Лебединый остров

Мне предстояло встретится лицом к лицу с моим страхом. Он сидит где-то настолько глубоко, что, когда что-либо его бередит, он приводит в дрожь все мое существо, которое буквально стоит на этом страхе, как на фундаменте. Все это время я бежал от этого страха, выбегая из одной двери в другую, но больше не осталось дверей, кроме одной – в другом конце кладбища. И я сразу понял, что, а точнее, кто меня ждет на этой дороге. Она, видимо, очень уж хочет повторной фотосессии, раз не поленилась перенести выход из метро на место своего последнего пристанища.

Ну, и как повелось в этот злополучный вечер, и здесь меня встретили с порога. Я благодарил Господа за то, что он избавил меня от этого карикатурного сюжета, по которому я должен был бы идти по кладбищу, томясь ожиданием кошмара и внимая той зловещей тишине, в которой притаился ужас, – тогда, я уверен, я сошел бы с ума и мое сердце разорвалось еще раньше, чем что-то бы произошло. Нет-нет, судьба отнеслась ко мне очень даже снисходительно, дав оправдаться сразу всем моим самым страшным опасениям. Она стояла посреди центральной дороги, в метрах двадцати от меня, возле указательного столба со стрелками. Она как с фотографии сошла, хотя почему это «как»? На вид ей было не больше тридцати. Похоронный саван легко колыхался на ночном ветру. Ее вьющиеся волосы, подвязанные черной лентой, невесомо покачивались, словно черная, не видевшая света трава на морском дне. Через ее фигуру смутно проглядывала брусчатка центральной дороги. Я двинулся в ее сторону, чувствуя почти непреодолимую слабость в ногах. А, наконец, подойдя, от какой-то отчаянной дерзости я посмотрел ей в глаза. К черту все: страх, предубеждения. Когда последний свет гаснет в пучине, становится как-то спокойнее. Когда завален выход назад, дорога вперед не кажется уже такой безумной. И сейчас последний искусственный свет за моей спиной рассеялся, когда выход из метро позади меня ушел под землю. Тьма обволокла все вокруг.

Я хотел уже было заговорить с ней, но с моих уст не сорвалось ни звука. Я не мог, словно бы это было глупо заученным действием, которое вдруг перестало получаться. И тогда заговорила она:

– Не бойся, я не причиню тебе вреда. Я не злой дух.

Почему я понимаю ее? На каком языке она говорит? Я не мог ответить ни на один из этих вопросов. Это была не речь, какой я привык ее слышать и воспринимать, а скорее поток настроений, облачающийся в слова лишь в моей голове, игра света и тени, как летним днем, когда солнце спрячется за облаком, подует прохладный бриз и тень падает на твою улыбку, погружая в задумчивость.

– Почему я тебя понимаю?

– Чтобы понимать друг друга, нам не нужен язык – тем более что мой уже давно истлел. Но когда языка больше нет, остается Слово. Бог даровал его нам, чтобы сплотить, но, сплотившись, мы возжелали вознестись до Него, и тогда Он наказал нас, наделив разными языками. С тех пор слова только разобщают нас, делая глухими друг к другу.

– Зачем меня привели сюда?

– Тебя никто не приводил – ты сам пришел. Ты никогда не задумывался, почему после смерти отца тебя так сильно тянуло именно сюда, в Прагу? Почему своим друзьям, когда все выбирали место для отдыха, ты посоветовал дождливую Прагу? Почему тебя посещает чувство, будто все пути пересекаются именно здесь?

– Откуда ты столько знаешь о моей жизни?

– Между всеми родственниками, живыми и мертвыми, установлена неосязаемая связь. Если живой человек может о ней только догадываться, когда его кожи касается легкий ветерок, пробирающий до мурашек, хотя все окна были закрыты, то для отошедшего в иной мир его родственника эта связь означает единственную возможность быть рядом.

– Мы – родственники?

– Я мама твоей прапрабабушки. Можешь считать это семейной встречей. – Она улыбнулась. – Это особенная ночь для тебя. Волей случая ты оказался на стыке двух миров и, перейдя рубеж, оказался в мире минувшего времени. Ничто не уходит бесследно. Эти места тысячелетиями, словно батареи, накапливали в себе энергию, которой в один момент стало настолько много, что, высвободившись, она сформировала эту реальность. Реальность древних безымянных богов, которым до сих пор поклоняются старейшие культы в отдаленных уголках Земли. Реальность, в которой картины минувших дней, их красоты и мерзости, радости и ужасы, смешавшись в диковинный коллаж, нашли свое воплощение. Что-то наподобие пыльного чердака, на котором по коробкам покоятся отслужившие свое предметы из твоей прошлой жизни. Только этот чердак хранит прошлую жизнь целого города. Большой такой чердак, надо сказать.

Сейчас мой смертельный страх показался мне абсолютно немыслимым и неуместным. На душе, невзирая на непроглядный мрак вокруг и кладбищенскую сырость, было светло и тепло.

– Мне немного непривычно общаться с человеком, который старше меня на…

– Сто сорок два года. Я родилась ранней весной одиннадцатого марта тысяча восемьсот пятьдесят девятого года.

– Ты выглядишь так молодо… Что… что с тобой стало?..

Ее нежное лицо помрачнело, а сама она вся потускнела, почти слившись с угрюмыми надгробьями за ней.

– Это случилось пятого апреля тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Мы с мужем жили за чертой города, в маленьком двухэтажном деревянном домике с видом на широкую и быструю Влтаву. Он работал в городе извозчиком, так что у нас возле дома была пристройка для коляски и лошадей. Жили без изыска, во многом себе отказывали, но жили, как мне тогда казалось, в любви, а при ней и за гроши в доме тепло, и очаг греет. Этого тепла хватало и на нашу пятилетнюю дочь, твою прапрабабушку, Женеву. Как вспомню ее глаза, ее очаровательные серые глазки…

По ее щеке скатилась одна хрустальная слезинка. Неутолимая печаль и горечь, протянутые через столетие.

– В них и было дело. Малышка родилась на свет с голубыми глазами, украшавшими ее с младенчества ясный и глубокий взгляд. Этим очень гордился Мартин, мой муж и ее отец, имевший тот же цвет глаз. Он открыто и рьяно превозносил эту особенность над всеми остальными, какими была наделена Женева, наша особенная и одаренная Женева. Он очень беспокоился о своем происхождении, считая себя, голубоглазого, человеком высокой породы и знатного происхождения.

Но с возрастом ее глаза стали понемногу блекнуть и к пяти годам были уже пепельно-серыми, с едва различимой бирюзовой каймой. Все знали, что у детей в раннем возрасте такое часто случается, поводов для волнения не было, но… я сразу поняла, что Мартину это не нравится. Я видела, как он вскипает, когда кто-то из людей обращал внимание на красоту глаз маленькой Женевы. Он все больше стал пропадать в городе, все реже бывал дома, а когда приходил, было уже за полночь. Он раздраженно отмахивался занятостью на работе, но от него сильно разило выпивкой. В этот год зима затянулась, апрель выдался холодным и дождливым. И вот, в один из таких холодных апрельских дней, уже глубокой ночью, Мартин пришел чуть более пьяным, чуть более разгоряченным, чем обычно.

Ее губы задрожали, а голос надломился от горечи. Ей стало невмочь говорить, но и я не мог вымолвить ни слова. Мы молчали, и это молчание казалось вечностью. А затем лицо ее приняло бесстрастное выражение, но увидел в нем чувство, изъеденное страданием до бесстрастия.

– Он выколол нашей дочери глаза, пока она спала. Она даже не сумела разглядеть лицо того, кто ослепил ее, лицо родного отца, перед тем, как навсегда погрузиться во мрак. Когда я вбежала в детскую, услышав ее истошный крик, весь пол уже был залит кровью. Увидев меня, он двинулся в мою сторону. Его руки блестели кровью нашей дочери, нашей бедной Женевы. Его ноздри раздувались, как у разъяренного быка, грудь неистово вздымалась, а глаза горели ненавистью. Он пытался говорить ласково и заискивающе: «Где мои глаза у нашей милой дочурки? Почему они сменились ЧУЖИМИ глазами? Сколько в тебе, паршивая ты потаскуха, побывало мужчин?!» Последнее, что я помню, были поводья, сдавливающие мою шею, скрип собственных зубов и вкус крови во рту.

Ее голос стал тише и каким-то… прозрачным, будто шелест листвы на веранде давно опустевшего дома.

– Он все продумал. В моем убийстве и увечьях Женевы обвинили нашего соседа-сапожника, у которого Мартин взял шило для своего гнусного дела. Он подставил этого добродушного старика, души не чаявшего в нашей Женеве, и обрек его на позор и неволю до конца жизни. Случай был не то чтобы вопиющий для того времени, так что стараниями Мартина, всячески намекавшего следствию на зависть нашего соседа, вдовца, не познавшего радость отцовства, дело быстро закрыли. Женеву отдали в детский дом, меня похоронили на деревенском кладбище поблизости. Через какое-то время Мартин собрал все свои вещи и уехал прочь из Европы в Новый Свет. Видимо, стены дома ему о чем-то напоминали. Всю жизнь он прожил в Сан-Франциско. Отучился, открыл свою адвокатскую контору, у которой не было отбоя от клиентов. Конечно, ведь Мартин лучше всех знал, как оставить на свободе человека, совершившего преступление. Он накопил денег на счастливую безоблачную старость. Умер глубоким стариком на своей вилле, на итальянском острове Капри. С ним случился апоплексический удар, когда он был с проституткой.

Дальнейший путь твоей прапрабабушки ты, я уверена, сам знаешь.

Выставки картин Женевы Новак, великой чешско-русской художницы двадцатого столетия, до сих пор собирают огромные очереди у мировых галерей. Я и сам старался посещать почти каждую выставку. Наша семья, конечно же, работает со многими искусствоведами над сохранением наследия нашей гениальной предшественницы. Будучи праправнуком, я не без гордости читал целые работы, посвященные феномену ее творчества. Моя прапрабабушка не ударилась в модный и востребованный тогда импрессионизм, потому что ей нечем было смотреть, чтобы перенимать. На холст он переносила образы из кромешной темноты, в которой она была пожизненно заключена. После пяти лет ее глаза больше не видели солнца, но весь свет, который она могла почувствовать своей душой, она воплощала на картинах, которые всегда были тронуты хрупким лучом детской надежды. Я всегда знал, что моя великая прапрабабушка была слепой, но даже не задумывался почему.

– Уже потом Женева позаботилась о том, чтобы мой прах перезахоронили. Хотела сделать менее бесславной хотя бы мою загробную жизнь. Так я тут и оказалась. Женева безмятежно умерла во сне в глубокой старости. Испуская последний дух, она так и не узнала, почему ее родной отец отправил ее в детский дом, и кто на самом деле лишил ее зрения.

Заря на небосклоне только занималась, прорезаясь через густую пелену облаков и наполняя ночной холодный мир первым и самым нежным светом. Мы стояли в тени размашистого клена, и через листья свет просачивался тоненькими струйками. В местах, куда они падали, образ духа в саване таял.

– Нам пора прощаться. Мы снова на стыке двух миров, и через несколько мгновений ты снова окажешься в своем, где все безудержно рвется вперед за ускользающим мигом настоящего, чтобы однажды, выбившись из сил, отстать и навсегда кануть в прошлое.

У меня было много вопросов, меня переполняли чувства, но и слова в этот миг потеряли всякий смысл.

Я подошел ближе и обнял ее. На одно мгновение я почувствовал легкое колыхание савана и тепло. Живое человеческое тепло. А затем все исчезло.

Синицы перелетали с ветки на ветку, прерывая тишину легким щелканьем. На печальные могильные плиты, обнявшиеся навечно с диким плющом, падал серый, еще не отпрявший ото сна свет. Я медленно пошел по центральной дороге в сторону выхода, но, подумав, развернулся. Подошел к одному из обточенных временем надгробий, чуть нагнулся и прочитал обвалившиеся, частично стертые буквы:

«Мария Новак

1859 – 1886»

XI

Под одним из мостов над Влтавой есть небольшой островок с усыпанными листвой дорожками и спусками к воде, возле которых кружат длинношеие лебеди и утки. Я пришел туда, когда солнце уже весело играло на воде и пышно переливалась позолотой на небосклоне, наполняя просыпающийся мир пастельными тонами. На лужайках хрустальными слезинками лежала роса. Воздух был остр и свеж; пахло рекой, прелой листвой и чем-то еще, отчего, будто планеты, сошедшиеся в ряд, встают перед глазами все первые впечатления жизни и тогда осколки детства, разбросанные в памяти, собираются в прекрасную мозаику.

Я спустился к воде. Белые, цвета утреннего снега, лебеди скользили по безмятежной глади, то подплывая, то отплывая от песчаного берега; между ними, словно ржавые буксиры – возле величавых парусников, – мельтешились утки. Одно дерево склонилось над водой, будто любуясь своим последним и самым ярким одеянием. С него, опаленные осенним пожаром, в воду падали листья.