Детские глаза, привыкшие познавать мир, энергично и бойко перепрыгивали с предмета на предмет. Это происходило с молниеносной быстротой – от первых мгновений внезапно появившихся лучей, своей яркостью которые резали глаза девочки; от первых мгновений звуков крика, крушащих сны девочки; до картины с окрашенной водой в ведре и окровавленной тряпкой с падающими каплями, до самого конца сцены не прошло и трех секунд. Со стороны казалось, что комната замерла и все в ней присутствующее неподвижно, так же, как и лицо девочки – оно просто не успевало проявлять краски эмоций. Исключением был её метающийся взгляд.

Когда она опустила глаза еще ниже, то пред ней предстало жгучее алое пятно. Оно въедалось в ковёр, впуская в него обжигающе корни, так же, как в память девочки. Проницательный ребёнок испытывал странное ощущение: между алым пятном и взором простиралась странная связь, состоящая из множества тонких красных нитей; они заползали прямо через глаза в глубь души, где впоследствии выросли и созрели вместе с ней.

Конечно, можно задаться вопросом: что же вырастет из этой девочки? Будет ли она впоследствии плодом того семени, по случаю залетевшего к ней в сознание, или же проникнется она отвращением, как проникаются им люди, некогда пережившие ужасные события?

Невзирая на всё это, девочка спокойно отвернулась, посмотрела в окно и, заметив сидевшую в форточке птицу, со вздохом подумала: «Как хорошо, что я уже взрослая. Теперь я не боюсь таких снов».

Следя за черным отдаляющимся пятнышком в окне, она полетела за ним в свой новый мир снов.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Картина третья

Ракурс картины несколько разнится от предыдущих: он отдален от окна так, словно человек, смотрящий сцену, завис где-то в воздухе на метр от дома.

Александр легким движением кисточки открывает пред своим зрителем окно настежь, куда же непременно устремляется тёплый свет луны. Он растекается по всей комнате, преимущественно оседая на мужской фигуре – это заостряет внимание на его худом телосложении. Даже одежда не может скрыть выступающих костей: они поддавливают на прозрачно-белую рубашку. Сгорбившись, мужчина припал на одно колено. Лицо его, подобно зеркалу души, отображает все неоднозначные, а оттого более глубокие эмоции. Губы, сложенные в горькую улыбку; глаза, охваченные безумным обожанием; яростно бьющиеся скулы, стучащие под стать сердечному ритму – все говорит о внутренней борьбе чувств с разумом.

На своих руках он держит девушку, которая поддалась к нему грудью. Он, одной рукой обняв за талию, прижимает её к себе. Лазурное платье хорошо подчеркивает стройную фигуру девушки; также его приятный цвет создаёт резкий контраст между алым пятном, выделяющимся в области декольте.

Другой рукой мужчина поддерживает её бледно-розовую голову. На лице девушки отсутствуют какие-либо эмоции, за исключением умиротворения. Глаза её закрыты. Слегка приоткрытый рот обнажает белые, местами окровавленные кончики зубов. Волосы её растрепанны, хотя некогда были заплетены в косу; развиваясь на ветру, исходящего из окна, они приподнялись и застыли в воздухе.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Большая птица уселась на оконный карниз и увидела обширное тускло-освещённое помещение с белым полом и синими стенами. Нижнее пространство помещения было заполнено железными столами. Лишь один из них утаивал металлический блеск поверхности, выставляя напоказ белую выпуклую простыню.

В совершенной тишине, изредка нарушаемой всхлипами умирающей лампы, послышались постепенно увеличивающиеся в громкости стуки – это были неспешные шаги по плитке. Их звук, когда уж стал совсем невыносимым, уступил первенство треску и жужжанию включённых, ещё моргающих ото сна лампочек. Комната осветилась, но от этого стала ещё мрачнее: плиточный пол при свете раскрыл свое истинное лицо и оказался обшарпанным серым, а темно-синие стены наполнились глубинной насыщенностью цвета.

В зале появились два человека. Один из них был в белом халате, а другой, будто полная его противоположность – с седыми волосами, в тёмной одежде.

Человек в халате подошёл к одинокой простыне, под которой вырисовывалось очертание человека и небрежно, одной рукой отдернул ткань.

Несмотря, как казалось бы, на развязку событий, старик так и остался неподвижным, словно не обращая внимания на происходящее; он даже не пошевелился с момента появления в этой комнате, ни разу не перевел и охваченного туманом отрешенности взгляда.

После нескольких каких-то неразборчивых слов, человек в халате, взяв старика под руку, подвёл его к отдёрнутой простыне.

Эта мерзкая, дотошно выдраенная, отравляющая серостью плитка; эти стены, устрашающие своей беспросветной глубиной; этот тускло-серебряный блеск от стола, который режет глаза; эта белоснежная простыня, угнетающая своей порочной низменностью – всё затмилось на фоне холодного лица с застывшими глазами; они стали белыми, оттого что пустота въелась в них, поглотив даже зрачки; ничто не могло прогнать эту пелену – окружающее для них не имела веса. И словно осознавая беспомощность материального мира, посиневшие губы отдались воле наслаждения забытьем – это сложилось в нечто похожее на искажённую и навеки застывшую улыбку.

Старик ощутил руку на своём плече, а затем оглушающие слова:

– Вы узнаете…

Под гнётом роковых вопросов содрогался даже воздух.

– Вы слышите меня? Это он?

Наступила тяжёлая минута, в безмолвии которой глаза старца обратились на человека в белом – он понял суть вопроса.

– Я…Я? Да к… кого же я должен узнать?

– Вашего сына.

– Нет…

– Не узнаете?

Человек в халате двумя руками закрыл тканью лицо мертвого человека. Затем он подошёл к старику и, взяв его за локоть, заставил отвернуться. Он вопросительно посмотрел на деда, как бы ожидая осознанного, разумного ответа.

– Нет, я не узнаю его. Это не мой сын. Мой мальчик никогда не улыбался.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Картина четвёртая

Александр обрисовывает комнату, в которой ничего не может утаиться от обжигающих лучей, исходящих от кончиков люстры. В левой стороне находится габаритный тёмный шкаф, местами с прозрачными дверцами, наполненный всякой всячиной: разноцветными тряпками, хрустальной посудой, потрепанными книжками. Он занимает всю стену. У его «ног» находится крошечный столик, покрытый кружевной тканью, который уже на своих «плечах» держит круглый аквариум, лампу и пару тетрадок.

Противоположная же стена украшена плакатами и фотографиями. Также здесь висят голубые часы с кружащимися лебедями; стрелки у них замерли на полвторого ночи.

У этой же стены находится кровать. Постельное белье на ней нежно-розовое, коё проминается под детским локотком – маленькая девочка, приподнявшись, испугано смотрит с кровати.

На дальней стенке комнаты висит холст с пышными подсолнухами; среди них есть как и большие, с распустившимися головами, так и маленькие бутоны, которые пока даже и не планировали цвести. Под картиной располагается диван – здесь лежит женщина, заслонив лицо руками.

Александр переносится в центр комнаты, где изображает мужчину, сидящего на полу. Голова его опущена. Рядом с ним стоит ведро с красной водой. Он обеими руками трёт пятно на ковре. Несмотря на неподвижную сцену, заметно, как темное пятно въедается в ковёр, впуская в него свои обжигающие алые корни.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

"Все, что было в нем живо, блекнет, гаснет, отмирает. До сознания дошло, как много он теперь спит и как все время хочет спать. Прежде сон был ему ненавистен. Сон отнимал драгоценные мгновения жизни. Четыре часа сна в сутки – значит, четыре часа украдены у жизни. Как его злило, что не спать нельзя. А теперь его злит жизнь. Она потеряла вкус, в ней не стало остроты, она отдает горечью.

Джек Лондон, «Мартин Иден»

Издалека облако казалось объёмной фигурой, которое, в свою очередь, принимало внешность ни то льва в прыжке, ни то обезглавленного кентавра. Природа ради забавы, будто усмехаясь над самыми искусными скульпторами, а может и наоборот, вдохновляя их, часто воздвигает монументы застывших в движении зверей с такой тончайшей виртуозностью, что даже их неподвижные облики колышутся под свирепым дыханием; и чем более она пытается скрыть их томящуюся силу, тем более она этот пламень выдаёт. По мере приближения непонятное существо медленно рассеивалось, разбавляя тёмный воздух сероватыми оттенками. Вскоре птица взмахивала крыльями среди прохладной дымки.

Вылетев из призрачного монстра, вдруг что-то тёплое сковало Арга и швырнуло в сторону. Все попытки овладеть ситуацией были тщетны: ветер схватил его за крылья. Могучий поток не отступал так же и перед острым клювом птицы.

Блестящий диск, который пару секунд тому назад был прямо перед глазами пернатого, уже медленно подкрался к его лапкам. И в тот момент, когда они вот-вот должны были соприкоснуться, Арг предпринял попытку во что бы то ни стало вцепиться в шероховатую поверхность острыми когтями; но и этому не суждено было случиться, ибо диск мгновенно проваливалился вниз. Спустя несколько секунд диск показался уже откуда-то сбоку, хотя стал более походить на серебряный щит с испещрённой впадинами поверхностью, которая аж в некоторых местах осыпалась слоями. Однако наш крылатый друг был вовсе не в состоянии заметить подобных деталей, ведь он кружился безостановочно. В его глазах сверкали лишь пёстрые точки и проволоки, выделяющиеся среди ночной тьмы – всё это сливалось в яркие бегущие дорожки, что кружило ему голову. Чутьё подсказывало птице, что концентрируется нужно на самом большом предмете, некогда блестящем диске и серебряном щите, самом ярком светиле, которое источает холодный свет – это единственный четкий ориентир в пространстве. Видя его чуть выше клюва, можно было бы уверять себя в том, что снизу находится земля с её отражающимися реками и горящими городами.

Все эти размышления о том, где находится твёрдая поверхность, были излишне, ибо поток тёплого воздуха мчал птицу прямо к земле. Ведомый ветром был все ещё не в силах овладеть крыльями. От надвигающейся гибели его бы спасал лишь один взмах, однако оцепеневшие крылья не слушались его. Наш пернатый друг готовился встречать смерть, как ветер вдруг изменил направление и, плавно изгибаясь полудугой, понёсся уже параллельно земле.

Воздушный поток принялся блуждать по ослепительно-ярким улицам с птицей в руках. Они вместе погружались в оживленную атмосферу и восхищались удивительным контрастом – не так давно они находились высоко-высоко, там, где веяло умиротворением и надменностью, там, откуда суета улиц казалась чем-то несоизмеримо крошечным и нелепым, а теперь они с детской радостью ныряют под провода фонарей.

Так ветер, лаская в своих тёплых объятиях, вернул птицу домой.

Доверившись первому обманчивому ощущению, дом показался птице пустым; однако в дальнем углу одного из окна, единственном месте, куда так и не смогла протянуть ледяные когти луна, среди тьмы выделялось ужасно исхудалое, разящее белизной лицо с чернющими мешками под глазами. За счёт созданных цветов лицо будто светилось. Среди гладко расчёсанных соломенных волос, которые доходили до плеч, уже в малой части были заметны те красивые формы лица, коими мы любовались раньше; однако оставшиеся частички прежней красоты особенно выделялись среди всеобщего безобразия.

Голова человека то опускалась на грудь, то изредка поднималась. Он невидящим взором смотрел в одну точку. Пылкость мысли, коя жила на его челе, охладилась до не узнаваемости. Выражение его лица было долго неизменным, и мы бы тоже потеряли счёт времени, если бы вдруг не проскочила в нем резкая перемена, которая, подобно молнии, в одно мгновение превратилась из долгой, томительной в резкую и пугающую. Отчаяние уступило место твёрдой уверенности. Человек приподнялся и обратил взор в окно.

Даже лживый свет луны не мог скрыть ни глубины страдания уставших глаз, ни тлеющего огонька в угасающем взоре, ни горести в морщинах на юношеском лице, ни пульсирующих от разочарования вен на висках. Юноша медленно, будто нехотя, перевёл взгляд с холодного шара на серебряные крыши домов и только потом заметил черную птицу под своим окном.

Послышался изумленный, однако все равно тёплый, нежный от природы голос:

– Поверить своим глазам не могу! Это что ли… птица? Белое пятно на шее… Ты, Арги? Но… но как ты стал таким, таким…

Перед ним находилась птица неестественных размеров; она притаптывала своими лапами чуть ли не целые клумбы, оставляя гигантские следы на газоне.

– …таким большим… нет, этого не может быть. Я не могу больше доверять своим глазам после всего случившегося за последнее время… Знаешь…

Повысив голос, он обратился, как ему казалось, к очередному плоду больного воображения.

– …я ведь хотел, чтобы никто не смог видеть меня таким…

Он плавно приподнял руку и указал куда-то наверх, на потолок.

– Люди считают это слабостью. Но что они знают о ней? Можно ли назвать слабым шаг, сделанный в зияющую пропасть? У кого их этих сильных не дрогнет сердце при прикосновении к повязке вечности, которой они должны были бы обмотать глаза собственноручно, раз и навсегда вогнав во взор тоскливую и снотворную краску? Кто же не боится отдать сознание изоляции, где черный горизонт будет тянуться бесконечно? Кто же отдастся воле беспросветного тумана, зная, что он окутает и стянет тело до оцепенения?

– Даже за столь короткую жизнь я успел заметить, что почти все люди живут бессознательно. Неужели тогда есть разница между тем темным миром, где я уже одной ногой, и нашим, обычным, если шагать по нему с вытянутыми вперёд руками, зажмурив глаза. Шагать даже туда, куда иногда не хочешь.

– Из них бывают и такие, кто думает, что покинув эту земную темь, они увидят свет. Я не могу утверждать, но… но что, если они ошибаются? Что же им тогда останется, кроме вечного сожаления, когда они, разукрасив живописную дорогу цветами скорби и страдания, поймут, что это была их единственная дорога?

– А что жизнь? Единственным светом в ней может быть только тот, к которому пробираешься сквозь терния. Из этого состоит весь жизненный путь. Только преодолев холод невзгод, только пробравшись сквозь темный лес отвращений, только покорив горы усилий, ты сможешь увидеть желанный свет счастья. Я боролся со всем этим и грезил, как окажусь высоко-высоко на древе поприща, которое даст мне возможность обозревать весь мир и его блага, где и согреюсь после столь долгого холода, где насыщусь лучами после столь долгой мрачной дороги. Но когда свет счастья оказался передо мной, когда я заметил лучи на своей коже, то не почувствовал ничего. Я был опустошен. Это всего лишь иллюзия. Может, петляя в темноте, я однажды сбился с пути, ибо свет, который вижу, не греет меня. Лучше умереть в пути с целью, чем достигнув её, оказаться всё так же в холоде. Я отдал всего себя этому пути. Сейчас я устал. Устал от вечной мысли: что бы только я не сделал – всё равно это будет настолько ничтожным, что спрашивается: есть ли смысл в том, что я сделал и сделаю вообще? Жизнь человека мне напоминает песчинку… никчёмную песчинку на каком-то пляже, которая, ровным счётом, ничего не значит. Ох. Как же я устал от всего этого…

Это были последние слова. Его шею обвивала и стянула веревка. Стужей стало дыхание. Взор наполнился мраком. Душа должна была отдался вакууму, но, взмахивая крыльями и держась за птицу, следовала к чёрному горизонту. Две точки медленно растворились в лунном свете.