Академия

Конференц-зал Академии вполне соответствовал общему стилю, царившему здесь, в котором благопристойность и скромность сочетались с ощущением деловой значительности и важности всего тут происходящего. Перед маленькой уютной сценой почтительным полукругом выстроились кресла, обитые красным бархатом, сама сцена была украшена изящной вазой с цветами. Мягкий свет, льющийся откуда-то сбоку, сразу настраивал на искреннюю задушевную беседу. Пока аудитория постепенно заполнялась, в зале звучала приглушенная мелодичная музыка, ровно работали кондиционеры, призванные снять напряжение, дать возможность присутствующим расслабиться, почувствовать себя раскованными. Движения вдруг приобретали плавность, тихие голоса начинали звучать так же мелодично, как музыка.

«А тут совсем неплохо», – констатировал Варфоломей, уютно устраиваясь в кресле, которое словно бы приняло его в свои объятья. Все это чем-то напоминало кабинет восстановительной психотерапии, в котором однажды у себя на родине довелось побывать Варфоломею.

Состояние отрешенности и расслабленности, в которое невольно погружался Варфоломей тем не менее не мешало ему с интересом наблюдать за окружающими людьми. А понаблюдать здесь было за чем.

Слушатели Академии инплинизма, очевидно, прибыли сюда из самых разных уголков планеты. Резкая немецкая речь соседствовала с арабским говором. Небольшая группа американцев, без которых, естественно, не обходится ни одно событие в мире, с чувством собственного достоинства расселись в первых рядах и уже успели заскучать. Шумные индусы, громко переговариваясь и жестикулируя, никак не могли определиться, где им сесть и потому невольно мешали всем входящим. Еще парочка человек неопознанной Варфоломеем национальности прошмыгнула в зал, и собрание, кажется, готово было начаться.

И все же как бы ни похожи были люди одной национальности, как бы вместе они ни держались, наметанный глаз Варфоломея уже различал среди них, по крайней мере, два типа слушателей, объявивших себя последователями инплинизма. К одной группе относились те, кого привела сюда личная неустроенность и неприкаянность, неудачи, разочарования, а то и трагедии, постигшие их на жизненном пути. Конечно, у каждого из них была своя судьба и свои проблемы, свои беды, но у всех у них в то же время было нечто общее. Этих людей можно было узнать по нервным, суетливым движениям, по изможденным лицам, по выражению глаз, в которых таилось отчаяние и почти фанатичная вера в своих новых кумиров. Именно с их помощью они надеялись пережить свое второе рождение, постичь некую истину, которая дала бы им уверенность в жизни.

К другой группе относились те, кого Варфоломей назвал бы скучающими туристами, кого занесло сюда скорее праздное любопытство, чем стремление обрести веру. На других слушателей Академии они смотрели с чувством явного превосходства, как, бывает, смотрят взрослые, умудренные жизнью люди на детей с их наивными надеждами и сказочными мечтами.

Конечно, эти впечатления были еще поверхностными, это было лишь то, что не могло не броситься в глаза сразу, с первого взгляда. Наверняка, присутствовали здесь и люди, не относящиеся ни к первой, ни ко второй группе, но, чтобы разобраться в них, требовалось время.

Между тем пожилой, высокий мужчина скандинавского типа по-хозяйски поднялся на сцену и предложил присутствующим начать собрание с молитвы. Тотчас зазвучала негромкая органная музыка.

– Мистер Линдгрен, директор Академии, – шепнула на ухо Варфоломею очутившаяся рядом с ним Снежана. Она и теперь не считала возможным оставлять его без своего руководства и опеки.

Молитву, как оказалось, в стенах Академии полагалось читать по очереди и на разных языках. Судя по всему, дело это для слушателей было привычное, и вся процедура проходила плавно, организованно, без заминок. После первых глубоких аккордов, на сцену начали один за другим выходить слушатели Академии и произносить слова молитвы – каждый на своем языке. Создавалось впечатление, что каждый из них передает эстафету своей веры следующему, при этом чувство, с которым читалась молитва, нарастало приобретая все большую силу и выразительность.

«Что ни говори, а трогает душу», – подумал Варфоломей и, словно бы вторя ему, Снежана прошептала:

– Здорово придумали, даже меня берет за сердце.

Эмоциональная, трогательная часть собрания подошла к концу, и доктор Линдгрен опять появился на сцене. На этот раз он был в образе радушного хозяина и вполне свойского человека.

– А теперь, дорогие братья и сестры, я спешу представить вам нашего нового гостя…

Варфоломей засмущался и невольно чуть приосанился. Но, как оказалось, напрасно. Речь, разумеется, шла вовсе не о нем.

– Нас посетил профессор Дэвид Сайерс, который только что вернулся с раскопок. Их он проводил в дельте Нила. Результаты этих раскопок, как, впрочем, и многое из того, что делает Дэвид, мы можем назвать сенсационными. Так что я уверен, его выступление будет необычайно интересно для всех присутствующих. Должен же кто-то, кроме меня, занимать ваше внимание.

Разумеется, это было сказано шутливо. И мистер Линдгрен рассмеялся первым, словно подавая пример слушателям. И зал дружно отозвался смехом и веселыми аплодисментами. Под эти аплодисменты на сцену выкатился маленький, круглый и абсолютно лысый человек. Вид у него был такой, как будто он оказался на сцене по чистому недоразумению. То ли это был хорошо отработанный прием опытного лектора, сразу таким образом привлекающего внимание к своей персоне, то ли и на самом деле он за время пребывания на раскопках в пустыне уже совсем отвык от публичных выступлений и терялся перед большой аудиторией. Он попытался приноровиться к микрофону, который был укреплен на стойке слишком высоко и когда ему это не удалось, зал опять развеселился, пытаясь своими советами придти ему на выручку. Впрочем, на сцену тут же пружинящей походкой вышел один из образцовых молодых людей и несколькими уверенными движениями наладил микрофонное устройство.

Все эти маленькие происшествия, как показалось Варфоломею, создавали атмосферу непринужденности и естественности, и он опять подумал – очень возможно, что подобные интермедии разыгрываются намеренно.

Наконец профессор Сайерс заговорил. С первых же минут его негромкий, мягкий голос словно заворожил всех. Он рассказывал о том, как небольшая экспедиция, преодолевая песчаные бури и разного рода административные препятствия и казусы, которые по мнению профессора порой оказывались пострашнее песчаных бурь, пробираясь через безводную пустыню, сумела все-таки найти гробницу египетского фараона Древнего царства Нормера Первого. Само существование этой гробницы до тех пор многие ученые считали лишь вымыслом, мифом, легендой, и вот наконец скептики были посрамлены, смелая научная гипотеза восторжествовала.

Повествуя о своей экспедиции, сам рассказчик увлекался все больше и больше, это его увлечение передавалось и слушателям, как будто они сами были причастны к тем трудностям и приключениям, которые выпали на долю профессора и его экспедиции. При этом казалось, что человечек на сцене преобразился, никого больше не смешила его блестящая лысина, его фигура – он больше не был ни неловким, ни неуклюжим, наоборот его речь, его жесты, его движение по сцене – а он, волнуясь, двигался почти беспрерывно – казалось, теперь были исполнены уверенности и силы.

Уже приближаясь к концу своего рассказа, профессор, вглядываясь в зал, вдруг радостно заулыбался.

– Я счастлив, что сегодня здесь присутствуют мои друзья и помощники, – произнес он и приветливо помахал кому-то, кто сидел в группе арабов. Многие из присутствующих стали оборачиваться, чтобы разглядеть, кого же так тепло приветствовал профессор. К удивлению аудитории, люди, к которым обратился доктор Сайерс, ответили ему молчанием. В этом странном молчании Варфоломею даже почудился оттенок враждебности. «С чего бы это? – тут же одернул он себя. – Просто наверно, арабы реагируют на проявление публичного внимания несколько по-иному, чем европейцы, только и всего…»

Однако и сам профессор, похоже, был озадачен, он замолк на мгновение, но затем продолжил свое повествование, подводя его, если судить по блеску глаз и набиравшему силу голосу, к кульминации.

– Дорогие друзья, – с какими-то особыми, звенящими интонациями, возвестил он, – сейчас я должен сказать вам то, что не сказал бы никому другому, ни в какой другой аудитории. – Он сделал торжественную паузу, обвел зал сияющим взглядом и произнес: – Во время этих раскопок наша экспедиция нашла то, чего искала, к чему стремилась. В руках у мумии фараона хранился манускрипт, который дает нам ключ не только к новому взгляду на человеческую историю, но и к новому прочтению Библии.

Пожалуй, ему не стоило делать это признание. Аудитория и так-то наэлектризованная его рассказом о приключениях и тяготах экспедиции, о таинственных раскопках, теперь возбужденно зашумела, по-разному реагируя на услышанное.

Одних явно возмутило, что этот человечек, выходит, замахнулся на святая святых, на Библию, на историю человечества уж, не авантюрист ли он, не сумасшедший ли? Другие жаждали тут же услышать подробности, узнать, на что именно намекает профессор. И правда ли, в найденном манускрипте заключена столь таинственная сила? На несколько минут аудитория стала неуправляемой. И профессор словно бы испугался такой реакции. Он умоляюще возводил вверх ладони, а потом вдруг сник и окончательно замолчал, опять превратившись в весьма комично выглядевшего лысого, упитанного человечка.

– Друзья! Друзья! – поспешил вмешаться доктор Линдгрен. – Мы, люди планетарного мировоззрения, должны с глубоким интересом и доброжелательным, – он сделал ударение на этом слове, – вниманием выслушивать любую точку зрения, любую версию человеческой истории. Как известно, мы не отвергаем ни одну религию, мы аккумулируем мудрость каждой из них, и доктор Сайерс сегодня, безусловно, оказал неоценимую услугу, рассказав о своих научных изысканиях. Уверен, что нам еще предстоит глубоко осмыслить все услышанное. А сейчас давайте поблагодарим профессора Сайерса за то, что он удостоил нас такой чести.

Когда под аплодисменты доктор Сайерс быстренько удалился, в зале опять воцарились спокойствие и умиротворенность. Снова зазвучала мелодичная негромкая музыка, а затем несколько юношей и девушек в черно-белой униформе исполнили незамысловатую песенку, явно самодеятельного происхождения, о любви и дружбе, для которых нет государственных и национальных границ и которые должны неминуемо и скоро воцариться во всем мире.

Усталость после перелета, после перенесенных в аэропорту волнений неожиданно накатила на Варфоломея и он, обрадовавшись, что сегодняшняя программа завершена, поспешил к себе в номер. Полумрак, царивший в его комнате и чуть колеблющиеся от прохладного вечернего ветерка занавески, казалось, приглашали погрузиться в сон и отрешиться от забот и переживаний. Он с наслаждением последовал этому беззвучному приглашению и уже забрался в постель, когда внезапное ощущение, что он в комнате не один, заставило его резко сесть.

Неясная, полупрозрачная фигура маячила в углу комнаты.

– Дедушка, это ты? – уже зная ответ, спросил Варфоломей. Ему казалось, что теперь, оказавшись за тридевять земель от родного города, столь неожиданно и решительно улетев оттуда, он вроде бы оставил там все свои сомнения и тревоги, которые настойчиво преследовали его последнее время. И, значит, никакие призраки, ни реальные, ни воображаемые не должны посещать его. Но, выходит, он заблуждался.

– Вот и ты, внучок, повторяешь мой путь, – негромко обратился к нему Петрович, и озноб пробежал по коже Варфоломея. – Вот и ты ищешь богов для поклонения. Я ведь тоже мечтал когда-то о всеобщем счастье. И не только мечтал, но и верил в него. И знал, что добыть его непросто. Послали нас как-то в конце двадцатых в одно село мироеда какого-то раскулачивать, – без перехода продолжил дед. – Отряд наш был маленький, но сплоченный. Все проверенные, убежденные, с огоньком, – дед невесело усмехнулся, – только один новенький паренек оказался среди нас, молодой совсем, он лишь недавно был прислан в наш отряд. Явились мы к этому мироеду, а у него семья человек пятнадцать, мужиков, кроме него, нет, все бабы, девки да дети малые. Мужик этот был не робкого десятка, с вилами на нас пошел. Ну, и порешили мы его… – Дед замолчал, очертания его фигуры заколебались, задрожали, и Варфоломей почувствовал, как словно бы холодная рука вдруг сжала его сердце. – А бабы, девки орут, – продолжал беззвучно говорить дед, но слова его, как ни странно, были слышны Варфоломею, – жена его, как пала ему на грудь, так больше и не встала. Но нас это не остановило. Начали мы всю эту прорву народу на улицу выталкивать. Только перья от перин летели. А командир наш, человек опытный в таких делах, стал соседей, которые собрались за забором, спрашивать: «Мужики-то их куда делись? Куда попрятались?» Вот тогда одна старуха и подошла к нему, к командиру нашему, и говорит: «А пойдем, милок, покажу я тебе, куда их мужики сховались…» И в дом нас заводит. «Вот, – говорит, а сама на стенку возле образов показывает, – погляди-ка на всех их мужиков, небось не убегут…» А там штук эдак пять фотографий парней в буденовках. Разные они все были – кто постарше, кто совсем молодой. Одно у них только общее было: черные ленточки над портретами. Я, конечно, к тому времени уж человек бывалый был, через многое прошел, много чего повидал, но тут мне не по себе стало, нехорошо, дурно стало. А паренек наш новенький, вижу, совсем побелел, и глаза у него несчастные. Зря мы его с собой взяли, я тогда еще подумал. И как в воду глядел. Повесился этот парнишка на следующий день. Совесть… – совсем уже тихо добавил дед и расплылся, исчез, оставив Варфоломея, который пытался понять, почему именно сейчас в дедовой ли, в его ли собственной памяти вдруг всплыла эта история.

Словно бы некий пароль или ключ подсказывал ему дед. Одно только теперь точно знал Варфоломей: и здесь, в Шотландии, за много километров от дома, ему никуда не деться от своих сомнений…

Глава одиннадцатая

Засыпая в своей уютной комнате под мерное колыхание занавесок, Варфоломей и не подозревал, что именно в это время в Академии происходили события, надолго омрачившие жизнь этого почтенного заведения. О том, что это были за события и как именно они развивались, Варфоломей узнал много позднее. По привычке, заведенной им с тех пор, как он возглавил частное детективное агентство, пусть даже и состоявшее из одного человека, он впоследствии попытался с подробностями и максимальной точностью восстановить все, что происходило в тот злополучный вечер, и даже подробно описал эти события, их главную участницу и причины, по его мнению, их породившие.

Вот как, по версии Варфоломея, выглядела эта история.

…Рыжеволосой девушке Тане постоянно не хватало участливого внимания. Точнее, внимания к ее персоне было хоть отбавляй. Ее огненно-рыжая шевелюра являлась постоянным объектом неумных шуток и обидных дразнилок. Сначала в детском саду, потом в школе, а позднее и в медучилище, куда она определилась, надо признать, абсолютно против своей воли. Ее мать – женщина свободных взглядов на жизнь – решила не губить свою молодость воспитанием детей и, произведя на свет двоих отпрысков – Таню и ее младшего братика, испарилась в поисках женского счастья в неизвестном направлении. Дети остались на попечении бабушки. Отца своего, к слову сказать, дети никогда не видели – тем более что отцов, как предполагала старенькая бабушка, было двое – у каждого ребенка свой. На эту мысль ее наводило то обстоятельство, что брат и сестра отличались друг от друга как день и ночь. Братец в противоположность ярко-рыжей сестре был черный, как смоль, да и характером он обладал упрямым и вздорным. Тем не менее, бабушка, по одной ей ведомой причине больше любила именно Тёму – так звали младшего – защищала его от соседей с их жалобами и угрозами когда-нибудь проучить сорванца, совала ему потихоньку лакомый кусок. Так и росла Татьяна, с детства ощущая себя никому не нужной дома, и становясь мишенью для насмешек за его пределами. Неласковая судьба как будто нарочно старалась озлобить Таню, однако сделать это так и не смогла. Таня, как это часто бывает с лишенными ласки и внимания детьми, с головой ушла в книги, в воображаемый мир. Самыми любимыми ее книгами стали истории о необыкновенных приключениях и путешествиях в дальние страны, уводившие маленького беззащитного ребенка далеко от крохотной однокомнатной квартиры на окраине города, от жестоких одноклассников, от ставшей в старости чересчур придирчивой и ворчливой бабушки. Путешествовать – вот о чем она грезила, когда, устроившись на кухне на широком подоконнике с облупившейся краской и большой трещиной посередине, смотрела в унылое питерское небо, перевернув последнюю страницу в очередной пухлой, зачитанной книге. Она мечтала поступить в Университет на географический факультет. Или, скажем, стать археологом. При этом она уже видела себя в окружении бородатых, суровых и благородных мужчин – участников экспедиции, направляющейся к неизведанным местам, куда еще не ступала нога человека. Каких только опасностей она не преодолевала в своих мечтах, каких только замечательных открытий не совершала!

Все ее прекрасные фантазии были разрушены жестокой реальностью, которая предстала перед ней в образе бабушки. «Нечего тебе бездельничать, – со свойственной ей категоричностью заявила бабушка, когда Таня принесла аттестат зрелости и попыталась поделиться с ней своими планами и мечтами. – Лучше выучись приличному делу и давай, иди работать, хватит мне вас двоих тянуть, мне это уже не по силам». Будь у Тани другой характер, она, вероятно, взбрыкнула бы и поступила бы по-своему, но Таня была девочкой послушной, да и не могла не понимать, что старенькой бабушке и впрямь приходится нелегко. Тайком проревев всю ночь, Татьяна на следующее утро отправилась подавать документы в медучилище – благо оно находилось тут же возле дома, через дорогу. Бабушка таким выбором оказалась довольна. «Ну что ж, профессия хоть и не денежная, но надежная, – сказала она. – Да и прибыльной может стать, если ею с умом распорядиться. Глядишь, и мне, старой, от тебя толк будет».

Так Таня, вместо того чтобы отправиться в далекие археологические экспедиции, прочно обосновалась в районной поликлинике. Но судьба есть судьба, гонишь ее через дверь, а она, хитрющая, глядишь, уже через окошко лезет. Один из пациентов, приходивших к ней на сеансы массажа и всякий раз восторгавшийся умелостью ее рук, оказался завзятым последователем инплинизма. Он-то и увлек доверчивую девушку своими рассказами о поисках истины и обретении подлинной веры, способной перевернуть жизнь человека. Таня, сразу оказавшаяся в плену фантастических надежд и мечтаний, с радостью приняла новую религию. Своей исполнительностью и послушностью, своей преданностью учению инплинизма, она сразу обратила на себя внимания. Так что не было ничего удивительного в том, что именно ей предложили отправиться в Шотландию. Хотя для нее самой это, конечно, было полной неожиданностью и самым настоящим подарком судьбы.

Рассказ доктора Сайерса о его экспедиции и его археологических изысканиях она слушала, затаив дыхание. Вот – казалось ей – сбываются ее самые невероятных детские мечты. Пустыня, жаркое солнце, бездонное голубое небо, загадочные пирамиды, раскопки – что могло быть прекраснее! Она готова работать на раскопках кем угодно – хоть поварихой, хоть медсестрой, хоть даже разнорабочей!

«Только бы мне удалось уговорить профессора взять меня в свою экспедицию, – думала она, – только бы удалось!»

Она решила сегодня же во что бы то ни стало поговорить с профессором и убедить его взять с собой в ближайшую экспедицию. Одно лишь ее смущало: она неважно знала английский, хотя и учила его в школе и даже перед тем, как отправиться в Шотландию, посещала краткосрочные курсы, но все же, мысленно выстраивая английские фразы, чувствовала себя крайне неуверенно. «Ладно, – уговаривала она себя, – я же не лингвистом собираюсь наниматься… Если я упущу этот шанс, второго такого, возможно, уже не будет…»

Однако, как ни убеждала себя Таня, преодолеть комплекс неуверенности оказалось совсем не просто. Последовав за профессором после окончания лекции, она никак не могла набраться решимости подойти к нему. Да к тому же его все время окружали люди. Так и шла она за ним по пятам, не упуская из своего поля зрения и выбирая момент, когда будет наиболее удобно предстать перед профессором.

К счастью, доктор Сайерс, похоже никуда не торопился. Ему явно нравилось общаться со слушателями. Кто-то из слушателей, куда более решительный, чем Таня, пригласил его на летнюю веранду, откуда доносился аромат свежесваренного кофе и каких-то кондитерских изысков. За кофейным столиком возле профессора сразу собралась небольшая компания. Примкнуть к ним Таня не могла хотя бы по той причине, что денег в валюте у нее было не густо, а если сказать честно, то почти ничего. Так что возможность пообщаться с профессором за чашкой кофе пролетела мимо нее. Волей неволей, но, чтобы и вовсе не упустить профессора, ей пришлось неподалеку от террасы переминаться с ноги на ногу и, изображая из себя особую ценительницу природы, любоваться уже изрядно осточертевшей гладью озера. При этом она отчаянно ругала себя за свой характер. Никак не могла она избавиться от этой изрядно осложняющей ее жизнь черты – умения превращать любой пустяк в прямо-таки неразрешимую проблему.

Между тем профессор не торопился прощаться со своими многочисленными собеседниками. Оживленный разговор, то и дело прерываемый взрывами смеха, пробуждал в душе Татьяны тоску и унылые мысли. Вот живут же люди – красивые, богатые, беззаботные, им, конечно, и в голову никогда не придет томиться в столь унизительном ожидании, в каком пребывала сейчас Татьяна. Просто нет у них такой нужды. Им все дается легко, словно бы само собой. Они не знают, что это такое – жить в одной комнате с бабкой и братом, работать за гроши в поликлинике и – главное – ощущать всю беспросветность своего будущего. И вот когда ей дается шанс попытаться изменить все это, она топчется в сомнениях и нерешительности…

Тем временем в летнем кафе, возле Сайерса появилась целая группа молодых американцев. Один из них был в особенном ударе. Он что-то громко говорил профессору, при этом по-дружески и весьма бесцеремонно похлопывая его по плечу так, словно профессор был его сверстником. И доктор Сайерс, похоже, считал это вполне естественным.

Как жалела Татьяна в этот момент, что ее знания английского недостаточно для того, чтобы тоже подойти сейчас к заветному столику и весело вмешаться в общую беседу. Да что там вмешаться – она толком даже не могла понять, о чем именно шел этот оживленный разговор. Ей удавалось лишь выхватывать отдельные знакомые слова, но общий смысл беседы оставался для нее за семью печатями. Энергии у молодого американца хватило ненадолго. Он еще раз от души хлопнул профессора по плечу и, видно, в порыве наивысшего расположения все с той же бесцеремонностью напялил на голову профессора свою бейсболку. После чего вся компания, очень довольная собой, удалилась. Профессор наконец остался в одиночестве.

Татьяна воспряла духом, наблюдая за тем, как доктор Сайерс снял бейсболку и стал ее рассматривать, словно бы удивляясь, откуда она у него взялась, затем снова водрузил ее на голову, поднялся из-за столика и неспешно, усталым шагом направился к жилому корпусу.

«Сейчас, сейчас я к нему подойду, – гипнотизировала себя Татьяна. – Сейчас подойду!»

Она, и правда, решительно устремилась к профессору, но фортуна в этот день, вероятно, упорно решила дразнить ее. В вечерних сумерках на дороге вдруг возникла большая группа арабов, которые, завидев Сайерса, принялись его приветствовать, тут же окружили его и заслонили от Татьяны своими широкими спинами.