Если путь осязаем

Потом они смотрели кино, надо отметить, весьма годное кино. Но Герман не приближался к этой маленькой прозрачной девочке. Сидел на полу в позе с картины «Демон сидящий», изредка посматривая на профиль сидящей в кресле Киры. Стемнело. Кира перебралась на диван, пока Герман готовил чай.

«Может, ему будет так легче скрыть смущение. При дневном свете он никогда ко мне еще не прикасался», – думала она и всё ждала, когда же… Ее ожидание звенело, ерзало, кипело и вдруг замерло.

Герман осторожно переместился к дивану, где, чуть дыша, сидела Кира, обнял ее колени, погладил их скользящими легкими поцелуями, от которых Киру подбросило, как от разряда тока. Она ловко поджала ступни и рывком забралась с ногами на диван, увлекая за собой Германа. Когда их лица поравнялись, вместо традиционного поцелуя они окунулись во всепоглощающее бесконечное объятие. Оно было настолько долгим и неподвижным, как будто они ждали его целую вечность. Затем, бережно взяв ее на руки, Герман отнес свое хрупкое счастье в спальню, где они снова не могли надышаться друг другом. Он ловил каждый ее нетерпеливый стон, каждый ее отклик, с наслаждением улавливая каждую нотку ее желания. Но в какой-то момент Кире стало так неловко от его близости, что она остановила это взаимное блаженство коротким «нет».

Герман был готов и даже немного рад такому повороту. Он и сам еще несколько минут назад думал о том же. Это же была их первая встреча наедине. Молодой человек хотел растянуть удовольствие, узнавать ее медленно, смакуя каждую новую встречу. Поэтому настаивать на близости не стал, обнял целомудренно и не без усилия уснул.

Кира же не спала всю ночь. Она смотрела на своего особенного, гладила его волосы, целовала его плечи и старалась запомнить каждое мгновение той первой ночи рядом со своим счастьем. Она просто не понимала, как вот так сразу можно было в него бесцеремонно ворваться, как можно было не сказать «нет». Они даже не гуляли по парку ни разу, даже за руки не держались, это был их второй поцелуй. О каком «да» могла идти речь?!

Кира просто испугалась. Какая же это была ошибка. Второй гвоздь над изголовьем. Двадцать лет спустя она напишет, вспоминая этот день:

МАЯТНИК

Все мои после и в начале

Насквозь пропитаны тобой,

Безвольно маятник качали

Порывы выбора… слепой

Давно я быть уж перестала.

Надеждой тешилась, но нет.

Я на твой первый опоздала,

Родной души теряя свет.

Стирали в пыль твои походы.

Как вдох секунды берегла.

Под зеленеющие своды

Меня к тебе тоска несла.

И всякий раз наполовину.

С приставкой недо- мы в друзьях.

Любимый взгляд вонзался в спину.

Всё по часам, всё второпях.

Кто остановит этот бег,

Чтоб в глубине апрельской ночи.

Мое мучительное «нет»

Сменилось нежным «очень-очень».

После ее такого понятного ей отказа, и даже не отказа вовсе, а просто небольшой отсрочки, Герман исчез. Они совсем перестали видеться. Он не приходил на уроки французского. Прошел октябрь, ноябрь, потом Кира не выдержала и позвонила ему сама. Спокойно сказала, что у нее свободный вечер и что, если… в общем, он примчался через полчаса, словно они заранее условились и он успел предусмотрительно отложить все дела. Герман ждал этого звонка и понимал, что если он случится, то первое «нет» было вовсе не отказом. К тому же сразу после той ночи его задолбали нарядами вне очереди за дерзость и нарушение устава. Два месяца дома курсант даже не появлялся.

Когда Кира позвонила, Герман ушел в самоволку, несмотря на светившую ему за это гауптвахту. Примчался молодой человек не куда-то там, а к Кире домой (на фактический адрес прописки). До того момента никого домой, ну, кроме, разумеется, Марка, девушка не звала.

У влюбленных был всего один час, по окончании которого должна была прийти мама. Долгожданный час нежности без тени того первого стеснения и первого «нет». Вкуснейший час в ее жизни. Но завершить трапезу им снова не удалось, поскольку она была бесцеремонно прервана неожиданным возвращением Софьи Михайловны, которая, понимая, что творит Кира за спиной у Марка, высверлила в Германе дыру с кулак, пока он спешно накидывал пальто. Воссоединенные выбежали на улицу, держась за руки, переполненные пониманием, что они вместе.

Стоял пронизывающий бесснежный декабрь, но мерзлявая обыкновенно Кира совершено не чувствовала холода. Герман что-то, как всегда, непрерывно рассказывал, укрывал ее от порывов ветра, шел спиной вперед, чтобы видеть, как она смеется. А в это самое время Марк двигался им навстречу. Он увидел парочку издали, поднял воротник, отошел ближе к забору, чтобы они прошли мимо. И они прошли… еле касаясь земли, погруженные друг в друга две завороженные души, пронеслись мимо третьей, униженной и готовой к мщению, и растворились в глубине московского метро.

Марк знал почти всех пацанов из района, и раздобыть координаты Германа было не сложно. Следующим вечером он не поленился доехать до казармы, чтобы растолковать козлу всё раз и навсегда.

Курсант привычно перемахнул забор, раскидистой походкой приблизился к противнику и, не шевельнув ни одним мускулом, кивнул в ответ на приветствие «Гагарина». Нет, драться с ним Марк даже не думал, хотя это была бы большая удача, если бы Герман врезал ему первым. Вместо этого, глубоко затянувшись и выпустив под ноги дым, Марк угрожающе произнес:

– Я тебе один раз скажу, а ты постарайся сразу вникнуть. Она моя, и любит она меня, а с тобой она просто мне мстит. Так что отвали, пока она не увидела в тебе ничтожество, которое сейчас вижу я, – с максимальным присутствием духа произнес Марк, развернулся и исчез за углом.

Опустим подробности о том, чего стоило Герману удержать себя от рукопашной и уж тем более от ответа. Он разбил потом руки в кровь об какого-то первого попавшегося гопника, затем залил в себя несчетное количество какого-то мерзкого пойла до самой отключки.

После декабрьского свидания разлученные долго не виделись.

– Почему?! – Кира никак не могла понять, что это за сюрреалистические отношения, когда так заразительно вместе и так внезапно долго безжизненно врозь. Не могла же она сама всегда ему себя подносить на блюдечке. Не могла же она с чемоданом явиться к тете Симе с фразой «теперь я буду здесь жить». Он пропал, совсем пропал из ее жизни, а Марк, видя ее пустые глаза, понимал, что Герман его услышал.

Прошла зима и лето. Что значит жить без завтрашнего дня целый год? Знаете, каково это? Кира пробовала научиться жить как все. Девушка засыпала с чувством, что Герман отказался от нее еще до того, как захотел довериться и взять ее за руку. Она продолжала жить с Марком, утопая в бытовом кошмаре «коммунальной квартиры», в которой за закрытыми дверьми, с раздельными полками в холодильнике и графиком уборки общих зон, жили мама и сестра Марка с трехлетним ребенком. Уже в том невеликом возрасте Кира интуитивно чувствовала, что от мужчины ничего хорошего ждать не надо, что с ним вступают в отношения, априори зная, что он предаст, что он враг. Революция, Гражданская война, Первая мировая война, Великая Отечественная, репрессии, 90-е. Мужчины всё время умирали, они оставляли женщин одних. Историческая память пульсировала обидой внутри нее, подкрепленная разводом родителей и алкоголизмом дедушки. Да, она жила с Марком, но ничего хорошего от него не ждала. Более того, в любой момент была готова принять удар от его слабостей.

Время шло зачем-то, тянулось однообразными вечерами, пока новая случайная встреча не столкнула любящих лицом к лицу. В такую вот случайность сложно верить, ну, не бывает столько случайностей. Казалось, кто-то каким-то образом будто намеренно подстраивал все события, относящиеся к Герману.

В тот день Марк с Кирой ждали маршрутку. Им было лет по двадцать. Стояли в очереди, обсуждали телевизор или диван. Герман подошел, встал в хвост. Кабина забилась галдящими и дурно пахнущими пассажирами, молодежь села последней друг напротив друга. Вот это была засада. Колени Германа и Киры почти соприкасались, девушка в ужасе опустила глаза и еле слышно сказала: «Привет». Герман кивнул. Марк тут же принялся демонстрировать свои права: накинул на плечи гражданской жены свой пиджак, когда почувствовал локтем, что Кира дрожит. Обнял. Завел разговор о планируемом отпуске. Девушка не поддержала его энтузиазм и попросила перенести разговор на потом. А Герман, бедный Герман. Он был похож на живого покойника. «Спорт-экспресс», нервно сжатый обоими кулаками, испытал на себе всю боль и досаду своего обладателя. Так они и сидели все двадцать минут молча до пункта назначения. Двадцатиминутная китайская пытка.

Разумеется, Герман не переставал вылезать из всех тяжких. Он вымещал ее из памяти всеми возможными способами, насколько хватало фантазии. А Кира всё ждала, и ждала, и дождалась-таки дезинформированного Германа под окнами его же собственного дома. Она просто пришла туда, села на скамейку и сказала себе, что не уйдет, пока не загорится свет в его окне. А потом она поднимется и останется навсегда.

Поздняя осень, дождь, стемнело. Девушка сидела под зонтом и курила одну за другой. На исходе третьей к соседней скамейке приблизились женский и мужской силуэты. Его мурлыкающий голос, обращенный к спутнице, ошпарил кипятком Киру изнутри. Она не верила, она не хотела верить, что это был он. Ее колотило, но она нашла в себе силы выдавить: «Добрый вечер, господа! Кажется, нам втроем здесь будет тесно!» – по-пацански тремя пальцами щелчком пульнула бычок и быстро устремилась прочь.

Здесь еще можно было долго вымучивать про то, как Кира решила жить ему назло, как она хотела, чтобы он пожалел о своем полнейшем бездействии. Ведь он ни разу не сделал ни одного самостоятельного отчетливого, решительного шага навстречу. Ни одного звонка (ну, ладно, два сумбурных звонка были, а толку?!), ни одного «прости, ты нужна мне», ничего. Он так легко распахнул настежь дверь ее одиночества, что у Киры не оставалось выбора. Его просто не было. Герман не захотел дать ей пусть даже самого малюсенького шанса, хоть одного заковыристого варианта решиться на примирение. Кира банально была лишней. Ну, а потом ему подвернулся Лютик. Или это уже тогда, под тем дождем была она?! Всё это уже было не важно.

Герман зависал неделями непонятно где, прикрывался универом, когда Сима приставала с расспросами, дружки разворовывали его душу, женский силуэт из дождливого вечера держался забавы ради на коротком поводке. Сима места себе не находила.

– Почему вы не позвонили мне? Ну, почему?! Я бы пришла, успокоила вас и его. «Пусть бы он хоть на пятые сутки пришел», – говорила Кируша несостоявшейся свекрови спустя пару десятков лет.

– Давай, вали всё на меня, правильно, – язвила по-доброму Сима. – И чего ты бы мне ответила? Зачем вы мне, Серафима Михална, за чужого дяденьку горюете?

И они расхохотались до слез.

Это были первые пять лет их взрослой жизни. Первые убийственные пять лет.

* * *

Савва нахмурился, сделал пометки на полях и отправил сообщение Нике: