Дагда – бог смерти

– Это как это? – заржали в ответ собравшиеся во дворе мужики. – Кавалерист-девица? Дочь полка?..

Давно известно, что люди не могут подолгу выносить зрелища чужой беды, поэтому грубоватые шутки мужиков совсем было развеселили собравшихся, но, взглянув на Лизавету, каждый тут же осекся, смех застывал комком в горле.

Сунулась было Лизавета в квартиру Бурчилиных, там долго никто не открывал, а потом на пороге возникла Елена – Мишкина мать, она смотрела на Лизавету пьяными, бессмысленными глазами и сначала никак не могла понять, чего та от нее хочет. Потом забормотала, с трудом подбирая слова:

– Мишка?.. Покинул меня мой сынок, уехал… Проводили его вчера… Хорошо посидели… А что – у нас все как у людей…

Так, ничего от нее толком и не добившись, Лизавета опять вернулась во двор.

– Не переживай, мать, найдется твоя дочка, – утешала ее, тряся белыми кудряшками, сердобольная Прокофьевна. – Подумай сама, ну куда она отсюда могла деться? Да я же вчера ее своими глазами видела! С Мишкой через двор она шла.

– А ты не путаешь?

– Да что я слепая, что ли? Сумеречно уже было, да что я – Мишку с Сабинкой не угадаю? Он, ясное дело, уже пьяный был, а она – ничего, нормально держалась. Из подвала своего они выбрались, да так и пошли рядом. Точно тебе говорю. Так что не паникуй! Погуляет, погуляет, да и вернется…

То же самое на другой день сказали Лизавете и в милиции, куда она отправилась вместе с Вильямом, дедом Сабины.

– Дочка, говорите, пропала? Дело обычное. Сейчас их, знаете, сколько по поездам шастает! Это еще с тех пор, как эти самые хиппи появились, мода такая пошла – из дома бегать. Да не плачьте вы раньше времени, вернется ваша дочка, побегает, побегает и вернется. Розыск? Нет, мамаша, так сразу мы это не делаем. Вот если через недельку не проявится, тогда пишите заявление, объявим вашу дочку в розыск.

Дед Вильям в разговоре участия не принимал, только смотрел прямо перед собой невидящими глазами. Теперь, после известия об исчезновении Сабины, он все больше молчал. Иногда казалось: он уже умер, вот только тело его еще об этом не знает и продолжает совершать привычные движения, бродит само по себе по этой грешной земле.

А когда Лизавета с Вильямом вернулись домой, еще одна новость обрушилась на жильцов дома: оказывается, Мишка Бурчилин на призывной пункт не явился. К Елене Бурчилиной, со стонами и проклятиями выбиравшейся из недельного запоя, уже приходил милиционер с повесткой.

– Вот что, мамаша, если ваш сын не хочет оказаться вместо казармы на тюремных нарах, пусть не ищет приключений на свою задницу и явится добровольно, с повинной. От нас не скроешься, рано или поздно все равно разыщем.

У Елены тряслись руки, разламывалась голова, она плохо соображала. Не зная, что делать, она поплелась в ларек за бутылкой пива, и тут ей навстречу попался Володька. Она бросилась к нему:

– Володичка, объясни ради Бога, куда мой дурак подевался?

– Ну, вы даете, тетя Лена! Пить надо меньше! – привычная наглая ухмылка светилась в глазах Володьки. – Вы что, и правда, ничего не помните?

Она помотала головой и сморщилась:

– Не помню, Володичка. Как пили в подвале, помню, а что дальше было – убей, не могу вспомнить.

– И что вам Мишка говорил – не помните?

– Не помню, Володичка, не помню.

– Ну и ну, клинический случай! Он же вам тогда, в подвале, и сказал, что решил свалить от армии. Что он, лох какой, чтобы в Чечне кровь проливать? И Сабинка его поддержала. Они, я полагаю, вместе и рванули. Вот так-то, тетя Лена.

– А куда? Куда?

– Вот этого я уже не знаю. Это он вам, видать, говорил. А вы по пьянке мимо ушей пропустили. Я и говорю: пить надо меньше. А то чуть что – Володя крайний. Вон и Сабинкина мамаша ко мне пристала: что да где? А я знаю? Я, что, следить за Мишкой и его девкой должен? Ушли и ушли. А куда, зачем – мне без разницы.

Он повернулся и все с той же наглой ухмылкой пошел прочь, оставив посреди двора вконец растерянную и озадаченную Елену.

Впрочем, часа через два, хлебнув сначала спасительного пива, а потом и водки, Елена Бурчилина уже громко разглагольствовала перед дворовыми старухами:

– Не думайте, мой Мишка не пальцем деланный! Он всегда был себе на уме. Он всегда мне говорил: «На дураках, маманя, воду возят!» И то правда: в Чечне этой проклятой, небось, генеральские сынки не воюют. Только таким, как мой Мишка, повесточки свои поганые шлют. А кукиш в ответ не желаете? Найдут они его – как же! Держи карман шире!

И верно: еще дважды являлся к Бурчилиной милиционер, и дважды уходил ни с чем. А когда во дворе Елену спрашивали, нет ли известий от сына, она напускала на себя таинственный вид, хихикала и прикладывала палец к губам: дескать, знаю, да не скажу.

Впрочем, скоро вся эта история стала забываться, дом возвращался к своей обычной жизни. Правда, еще долго на стенах дома и соседних домов, на стволах деревьев белели листки, исписанные рукой Лизаветы: «Сабиночка! Вернись, дочка! Твоя мама и дедушка ждут тебя!» Но со временем ветер и дожди сделали свое дело: текст на бумаге расплылся, а сами листки размокли и постепенно исчезли.

Глава шестая

(Пять лет спустя)

– Кобелина проклятая! Чтоб ты сдох! Сволочь! – неслось из кухни.

У Андрея уже уши закладывало от зашкаливающих децибел этих ежевечерних материнских «концертов», но скрыться от них в его комнатенке было некуда. Когда-то он жил здесь вдвоем с сестрой Ольгой, но, повзрослев, она обзавелась своим углом (в прямом смысле этого слова) – каморкой, отгороженной шкафом и маленькой ширмочкой от гостиной.

Он сидел за столом, точнее – за заваленным книгами подоконником, заменяющим ему стол, и грустно смотрел на улицу. Там было тепло и ясно, весенний ветер шелестел в гибких ветвях деревьев. Воробьи устраивали свои шумные сборища прямо на широком карнизе…

Из кухни, перекрывая воробьиное чириканье, снова донеслись вопли матери:

– Бабник! Потаскун! Опять к Альке шлялся!

Отец что-то смутно пробасил в ответ, видимо, выругался.

– Ах ты, гадина! Еще посылать меня будешь?! – взвилась мать, перейдя в еще более высокий и пронзительный голосовой регистр.

– Видела я тебя сама! Сама, понял? Что, нечем крыть?! У-у-у… Ненавижу!

И так далее, и тому подобное. Этот отработанный до мелочей спектакль родители выдавали каждый день. Его развитие Андрей мог предсказать во всех поворотах и нюансах. Отложив томик любимого Кортасара, он сжал голову руками, но это не помогло. Тогда он встал, вытащил из шкафа наушники, поставил первую попавшуюся пленку в старенький, видавший виды двухкассетник, и на какое-то время нежный, обволакивающий голос «божественной Мерелин» отрезал его от сумасшедшего дома, ставшего в последнее время для него привычным и неизбежным.

Каждый вечер в рабочие дни, и сутки напролет – в выходные, родители лаялись. Вернее, нападала мать, а отец отмалчивался и только время от времени вяло огрызался. Впрочем, потом обязательно наступал момент, когда он уверенно ставил точку на материнском брюзжании, грохнув со всей силы кулаком по столу. После чего раздавались такие же решительные тяжелые шаги в прихожей, и – под конец – финальным аккордом семейных разборок на текущий день раздавался оглушительный звук захлопнувшейся входной двери, от которого содрогался весь дом.

Андрей никак не мог понять, что заставляет этих, в общем-то, нестарых еще, людей тратить свою жизнь на бесконечные, изматывающие душу скандалы. Зачем жить вместе, если все так невыносимо и бессмысленно, если в семье давно уже нет тепла и любви? Родители оправдывались тем, что не разводятся ради детей. Но лично ему – Андрею, разве нужны эти бесконечные крики, материнские истерики и угрюмая, молчаливая ненависть отца?..

Так продолжалось уже не первый год. Вот и сегодня, когда обвинения матери замерли на самой высокой ноте, прерванные оглушительным хлопком входной двери, от которого жалобно звякнули бокалы в серванте и свалилась на пол многострадальная, клеенная-переклеенная фаянсовая собачка, Андрей привычно снял наушники и блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь наступившей тишиной.

«Сегодня маманя что-то на редкость быстро допекла папашу…» – равнодушно отметил он, вольготно откидываясь в кресле. Андрей уже хотел положить наушники на место, но в этот самый момент на пороге комнаты появилась разъяренная мать. Гнев и раздражение, которые Лариса не успела в полной мере излить на преждевременно улизнувшего мужа, требовали выхода, и она решила пропесочить младшего сынка.

– Все сидишь, бездельник! Брат твой вон работать пошел – хоть какую-то копейку в дом приносит! А ты?! Книжки разложил! Музыку слушаешь! Думаешь, вся семья на тебя пахать будет?! – в состоянии раздражения она обычно не выбирала ни слов, ни выражений и не стыдилась попрекать детей куском хлеба. – Мать с утра до вечера надрывается, а ты…

Андрей молчал, прекрасно понимая, что никакие попытки прервать поток ее упреков ни к чему не приведут, лишь подольют масла в огонь. В таких случаях он давно научился устанавливать защитный барьер – погружался в собственные мысли, отключаясь от обидных и резких слов, которые выкрикивала мать в запале.

«Надрываться-то она надрывается, но не работой, а криком», – думал он, дожидаясь окончания бури.

В квартире не убирает, одета во что попало, нечесана. И ведь нигде не работает! Все ее занятия – шпионить за отцом, да орать целыми днями. Надорвешься тут, конечно! Невыносимая стала… Говорит об отце, как о каком-то чудовище, будто бы это он загнал ее в тупик! А папа – нормальный человек! Работает, содержит семью. Только мать не любит его, вот и бесится! Но ведь никто не виноват в этом, кроме нее самой. Но так уж она, видно, устроена, что готова в своих бедах винить, кого угодно, только не себя.

Лариса, видимо, сообразив, что ответа от сына она сегодня не дождется, ткнула рукой в упавшую фаянсовую собачку и взвизгнула напоследок:

– Чтобы сейчас же убрал на место! Вечно все роняешь, и в кого ты только уродился, такой косорукий! – и, громко топая, вышла из комнаты.

Андрей аккуратно прикрыл за ней дверь, поднял собачку, внимательно осмотрел – не откололась ли опять какая-нибудь из лапок… Неожиданно откуда-то сверху, словно желая попасть в одну компанию с многострадальным животным, слетела небольшая картинка в картонной рамке. Она мягко спланировала и легла на пол прямо перед Андреем, будто просилась к нему в руки. Он поднял ее…