Теперь ты
Мне быстро надоедало проводить время вместе с родителями, которые могли часами, не двигаясь, лежать на шезлонгах рядом с водой на шумном и многолюдном Пирсе Брайтона, поэтому я все чаще старался находить повод, чтобы остаться в доме мистера Уилкса и не ехать с ними.
Моя временная комната располагалась на втором этаже, но, несмотря на это, каждое утро я просыпался и видел на подоконнике с десяток слизней. В приступе сильного отвращения я сметал их всех до единого обратно вниз и плотно закрывал окно, боясь, что они заползут ко мне в кровать. К тому времени, как я спускался вниз, родителей обычно уже не было. Они смирились с тем, что я больше не буду составлять им компанию возле пирса, и оставляли меня на попечение мистеру Уилксу. Тот, удобно устроившись на плетеном стуле во внутреннем дворике дома, огороженного белым забором, попивал кофе и читал газету. В ногах у него лежала собака по кличке Шпеер. Завтрак, прикрытый белой салфеткой, обычно уже ждал меня на столе. Позавтракав, я так и оставался сидеть за столом, нетерпеливо болтая ногами и с возмущением посматривая в сторону старика, чтобы тот наконец оторвался от своего чтения и обратил на меня внимание, но его, видимо, забавляло мое ребячество, поэтому он делал вид, что ничего не замечает. Тогда я начинал обижаться на него и на родителей, чувствовать себя никому не нужным и покинутым.
Детей поблизости тоже не было, мне ничего не оставалась делать, как развлекать себя самому. Место было крайне немноголюдным, почти пустынным. На лугу перед домом росли желтые вперемешку с белыми цветы: лютики и ромашки, а еще чуть дальше лежали покатые, вечнозеленые равнины с сельскохозяйственными угодьями. Вдали всегда можно было разглядеть небольшие группы пасущихся белых овец. Звон от их колокольчиков на груди иногда долетал до ушей вместе со свистом ветра.
Скитаясь среди деревьев, рано или поздно я оказывался на лугу перед домом и от безделья начинал срывать цветы, тут же выкидывая их. Время от времени мимо проходили туристы и что-то громко говорили на иностранном языке, посматривая на меня, а я молча провожал их надменным взглядом, хотя внутри мне было приятно, что на меня обратили внимание. Иногда мой взгляд цеплялся за одинокие деревья странной, изогнутой формы, стоящие посреди вересковой пустоши. Из-за сильных шквальных ветров ничем не защищенные стволы со временем наклонились и начали расти не вверх, а перпендикулярно земле. Смотря на них, даже не в ветреную погоду я не переставал удивляться тому, как природа умеет подстраиваться под самые неблагоприятные условия и продолжает существовать, смирившись и замерев в том мгновении, когда уже не находила в себе силы противостоять ударам судьбы. Эти деревья напоминали мне старых людей.
Несмотря на одиночество, которое впервые я испытал в этом загородном доме мистера Уилкса, и гнетущую атмосферу заброшенного, старого места, я почему-то любил возвращаться сюда из года в год и погружать себя в это надуманное сиротство.
Чувство детской ревности съедало меня, но все менялось, когда под вечер возвращались родители. Я, истосковавшись по ним, тут же скидывал с себя всю спесь. Нередко даже плакал при виде отца, который отсутствовал так долго и совсем не думал обо мне.
Я всегда ждал его больше, чем мать. Как только он появлялся на пороге дома, я запрыгивал к нему на шею и уже не хотел отпускать. Я старался быть послушным и делать все, что мне говорят, лишь бы понравиться отцу. Когда же я наконец добивался своего, он переключал все внимание на меня. Тогда мы собирались и под вопросительные взгляды матери и мистера Уилкса уходили гулять по узким улочкам деревни, которая в багровых лучах заходящего солнца казалась мне еще более устрашающей и таинственной из-за убаюкивающего шелеста деревьев.
К вечеру деревушка становилась более оживленной, так как туристы начинали возвращаться со своих экскурсионных прогулок в уютные гостиницы. Столики возле баров и ресторанов, как правило, были все заняты, а улицы наполнялись звоном посуды и тихой болтовни.
Обычно отец вел меня в кафе неподалеку от дома Саймона и угощал мороженым, а потом мы шли в сувенирную лавку, где он покупал какую-нибудь книгу, чаще всего рассчитанную на гостей: туристический гид или исторический очерк. Иногда, к моему неописуемому счастью, это были сборники детских сказок, мифов и легенд. Затем он предлагал вернуться в дом, чтобы там почитать при свете лампы, так как на улице уже было темно, но я знал, что этого не произойдет. Как только отец перешагивал порог дома, неважно, был это родной дом или дом мистера Уилкса, к нему сразу же подлетала мать с ворохом проблем, связанных с его работой, и все внимание отца переключалось на нее.
Будучи профессором нейрохирургии, Лэсли Хаббард, так звали моего отца, всегда был очень занятым человеком и большую часть своего времени он проводил в больницах, на пленарных заседаниях и принимал участие в медицинских форумах. Часто отца заставляли вернуться на работу прежде, чем у него заканчивался отпуск. А с появлением гуманитарного фонд в Демократической Республике Конго, я практически перестал видеть его дома. Каждое его возвращение было для меня праздником.
Поэтому я просил отца почитать мне книгу прямо на улице, сетуя на то, что весь день сидел дома и никуда не ходил. Я думаю, он догадывался о том, что мне хотелось провести с ним побольше времени.
Фонарей на улицах деревни практически не было, и нам приходилось сидеть за свободным столиком в шумном баре «Черная лошадь», недалеко от дома мистера Уилкса.
Когда отец читал мне, все звуки мира, казалось, растворялись, и существовал только его голос. Он заставлял меня следить за текстом глазами. Буквы путались и прыгали со строки на строку, я не мог уследить за тем местом, которое он мне читал. Но я все равно мог слушать его часами напролет.
Моя детская влюбленность в отца была почти одержимостью, и все же я не могу даже с силой вспомнить хоть один момент, когда он разочаровал бы меня. Порой мне хотелось, чтобы с ним случилось что-то плохое, когда он по несколько месяцев не возвращался домой. Мне начинало казаться, что отец не любит меня, что у него есть кто-то другой. Расценивал его долгое отсутствие как предательство. Поэтому после того, как его сбила машина, я винил во всем себя – что это именно я накликал беду своими бесконечными обидами на отца.
Я помню, как впервые мама сильно кричала на отца, когда он сообщил ей, что вынужден уехать в Африку, в самый очаг эпидемии вируса Эбола. Она не понимала, какое это имеет отношение к его профессии, орала, что эпидемиями и вирусами занимаются специальные учреждения эпидемиологии и инфекционных заболеваний. Тогда она еще не знала, что он за ее спиной организовал свой личный благотворительный фонд имени Лэсли Хаббарда, а я был слишком маленьким, чтобы понимать все это.
После основания фонда, он стал все реже возвращаться домой. Он говорил, что это невыносимо – принимать столь резкие контрасты между ситуацией в Конго, где царила крайняя нищета и голод, и цивилизацией, где за несколько сотен фунтов стерлингов ты можешь сходить в фешенебельный ресторан всей семьей и отужинать самым вкусным и сочным бифштексом в городе, при этом не прилагая никаких к этому усилий. По словам отца, это буквально сводило его с ума. В последние годы я запомнил его с вечно усталыми мутно-зелеными глазами. Кожа его была странного неестественно-темного оттенка – он казался настоящим аборигеном, изгоем. Коллеги в больнице тоже не могли найти с ним общий язык. Они пытались отговорить его. Упрашивали, чтобы он бросил эту затею и больше не уезжал в Африку, но Лэсли продолжал фанатично преследовать идею того, что он еще может помочь этой стране.
Возможно, его кардинальной перемене способствовало знакомство с еще одной миссионеркой, которую звали Мэри Ленг. Она была женой бизнесмена, выращивавшего в Африке кофейные плантации. Ее мечтой было провести в некоторых, особенно засушливых регионах Конго, централизованный водопровод, но, несмотря на деньги мужа, у Мэри возникли на пути к осуществлению своей затеи финансовые затруднения. Я не знаю, как именно они познакомились с отцом и какое отношение Лэсли имел к ее фонду S4A, но вскоре они объединили свои усилия. Отец занялся восстановлением одной-единственной больницы в городе Лубумбаши, а мисс Ленг строительством водоносных сооружений. Но денег им все равно ни на что не хватало, и именно тогда Юкия Драфт сбил на машине моего отца, который совсем недавно вернулся из Африки, чтобы некоторое время пожить с семьей. А Эйден Драфт в качестве компенсации за нанесенный нашей семье непоправимый моральный ущерб согласился спонсировать фонд Лэсли, чтобы мы не порочили репутацию его семьи и не ходили в правоохранительные органы, добиваясь того, чтобы Юкию упекли за решетку. Другими словами, он заткнул нам рот деньгами. После того, как активы мистера Драфта начали стремительно вливаться в фонд отца, дела пошли резко в гору. На первых порах Нэнси еще пыталась как-то взять все под свой контроль, но быстро сдалась и передала все права владения фондом Хаббарда фонду Мэри Ленг до достижения моего совершеннолетия.
Со временем я осознал, что мой отец был настоящим супергероем, как те, которых рисуют в комиксах. Мне хотелось быть похожим на него. Я хотел помогать людям, как и он.
По правде сказать, я всегда подсознательно понимал, что не смогу пойти по его стопам, потому что проблема была изначально во мне. Я родился с этим странным речевым расстройством, и мне всегда давалось чтение с трудом. С годами ситуация только усугубилась.
Но все меркло перед теми моментами, когда я, сидя рядом с отцом где бы то ни было, следил за тем, как он читает, пытаясь объяснять мне вещи, которых я не мог сходу понять или терпеливо выжидая, когда же я наконец правильно прочитаю то или иное слово. В те минуты я казался себе ученым, врачом, философом… самым умным человеком на Земле! Правда, иллюзия постепенно растворялась, как круги на воде, исчезала в пелене повседневности: за школьной партой, слетала с уст недовольных учителей, в смешках и шепоте одноклассников за спиной и в хмуром взгляде разочарованной матери.
Как филолог, Нэнси всегда презирала меня. Конечно, она относилась ко мне, как любая любящая мать относится к своему сыну, старалась тщательно скрывать свое негодование, но иногда проклятия все же срывались с ее языка. Меня всегда забавляли ее минутные приступы ненависти. Я все равно любил ее, хоть она и не научила меня доверять ей.
Так или иначе, самым главным человеком в мои совсем еще юные годы, был, несомненно, отец. И тогда, когда сильный ветер толкал меня в спину, я бежал сломя голову к самому краю обрыва, не слыша, как кричит отец, пытающийся догнать меня. Мной двигала какая-то странная, внутренняя опустошенность, как будто кто-то наперед предвидел, что мне предстоит пережить смерть самого близкого из людей в столь раннем возрасте.
Накануне отец с матерью сильно повздорили прямо в доме у мистера Уилкса. Папу в очередной раз вызывали на срочное совещание, связанное со сложной операцией одного из пациентов, и ему ничего не оставалась делать, как вернуться в Лондон посреди своего отпуска. Нэнси знала, что он уже не вернется, несмотря на то, что он обещал вскоре приехать обратно, поэтому устроила ему настоящий скандал.
Я помню, как плакал, сидя на лугу перед домом Саймона, наблюдая за тем, как багрово-красный солнечный диск медленно закатывался за горизонт. Старик подошел ко мне и сел рядом, пытаясь утешить. Я сказал ему, что не хочу, чтобы отец уезжал и спрашивал его, почему мне так одиноко. Он знал, как сильно я привязан к отцу. Другой бы на месте мистера Уилкса отругал меня за то, что я веду себя как плаксивая девчонка, но только не он. Несмотря на свою консервативность и внешнее безразличие к окружающему миру, мистер Уилкс был способен на сопереживание. Не знаю почему, но он всегда относился ко мне с особой нежностью. Возможно, потому что у него никогда не было своих детей, и поэтому отчасти я был ему как сын, а, возможно, и потому, что он сильно уважал и ценил дружбу с моим отцом. Тогда он сказал мне, что именно в разлуке мы испытываем чувство одиночества лишь для того, чтобы познать истинное значение любви к тем, в ком нуждаемся больше всего.
На сердце у меня было тяжело. От частых всхлипываний мне было трудно дышать, мысли постоянно путались, и я не придал особого значения его словам. Но потом я не раз вспоминал, как сидел весь заплаканный на цветочном лугу, и в полной мере осознавал всю трагичность и неизбежность его слов. Тот запах луговых цветов и привкус солоноватой воды преследовал меня, пока я сидел в больничных коридорах в надежде, что отец снова вернется ко мне.
Что же меня остановило?
Я помню, что бежал назло родителям, показывая им свое недовольство. Мне эгоистично казалось, что, если со мной случится что-то плохое, отец уж точно никуда не уедет. Вот показался флюгер на крыше красно-белого маяка, но я не смотрел на него, я смотрел вдаль – туда, за самый горизонт, где ледяное небо сливалось с водой, представляя собой единое пространство. Как вдруг на горизонте я увидел белый парус.
Совсем недавно перед этим отец читал мне миф Древней Греции про Тесея, который обещал своему отцу, что в случае победы над Минотавром парус на его корабле будет белым. Но по возвращении из Афин он забыл об обещании и не сменил парус, оставив черным, потому что завернул голову Минотавра в белые паруса. Эгей каждый день поднимался на гору, чтобы увидеть на горизонте заветный парус. И вот наконец он увидел корабль Тесея, но паруса на нем черные, и тогда царь решил, что сын погиб, и в тот же миг бросился со скалы в морскую пучину.
Я остановился на самом краю, вглядываясь в крошечную яхту, покачивающуюся на волнах вдали, и прошептал:
– Мой парус будет белым!
Сон собаки
Придя в себя, Блэйм понял, что находится в больничном коридоре, а все его тело ноет оттого, что он спал, неуклюже развалившись в маленьких креслах.
Протерев глаза и привыкнув к болезненному яркому свету, он тотчас же побежал искать палату, в которую поместили Юкию. На стойке информации медсестра сказала ему, что пациент пришел в себя, но его могут навещать только родственники. Также она добавила, что скоро в госпиталь приедет полиция, так как у молодого человека была попытка самоубийства.
Блэйму вновь сделалось дурно. Он почувствовал, как пол уходит из-под его ног. Ему все же удалось выудить из нее, в какой именно палате находится Юкия, сказав, что они вместе снимают квартиру, что они оба студенты и что в этом городе у того больше нет близких, кроме него. После долгих уговоров, медсестра все же разрешила пройти ему в отделение.
Влетев в палату, он увидел совершенно отрешенное выражение лица Юкии.
– У тебя будут проблемы, – проговорил Блэйм, еле сдерживая слезы, мало что соображающему Юкие. – Если ты сейчас же не встанешь и не уйдешь со мной, тебя заберут в участок, и, скорее всего, мы больше никогда не увидимся, потому что копы сообщат твоей семье.
Юкия продолжал сидеть, не двигаясь, с перебинтованными почти по самые локти руками.
– Вставай, тебе говорю! – Блэйм подошел к нему и грубо дернул за плечо.
Но тот не подавал никаких признаков жизни, смотря перед собой пустым взглядом.
– Давай, поднимайся! – закричал Блэйм, при этом колотя его по спине и тряся за плечи.
Наконец Юкие, видимо, стало больно, он перехватил его руки и нежно прижал к себе.
– Успокойся, – прошептал он.
– Сукин сын, – прошипел он. – Тебе нужно встать, ты слышишь меня?
– Да…
Юкию здорово лихорадило после медикаментов, которые ему вкололи. Блэйм помог ему подняться с кровати и одеться. Затем он подскочил к окну и принялся дергать за ручки, пытаясь открыть.
Юкия хрипло рассмеялся.
– Очень смешно, скажи спасибо, что это первый этаж, – прорычал на него Блэйм и помог ему согнуться, чтобы тот не расшиб себе голову, пытаясь вылезти в маленькое окно.
Юкия свалился на газон. Блэйм выскочил вслед за ним и помог ему встать.
– Черт, кажется, раны открылись, – вскрикнул Блэйм, заметив, что повязки на руках Юкии пропитались кровью.
– Ты как хочешь, а я туда не пойду с просьбой: «Простите, не могли бы вы мне сделать перевязку?» – попытался острить Юкия.
Блэйм испепеляющим взглядом посмотрел на него так, что Юкия больше ничего не говорил.
Кое-как Блэйму удалось натянуть на него куртку, чтобы скрыть перебинтованные руки. Они спустились в метро и доехали до квартиры на Нострэнд-авеню, но заходить в нее Блэйм не стал.
Он подвел Юкию к машине, которую приобрел буквально вчера, и затолкал его в салон. Автомобиль явно был маленьким для него, и тому тут же стало неудобно, он попытался выйти, но Блэйм захлопнул дверь и запер дверцу.
Юкия вопросительно посмотрел на Блэйм.
– Мы уезжаем из этого города, – твердо заявил юноша, смотря на него через стекло с улицы.
Только сейчас Юкия заметил, что он плакал, но говорил уверенно.
– Сиди в машине, я соберу необходимые вещи и вернусь.
Глубокое погружение
Они уже выехали за пределы мегаполиса и двигались вдоль безлюдной загородной трассы в сторону Филадельфии. По обеим сторонам дороги распростерлись бескрайние заснеженные равнины, иногда встречались редкие деревья, представляющие собой небольшие парки или заповедники, чередующиеся одинокими строениями: мотелями и бензозаправками.
Блэйм старался не смотреть на бледного Юкию, он понимал, что ему плохо и что нужно срочно сменить пропитавшиеся кровью повязки. Слезы душили его, но он старался не сводить глаз с ночной дороги, белая полоса разметки которой гипнотизировала, и ему хотелось спать.
Больше всего он боялся, что их остановит ночной патруль, когда они будут на границе штата.
Наконец, не выдержав, он припарковал машину на обочине трассы где-то посреди пустынной степи, выскочил из нее и побежал вдаль по заснеженному полю, упал на колени и громко закричал, после чего разразился рыданиями.
Вскоре к нему подошел Юкия, сел рядом и обнял его со спины.
– Прости меня.
– Нет!
– Прошу тебя.
– Ты – монстр!
– Умоляю тебя, вернись в машину.
– Как же мне больно! – он снова громко закричал, хватаясь за голову.
Юкия крепко прижимал к себе Блэйма, но тот грубо оттолкнул его. Затем встал и направился обратно в сторону машины, дождался, пока Юкия доковыляет, и резко газанул, не дав тому как следует закрыть дверь.
– Не разговаривай со мной, – мотал головой Блэйм, а из его глаз бежали слезы. – Ты понял меня?!
– Да, – тихо ответил Юкия.
Еще через час езды он остановил машину возле придорожного мотеля и снял номер.
Не успели они войти в неприметную комнату, как Блэйм первым же делом повел Юкию в ванную и разрезал ножницами пропитанные кровью повязки на его руках, затем достал из сумки бинты, антисептик и заживляющую мазь – все это он второпях купил еще в Нью-Йорке.
Юкия сидел на краю ванны, в то время как Блэйм перебинтовывал ему руки, и морщился от боли. Раны были совсем свежими: были видны только что наложенные швы и края еще не сросшейся разрезанной розовой плоти.
Блэйм постоянно шмыгал красным носом. Юкия пытался его успокаивать, но все потуги не действовали на парня. Он продолжал плакать, его всего трясло и знобило, словно у него была лихорадка.
Кое-как Блэйм скрепил бинты. Длинные пальцы тряслись и не слушались.
– Мне нужно поспать, – еле вымолвил он.
Поняв, что Блэйм хочет остаться один, Юкия молча встал и вышел из ванной комнаты. После того, как юноша быстро принял душ, он угрожающе направился к Юкие, вытаскивая из джинс ремень.
– Будешь пороть меня? – удивился Юкия, который сидел на кровати и наблюдал за ним.
– Встань! – грубо прошипел Блэйм.
Юкия послушно встал.
Блэйм подошел к нему вплотную, перекидывая через свою талию ремень, он продел один из концов в пряжку и туго затянул ее на спине Юкии, привязав таким образом к себе.
– Я больше тебе не доверяю, – запрокинув голову назад и посмотрев тому прямо в глаза, сказал он.
Всю ночь Блэйм дергался во сне. Ему постоянно сводило ноги судорогой. Он стонал, иногда даже начинал кричать, и Юкие приходилось его успокаивать, постоянно шепча ему на ухо, что просит прощения за то, что сделал.
Но Блэйму было не до его слов. Ему удалось ненадолго заснуть только под утро. Все это время Юкия лежал рядом с ним, не смыкая глаз.
Блэйм проспал до вечера следующего дня, пока Юкия наконец его не разбудил, пытаясь высвободиться и отшучиваясь, что из-за него не может сходить в туалет и терпит чуть ли не с самого утра.
Весь помятый после долгого сна, Блэйм окатил его презрительным взглядом и молча высвободил своего пленника.
– Как твои руки? – поинтересовался он, натягивая на себя футболку.
– Болят, – отозвался Юкия через закрытую дверь в ванной.
Через пару минут он вышел к Блэйму и дал ему посмотреть раны.
– Твои повязки подождут, – еще сонным голосом проговорил он. – Нам нужно ехать.
– Как скажешь, кэп, – тихо ответил Юкия. – Кстати, откуда у тебя этот драндулет? – неожиданно загоготал он, подходя к машине.
Блэйм, ничего ему не отвечая, наскоро уминал только что купленный бутерброд и запивал все это дело кофе. На улице уже совсем стемнело, когда они выехали с территории мотеля.
– Лучше всего нам с тобой передвигаться ночью, – сказал Блэйм. – Патрульных машин намного меньше.
– А куда мы едем?
– Никуда, – огрызнулся Блэйм. – Считай, что это спонтанный роуд-трип2.
Всю последующую ночь они ехали молча, минуя штат Нью-Джерси.
Днем они в основном спали и ехали только ночью, стараясь объезжать все таможенные и инспекционные пункты, пользуясь окольными путями из-за опасений, что их обоих могут депортировать обратно в Англию.
Блэйм редко разговаривал с Юкией, и то, если только у него возникали вопросы по маршруту. Но так как Юкия тоже мало знал штаты, то чаще всего они останавливали машины и спрашивали водителей, как лучше проехать. Еще через неделю они миновали Огайо и Кентукки.
По мере удаления от Нью-Йорка погода становилась теплее.
Однажды, пока они ехали среди пустынных замерзших полей, сменяющихся зарослями редких деревьев, где в основном шел мокрый дождь со снегом, где-то в штате Теннеси, в районе города Портленд, из-под капота машины вдруг повалил пар, и она резко заглохла.
Ругаясь, Блэйм сообщил Юкие, что двигатель перегрелся и им придется ждать, пока их кто-нибудь не отбуксирует до ближайшей мастерской.
Время было около двух ночи. На улице было очень темно и шел дождь. Весь мокрый, Блэйм вернулся обратно в салон машины.
– Иди сюда, – Юкия протянул к нему руки.
– Отвали от меня! – взъерепенился на него Блэйм.
– Ну, ты же весь мокрый, давай я тебя согрею.
Недолго посидев в водительском кресле и посмотрев на темную дорогу, по которой никто не ехал, Блэйм все же перелез через коробку передач и сел на колени Юкии, крепко прижавшись к нему всем телом. Его всего трясло от холода.
– Ты очень сильно похудел, – прошептал ему на ухо Юкия, просовывая руки под его футболку и обнимая за спину.
Почувствовав прикосновение теплых рук к своей спине, Блэйм обмяк и начал проваливаться в сон.
Он молча просидел на нем до самого утра, глядя в боковое стекло на загорающийся рассвет. День должен был быть ясным и солнечным. По трассе начали ездить машины, но он не хотел отрываться от Юкии, продолжая цепляться за него, как за последнюю ниточку, связывающую его с жизнью.
– Если бы ты умер, то погубил бы две жизни, – неожиданно прошептал он.
– Почему ты так привязался ко мне?
– Потому что сохранить твою жизнь намного сложнее, чем отобрать, – резко ответил он и выбрался через пассажирскую дверь наружу.
Тонкий силуэт Блэйма сдувало сильным ветром с обочины дороги, пока он пытался поймать машину.
Через некоторое время ему удалось остановить пикап, с небольшой группой ребят, судя по всему, путешествующих студентов. Они помогли им отбуксировать машину до ближайшей автомастерской и даже предложили отправиться дальше в путь вместе с ними, но Блэйм вежливо отказал, сказав, что они держат свой путь не в Лас-Вегас, куда и направлялась группа веселых ребят.
У одного из них Блэйм заметил в сумке различные увеселительные средства, увидев, как тот скручивает косяки прямо в салоне машины, пока они ехали до мастерской. Те уже собирались уезжать, когда Блэйм неожиданно попросил их продать ему наркотики.
По болезненному виду Юкии Блэйм понимал, что ему на самом деле очень плохо и что без медикаментов, которых он точно не сможет достать легальным путем, совсем станет худо. Поэтому единственное, чем он мог ему помочь – это просто подсадить обратно на старое лекарство, которое хотя бы на время притупит его боль и не даст окончательно сойти с ума.
Вечером в номере он достал из рюкзака маленький пакетик и кинул на кровать перед Юкией, который пытался читать книгу.
