляло удивление на ее лице (а удивлялась она всему: моему плохому немецкому, моему нежданному появлению, моему неумелому поцелую) – трогательное, по-детски наивное.

– Патрули! – только и сказал я.

– О, майн гот!

Офицер и солдатики деликатно замерли в стороне.

– Шнэль! (Быстрее!), – берет меня за руку и увлекает куда-то вглубь музея. – Здесь ты будешь в безопасности!

– Но мне надо в часть, – показываю на часы.

– Да, да… Айн момент.

Куда-то убежала и вскоре вернулась, радостно улыбаясь:

– Вот, ключи!

Словом, вывела меня через черный выход.

– Спасибо, Роз-Мари! Я побежал.

– Николя! – выдохнула она.

Так ничего и не сказал ей. Ладно, в следующий раз…

Вечернюю поверку проводил Сашка Красненко. Смешно было смотреть на шеренгу молодых. Шеренгу буквально покачивало, настолько нестерпимо было каждому, стоящему в ней, бороться со сном.

Знакомо! Бывало, так вымотаешься за день, что, ей богу, нет большего счастья, чем рухнуть в койку. А теперь вот не уснуть. И тут же просыпаешься, едва зашуршит динамик у поста дневального – за две-три минуты до общеполковой команды: «Дежурным по ротам произвести подъем!»

«А, может, действительно, все сделать, как просил «контрик», и прощай Роз-Мари?»

Все будет нормально

Ни разу, сколько выезжали на учения, командир полка не приходил к нам на станцию. То ли оттого, что располагались мы всегда поодаль от штабной площадки (уж такова была специфика нашего передатчика: всех давил), то ли оттого, что более всего уделял внимания засовцам (специалистам закрытой связи) – эти всегда должны быть под боком.

И тут видим – о господи! – из-за деревьев появляются комполка и взводный наш Терентьев. Предупреждать же надо! Резко разворачиваюсь и – к ним, успев, однако, шепнуть Ляликову (Ляликов – форменное чучело: ремень на боку, подсумок где-то на заднице): «Подними Балацкого!» (Тот завалился в кабине.)

– Товарищ подполковник, начальник радиостанции!..

– Ладно, ладно…

Пыхтя, поднимается по лесенке в салон (сапожки хромовые, блестящие), усаживается на привинченный к полу металлический стул. Взводный и я становимся напротив: я – ближе к стойке радиоприемника, он – у телеграфного аппарата и как бы незаметно (спасибо, взводный!) приводя в порядок рабочий столик.

Как я уже говорил, комполка Нещерет был подполковником, но все или почти все в полку, те же комбаты, пребывающие в таком же звании, что и он, обращались к нему не иначе как «товарищ полковник». Этакий армейский подхалимаж. Но произносилось это, я замечал, как-то хитро, скороговоркой: «по-о-ковник», как нечто среднее между «полковником» и «подполковником». Нещерет не возражал. Сам в свое время усвоил эту этику. По крайней мере, не было случая, чтобы он кого-нибудь одернул или поправил.

Так что лицезреть Нещерета в полковничьих погонах (а полагалась и каракулевая папаха) мне и моим однополчанам не довелось. А жаль. Наверное, стал бы более солидным и менее грозным, и лицо его не раскалялось бы по поводу и без повода, и мы не называли бы его Помидором. Нет, все равно бы называли: в армии, да и вообще по жизни так: если уж к кому прилепилась какая кликуха, вовек от нее не отцепится. Словом, для нас Нещерет так и остался Помидором-подполковником.

Много лет спустя я узнал, что дослуживал уже полковник Нещерет свои календарные в Киевском военном округе. И не удивительно: сам-то он из Украины. Вот и осел в родных местах…

– Ну рассказывай, – обращается ко мне комполка Нещерет.

Я, честно, растерялся: о чем рассказывать? О самой станции? Ну тропосферная, на двух машинах, новейшая, мощнейшая. Настолько мощнейшая, что однажды в соседствующем с нами городке Фюрстенберг вырубилось телевидение.

Дело было так. Станция пришла, да, новенькая, еще пахнущая заводской краской, и ужас как не терпелось опробовать ее. А что и как делать, я знал (специально направляли на курсы). И вот, задержавшись в автопарке, мы с Балацким выгнали из бокса машину-передатчик, подключили ее к сети, щелкнул я одним тумблером, другим, повернул ручку настройки. «Есть! Готово!» Послушно и грозно зашумел генератор, вспыхнула лампочка-индикатор. «Все! Эфир наш!» – приятно защекотало на сердце. Только радист такое может понять.

А спустя какое-то время на инструктаже зампотех поведал, что в военную комендатуру Фюрстенберга поступили жалобы от горожан: такого-то числа, в такое-то время в их домах не работало телевидение. «Твоя работа?» – зампотех испытывающе посмотрел на меня. «Никак нет, товарищ капитан!», – не моргнув глазом, ответил я. Он, конечно же, мне не поверил. Перед жителями, понятное дело, извинились.

– Радиограмм сколько приняли? – спрашивает комполка.

– Со вчерашнего вечера – двадцать пять, – отвечаю.

– А передали?

– Штук тридцать, – ответ, конечно, был неудачный, вот и взводный Терентьев поморщился: в армии не терпят неточности, неопределенности.

– А передатчик где находится?

– В метрах трехстах отсюда. Ближе никак нельзя, – сам незаметно поглядываю в окошко: забегали, забегали мои ребята. Марафет наводят.