Горячее сердце (сборник)

– Ему пора спать.

Голос звучал, как и прежде, сухо и неприветливо.

– Ваш? – попробовал Ласкин завязать разговор.

– Да, – коротко бросил Назимов и ушел в дом.

Больше они не говорили до вечера, когда Назимов собрал припас на три дня и пригласил Ласкина идти в тайгу на отстрел.

Месяц был на ущербе. Яркая полоса пересекла пролив, точно мост из гибкой серебряной ленты, брошенной на воду. Лента извивалась и дрожала, следуя движениям легкой волны.

Назимов и Ласкин шли берегом, вдоль опушки.

Ласкин предложил спутнику папиросу. Тот закурил по-охотничьему – из горстки. При свете спички Ласкин увидел его лицо. Резкость черт смягчилась. Морщины разошлись.

– Как чудесно тут у вас! – сказал Ласкин.

– В некоторых отношениях неплохо, – неожиданно просто ответил Назимов, точно темнота давала ему возможность держать себя свободней.

Они удалились от берега. У моря остались и месяц, и свет. Уйдя в тайгу, спутники углубились в темь, до отчаяния непреодолимую. Назимов шел не быстро, но очень уверенно. Ласкин с трудом следовал за ним, ориентируясь по шелесту листьев под ногами егеря да по редким вспышкам его папиросы. Так они шли до засветлевшей вдали опушки.

Назимов остановился.

– Тут ночлег.

Ласкин представил себе пылающий уютный костер и сидящего около него егеря, ведущего неторопливый рассказ.

– Хворосту набрать? – предложил он.

– Как хотите. Мне достаточно листьев.

– Я говорю о костре.

– А-а… – протянул Назимов и засмеялся. – Может быть, еще чайничек, рюмку водки?.. Здесь не подмосковная дача. Не угодно ли кусок хлеба и флягу с водой?..

Глупости! Не фляга же с водой развяжет беседу, какую намерен вести Ласкин. Его баклага наполнена коньяком. У егеря слишком короткий язык. Коньяк сделает его длинней.

– Вдали от Авдотьи Ивановны вашу спартанскою воду можно заменить моим коньяком.

– При чем тут Авдотья Ивановна? Я пью когда и с кем хочу.

– Тем лучше! Выпьем здесь, в дебрях путятинской тайги, темной осенней ночью, и вашим собутыльником буду я.

– Может быть, именно здесь, теперь и с вами я не желаю пить.

Назимов говорил зло, точно стараясь вызвать собеседника на резкость или заведомо обидеть.

– Дело ваше, – спокойно ответил Ласкин, но выложил баклагу на видное место.

Они долго молчали. Потом под Назимовым захрустел валежник. До Ласкина донеслось не слишком любезное:

– Есть будете?

Ласкин откупорил флягу и молча передал ее егерю. Из темноты послышалось бульканье жидкости в горлышке опрокинутой баклаги.

Потом ее взял Ласкин, но только сделал вид, будто пьет. Он еще несколько раз брал от Назимова баклагу для того, чтобы проверить, сколько тот выпил.

Все происходило без слов.

Поужинав, тоже в молчании, Ласкин лег. Назимов долго курил. Потом прозвучал его принужденный смех.

– Прикажете поблагодарить за угощение? Княжеский пир! Коньяк!.. Егерь Назимов пьет коньяк. Это же шикарно!.. Ей-богу, шикарно!

По-видимому, он давно не пил, и от коньяка его быстро разобрало. Ласкин сделал вид, что собирается спать, и равнодушно бросил:

– Покойной ночи.

И стал ждать. Он знал, что делает. Действительно, через некоторое время послышался обиженный голос Назимова.

– Так-с, «покойной ночи»… Значит, подпоили – и отвяжись! А как же олень, пантовка, егерь? Ведь вы же все хотели знать, вы же за этим и приехали!

Ласкин придвинулся к нему вплотную; вместе с запахом вина и табака до него доходили негромкие слова егеря:

– …Черт вас дери! Вам нужна экзотика? Нет здесь экзотики. Поняли?! Никакой экзотики! Экзотика давно улетучилась. Остались обыкновенная земля, лес, небо, вода. Остался труд. Невидный, но большой. Разве вот солнце еще годится для вашей экзотики: ровно столько солнца, сколько нужно, чтобы сделать несносной жизнь егеря. Впрочем, может быть, вам подойдет матерый волк? Его еще можно встретить. Есть и барс. А рысь – это не экзотика. Она не стоит вашего высокого внимания. Волк и барс – туда-сюда… Но при профессиональном отношении вырабатывается совсем другой вкус: все становится пресным. Не ощущаешь уже легкого дрожания нервов, без которого охота, как спорт, не доставляет удовольствия. Для нас это уже ремесло.

Вы видали мою винтовку? Это – «росс». Его убойность нельзя сравнить ни с каким другим ружьем. Выходное отверстие от пули – в хорошее блюдечко. А так как я бью в шею, стараясь поразить ее верхнюю часть с позвоночным столбом, у моих пантачей голова бывает почти отделена от туловища. Может быть, вы вообразите, что это так просто: прицелился – и р-раз? Дудки. Прямой выстрел «росса» – шестьсот шагов, но даже так можно спугнуть дурацкую животину. Ей-ей, олень способен и за километр расслышать полет мухи, дыхание человека. А видит, проклятый! Одним словом, отстрел оленя – довольно скучное занятие. Как, впрочем, и всякая другая профессиональная охота скучна для человека, не родившегося в тайге. Говорят, что только охота на себе подобного может быть нескучной. Я этого не могу сказать. Тот вид охоты на человека, который я отведал, не показателен: война – не охота. Какая же это охота, когда вместе с тобой стреляют сотни и тысячи людей! Их заставляет нажимать на курок только страх, двойной страх: как бы не стукнули по черепу сзади, если не будешь стрелять вперед, и как бы не всадили пулю в тебя, если опоздаешь всадить ее сам…

Впрочем, виноват. Вас ведь интересует только олень? Ладно, об олене. Важно свалить его одним выстрелом. Ранить нельзя. Если перебьешь ногу, он уйдет без ноги. Конечно, потом он падет, но без собак его не отыщешь. Рана в живот? Он способен целый день волочить свои кишки. При этом заведет вас в такие дебри, что не приведи бог…

Назимов остановился. Ласкин воспользовался молчанием.

– Расскажите о себе.

– Для этого мне нужно еще коньяку. – Он жадно допил остатки из баклаги Ласкина. – О себе?.. Я моряк. Впрочем, это недостаточно точно. Вы можете принять меня за одного из тех, кто водил суда по морям. Расхаживал по мостику, обдуваемый солеными ветрами, разбирался в картах, понимал кое-что в машинах, бранил офицеров и бил матросов, не справлявшихся с трудностями морской службы. Одним словом, вы, может быть, представляете себе морского волка? Я не из тех. Я бывший офицер тихоокеанской эскадры Российского императорского флота. Это был совсем особый класс моряков. Основным бассейном наших плаваний был действительно очень «Тихий океан», но открытый не Магелланом, а неким греком Антипасом, – так назывался его кафешантан. Это было неплохо задумано: почти всегда мы чувствовали себя в родной стихии – на волнах «Тихого океана». Антипас держал шантан и бани, дополнявшие друг друга. Впрочем, у него еще водочный завод был в Харбине. Там водка не облагалась акцизом, и он ее контрабандным путем переправлял во Владивосток. А носила эта водка необыкновенное название: «Адмиральский час». Да, так плавал я преимущественно в «Тихом океане» Антипаса: шансонетки, коньяк, изредка, когда карман бывал не слишком пуст, бутылка «Редерера»… Выходы в открытое море, в мокрый Тихий океан, совершались не слишком часто. И не слишком далеко. Как видите, специальность у нас была довольно узкая. Найти ей применение на месте, когда началась германская война, было нелегко. Кончилось тем, что меня в компании таких же сухопутных моряков в конце концов отправили на германский фронт, в так называемые морские полки. Не скажу, чтобы мне там понравилось. В сухопутной войне было слишком много вшей, портянок и мясничества. К счастью, я пристрастился к стрельбе. В начавшем тогда зарождаться снайпинге я нашел, так сказать, себя. Меня даже собирались отправить в английскую школу снайперов для совершенствования, но тут начался развал нашей богоспасаемой армии. Я с удовольствием драпанул в Петроград, где пребывала моя сестрица Васса…