Время умирать. Рязань, год 1237

Ратьше показалось, что длится это бесконечно, и он забеспокоился, что мать изойдет кровью. Наконец жрица подала княгине тряпицу, которую та прижала к ранке, а затем согнула руку в локте, останавливая кровотечение. Потом взяла кувшин, взболтала содержимое и опять, запев ту же песню, подняла его над огнем. Держала так до тех пор, пока над горлышком не начал подниматься сизый дымок. Парнишка еще подивился, как матери не горячо держать кувшин так близко к пламени.

Наконец, к немалому облегчению Ратьши, Аршава убрала сосуд от огня, снова поставила его на край чаши, сняла с шеи какой-то белый, продолговатый, похожий на звериный зуб амулет на блестящей цепочке. Пошептав над ним, опустила амулет в кувшин, держа за цепь. Подержала его там, продолжая творить заклинания, вынула. Белый «зуб» почернел.

Мать подошла к Ратьше и, продолжая негромко напевать, повесила амулет ему на шею. Тот оказался ощутимо горячим. Аршава вернулась к чаше, взяла кувшин, опять подержала его над пламенем. Снова подошла к сыну, держа сосуд в левой руке. В правую жрица-помощница вложила ей пучок липового мочала. Мать обмакнула его в жидкость, находящуюся в кувшине, и провела ею на груди Ратьши поперечную линию. Парнишка тихонько зашипел – горячо!

– Терпи, – шепнула мать и провела еще одну линию от груди по животу до паха.

На этот раз Ратьша не издал ни звука, но глаза застилали слезы боли. Еще линия, еще. Мать, снова запев, рисовала на теле сына какой-то сложный узор. Закончив спереди, перешла за спину. Опять боль ожогов.

Наконец пытка кончилась. Аршава выплеснула оставшуюся жидкость в пламя чаши. Опять полыхнуло. Мать подняла голову к потолку пещеры и что-то прокричала на древнем языке. Потом упала на колени, склонила голову и, бессильно опустив руки, замерла.

Жрицы осторожно освободили Ратьшу от веревок и надели на него чистые порты и рубаху. Одна из них подошла к обессиленной матери и тронула ту за плечо. Аршава с трудом поднялась, через силу улыбнулась сыну, шепнула:

– Все хорошо, пойдем. – И они гуськом двинулись к выходу.

На следующий день, все еще бледная, с темными подглазиями, мать объяснила Ратиславу смысл ночного обряда. Теперь, оказывается, его тело не может уязвить боевое железо. Конечно, это не значит, что он может очертя голову голой грудью переть на вражьи копья. Колдовство колдовством, но стеречься надо.

Действовать заклятье будет, только пока Ратьша носит оберег, который ночью она надела ему на шею. Оберег парнишка рассмотрел сразу, как проснулся. На серебряной цепи висел предмет, похожий на зуб. Только зуб странный. Большой, длиной в полчетверти. Тяжелый, словно из камня, не изогнутый, как клыки хищников, которых он знал. Уже потом, порасспрашивав знающих людей, Ратислав узнал, что такие зубы иногда находят в кусках известняка. Бывает, вместе с громадными черепами, из которых они торчат. Как и когда попали в камень эти страшные звери, никто ничего сказать не мог.

Уже много позже, когда Ратьша перебрался в Рязань, крестный, епископ Евфросий, в беседах поведал ему о всемирном потопе, погубившем в том числе и страшных драконов, обитавших тогда на земле. Видно, зуб этот принадлежал такому вот дракону. Драконий зуб, после того как побывал в кувшине с колдовским варевом, приобрел черный окрас с фиолетовым отливом. Эта краска не стерлась с него до сих пор, спустя почти полтора десятка лет.

Воевода потрогал сквозь ткань кафтана амулет, который, следуя наказу матери, снимал только в бане. Что ж, драконий зуб вроде помогал. Несмотря на все пройденные сражения и немереное количество мелких стычек, серьезных ран он ни разу не получил. Легонько цепляли – было. Так то не раны, скорей царапины. Единственный раз половецкая стрела на излете впилась в бедро. Наконечник ушел неглубоко, но оказался с крыльями, пришлось вырезать. А боле – ничего. Конечно, и сам Ратислав старался не плошать. Оружием научился владеть всем на зависть. Доспех надевал всегда, ежели чуял, что грядет заваруха, глупой бравадой не тешился.

Дорога повернула влево и вывела на высокий берег Прони. Река здесь была заметно шире, чем у Крепи. Бодрящий северный ветер гнал по воде частые волны, холодил разгоряченное скачкой лицо. По реке скользили несколько рыбачьих челнов. Белея надутыми парусами, в сторону Пронска шел маленький купеческий караван из трех лодий. Всадники перевели коней на шаг, давая животным роздых. Ратислав снова потрогал драконий клык. Да, такой вот дорогой подарок он получил напоследок от матери.

Отца же Ратьша помнил плохо: мал был, когда убили родителя. Да и не часто баловал тот вниманием сына. То в разъездах, то в походах. Помнил, что веселый был человек. При его появлении у Ратьши всегда появлялось ощущение праздника. При встрече любил отец подхватить наследника под мышки и подкинуть высоко, под самую матицу. Сердце замирало от сладкого ужаса. Помнил, как первый раз посадил его, пятилетнего, на коня, как гордо сидел он в седле, сверху вниз глядя на больших дядек – отцовых гридней. Больше ничего не помнил. Кроме той страшной, пахнущей смертью телеги…

Князья Глеб и Константин, дядья Ратислава, не получили желаемого от гнусного убийства братьев. Это было слишком даже для не знающей пощады, длящейся почти непрерывно две сотни лет княжеской усобицы. Братоубийц гнали по Руси, как зайцев на псовой охоте. В конце концов беглецы разделились. Константин осел где-то у черкесских князьков и даже женился на дочери одного из них. Глеб же привел из степи войско большого половецкого хана Шарукана и осадил Рязань. Разбил половцев и освободил город старший брат нынешнего великого князя Ингварь Ингоревич, севший после того на рязанский стол. Главного виновника убийства братьев – Глеба – теперь не хотел принять никто. После года скитаний по половецкому полю он, как рассказывают, сошел с ума и сгинул где-то безвестно.

Опять перешли на рысь. Дорога вильнула вправо в лес. Река скрылась из виду. Больше половины пути позади, прикинул Ратислав. Глянул на клонящееся к закату солнце. Ничего, до темноты должны успеть.

Последний час снова ехали вдоль высокого берега Оки. Покрасневшее солнце только-только коснулось своим нижним краем горизонта, когда они, въехав на высокий взгорок у берега, увидели сияющие в лучах заходящего солнца купола рязанских соборов и погружающуюся в сумрак, ощетинившуюся у подножья надолбами крепостную стену.

Глава 3

Стольный град Рязанского княжества стоял на обрывистом правом окском берегу. Сразу за взгорком, на который выехали спутники, внизу у его подножия пролегал овраг, далеко врезающийся в берег. По дну его протекала небольшая речушка, прозванная рязанцами Черной речкой. Так же звался и овраг. За оврагом вольно раскинулась громада Столичного города – самой молодой, но и самой большой части Рязани. Отсюда, с пригорка, он был хорошо виден. Западную его сторону ограничивал крутой окский откос. По краю откоса высилась бревенчатая, собранная из тарасов стена, накрытая тесовой двускатной крышей.

В том месте, где стена, идущая вдоль откоса, резко поворачивала на восток, вглубь берега, в самой высокой части города стояла Дозорная башня. Высота ее саженей пятнадцать. В башне три боевых яруса с бойницами для стрельцов. С башни этой можно озирать окрестности верст на двадцать пять, сторожа приближение врага.

От башни стена Столичного города тянется далеко вправо вглубь берега, вдоль Черного оврага, почти на версту, и у конца оврага сворачивает на полночь – в том же направлении, что и береговая стена, – простирается в ту сторону еще на версту и соединяется со стеной Среднего города. С этой, напольной стороны город не прикрыт никакими естественными преградами, и потому ров здесь особенно глубок, а вал и стена особенно высоки. С напольной стороны в стене имеются двое ворот, Ряжские и Исадские, прикрытые мощными воротными башнями.

На стене, идущей по окскому откосу, кроме Дозорной, тоже имеются две башни, воротные. Эти пониже и поприземистее тех, что с напольной стороны. Ближняя прикрывает Борисоглебские ворота, дальняя – Оковские. К Борисоглебским полого поднимается врезанная в береговой откос дорога. К Оковским таких дорог целых две с двух сторон, и ведут они к пристроенной спереди основной башни башенке поменьше с двумя воротами с боков. Еще одна башня, самая дальняя в Столичном граде, соединяет его стену со стеной Среднего города.

Средний город намного меньше Столичного и намного древнее. Построили его больше сотни лет тому. Площадка, на которой он находится, немного выше уровня Столичного города, потому крыши строений, там расположенных, кажутся выше. Средний город отделен от Столичного града рвом, бывшим оврагом, углубленным когда-то строителями города валом и стеной. Здесь селятся купцы средней руки и небедные ремесленники. Дворы стоят тесно, места мало, потому по-настоящему состоятельные горожане ставят дома в Столичном городе, поближе к Спасской площади, где расположены княжьи хоромы и терема вятших княжьих мужей.

Ну и самая маленькая часть Рязани, самая древняя – Кром. Высокий холм-останец, бывшая оконечность мыса, образованного глубоким оврагом речки Серебрянки, прикрывающим город с севера, и берегом Оки. В незапамятные времена самый конец этого мыса отрезали глубоким рвом, размытым и углубленным потом вешними водами и дождями до того, что кусок мыса остался стоять совершенно отдельно, гордо возвышаясь на берегу Оки.

Люди здесь начали селиться очень давно. Еще даже до мордвы, веси и мерян. Иногда из склонов Крома вода вымывает странные каменные топоры с аккуратно просверленными сквозными дырами – это следы самых древних поселенцев этого места. На Кроме никто не селится. Высоченные стены его, образующие треугольник, и три могучие башни должны служить защитникам города последним оплотом. Внутри стен понастроены осадные клети, склады и амбары с запасами на случай осады. Кром соединен со Средним городом ступенчатыми городнями, перегораживающими лощину-ров, их разделяющий, и состыковывающимися с башнями Среднего города.

Снаружи стен люди селятся в Предградии, между южной стеной города и Черным оврагом, на Подоле, полосе земли между подножием окского откоса и рекой, и в Засеребрянье, за оврагом, промытым речкой Серебрянкой у подножья Соколиной горы, севернее Крома.

Всадники спустились с холма и двинулись к Полуденным воротам стольного града, единственным воротам с южной стороны. Вот и овраг Черной речки, тянущийся вдоль южной стены. Дорога прореза?ла крутую стенку оврага, полого спускаясь к мосту. Гулко простучав подковами по бревнам, всадники переехали мост и начали подъем на противоположную сторону оврага. Подъем благодаря такой же выемке, что и на противоположной стороне, был не крут. Преодолев его, они оказались на Приречной улице Южного Предградия, ведущей вдоль берега Оки к Подолу. Предградие занимало все пространство между Черным оврагом и южной стеной Рязани. Селились здесь самые небогатые жители города: лоточные торговцы, плотники, лодочники, грузчики с пристани и прочий мелкий люд. Дворы потому стояли скромные, в одно-два строения, не огороженные заборами, лишь кое-где виднелись невысокие плетни.

Саженей через триста от улицы шло ответвление вправо, ведущее к воротной башне. Вернее, у Полуденных ворот башни было целых две. С этой стороны к городу было подступиться легче всего, особенно для находников, приступающих со стороны реки. Берег, обрушенный оврагом, здесь спускался к воде полого. Городской вал в этом месте устроен хитро: края его, между которыми обыкновенно ставилась башня, сходились не встык, а заходили друг за друга, образуя захаб, коридор между валами. У входа в захаб стояла массивная высокая башня. Ров здесь широк, но не слишком глубок, каждую весну его размывают вешние воды, а летом – дождевая вода, стекающая сверху с высокого берега и собирающаяся со всей протяженности рва Столичного города. Через ров перекинут мост. Широкий. По нему могут спокойно разъехаться две телеги. Разбирать такой мост при осаде долго, проще сжечь, что обычно и делается.

Проехали и этот мост, подъехали к распахнутым воротам. Кивнув страже, въехали в сумрак воротного хода башни. Ратьша задрал голову. Бревенчатый потолок совсем близко: если привстать на стременах, можно дотянуться рукой. Над головой проплыла широкая щель, в которой виднелись заостренные зубцы нижнего края дубовой, обитой железом решетки, опускающейся во время осады.

Миновав башенный ход, снова выехали на свет. Оказались в захабе. Справа и слева – валы со стенами, чернеющими прорезями бойниц. Сзади – башня с тремя ярусами для стрельцов, спереди в трех десятках саженей – вторая башня, повыше даже первой, с четырьмя ярусами. Плохо придется врагам, пробившимся через первую башню, под сыплющимися со всех сторон камнями и стрелами.

Сразу у выхода из второй башни внутри города дорога делилась на три. Дорога, идущая прямо, плавно поднималась вверх по склону и вела к громаде Успенского собора, который на фоне наливающегося вечерней синевой неба, казалось, парил над землей.

Всадники повернули коней влево. Улица, на которую они свернули, тоже шла на подъем. Копыта коней застучали по бревенчатой вымостке. Постройки начинались не сразу. За валами оставалось довольно обширное незастроенное пространство. Городские укрепления в свое время воздвигались на вырост. Да вот только три десятка лет назад город взял и пожег великий князь Владимирский Всеволод, прозванный Большим Гнездом. Пленил он тогда почти что всех рязанских князей и вятших людей, которых отпустил восвояси спустя пять лет только сын его Юрий, уже после смерти отца.

Стены города отстроили на том же месте, благо валы никуда не делись, а вот народишко пораскидало. Большую часть горожан Всеволод угнал тогда с собой и расселил по своим землям. Кто-то вернулся потом вместе с князьями, но кто-то прижился, остался на новом месте. За последующую четверть века население росло, но не слишком быстро, потому внутри стен все еще оставалось много места для домов новых горожан. Да и не все, кто хотел бы, могли селиться здесь. Городовой налог, уплачиваемый на содержание в порядке стен, валов и рвов, не для всех подъемен. Потому малоимущие ставили жилища в Южном Предградии, на Подоле да в Засеребрянье, снаружи городских стен.

Наконец добрались до первых внутриградских построек. Здесь селился люд побогаче. Дворы стояли солидные, огороженные глухими заборами, с двустворчатыми, покрытыми затейливой резьбой воротами на улицу. Резьба не только для красы, а еще чтобы нечистая сила в дом не вошла. Ворота по позднему времени все больше закрыты. Да и вообще народишку на улице немного. Дневные дела закончены, большинство горожан разошлось по домам ужинать и на боковую. Вставать завтра рано, со светом. Во дворах, слышно, мычала и блеяла только что вернувшаяся с выгона, еще не поенная и не кормленная скотина. Иногда навстречу попадались крестьяне на телегах, из пригородных деревень, припозднившиеся на торге.

Впереди слева показался Борисоглебский собор. Розовые в свете заходящего солнца стены его притягивали взгляд телесной теплотой и манили зайти под свои своды. Когда собор встал перед всадниками во весь свой немалый рост от подошвы до маковок крестов, гонец Всемил снял шапку и перекрестился. Его примеру, чуть замешкавшись, последовал и Ратислав. Глядя на боярина, то же проделал Могута. Не слишком ловко – не часто совершал Ратьшин ближник крестное знамение.

Поблизости от собора, на краю небольшой площади, раскинувшейся перед центральным входом в храм, располагался епископский двор. Крутая крыша его терема высоко вздымалась над тыном изгороди. Из открытых ворот выезжал возок в сопровождении двух конных гридней, едущих без броней, только с мечами у пояса. Возок принадлежал епископу Евфросию. Боярин привстал в стременах, снял шапку и махнул ей долу, приветствуя крестного. Возок остановился, открылась дверца, из которой выглянул епископ. Узнав Ратьшу, Евфросий сделал знак приблизиться. Боярин, дав коню шпоры, подскакал к возку, резко осадил жеребца рядом с вышедшим наружу крестным, спрыгнул с седла, в два шага приблизился к священнику и склонился под благословение. Епископ перекрестил, протянул руку для поцелуя. Ратислав почтительно поцеловал епископский перстень и, выпрямившись, глянул в глаза отцу церкви. Глаза Евфросия, как обычно, светились добротой и участием.

– Ну что, крестник, как служба княжеская? Поздорову ли? Когда за невестой собираешься? – Голос епископа был мягок и в то же время силен – частые проповеди с амвона слабым голосом не изречешь.

– Жив покуда твоими молитвами, крестный, – с почтением в голосе ответил Ратьша. – А с невестой не знаю: великий князь призвал, вот спешу к нему. А сам-то куда собрался, отче, на ночь глядя.

– А туда же, сын мой, – после короткого молчания отозвался епископ. – В княжий терем. Похоже, по одному делу собирает нас Юрий Ингоревич.

На лице Евфросия проступила забота. Покачав головой, он спросил:

– Аль злые вести с Дикого поля пришли? Сам-то ничего не слыхал?

– Пока полевал, все спокойно было. Даже слишком спокойно, – подумав, ответил боярин. – Только я уж неделя скоро как оттуда. Четвертый день сижу в усадьбе.

– Бражничали небось, – построжел голос Евфросия.

– Не без того, крестный, – пожал плечами Ратислав. – Куда ж тут денешься, воям роздых нужен после службы.

– Роздых, – проворчал епископ. – Хмельное пить да девок валять – вот ваш роздых. Молиться, наверное, и не молитесь?

– Ну-у-у… – протянул Ратьша.

– Ох, погубите души свои, воины, погубите. Требы хоть своему Перуну не приносите? А, Александр?

Александр – это было крестильное имя Ратислава, но называл его так, пожалуй, только крестный. Ну и еще во время богослужений в сельской церкви отец Василий.

– Как можно, крестный! – постаравшись добавить в голос негодования, возмутился Ратьша.

Однако обмануть епископа было сложно.