Не говорите Альфреду

– Должен заметить, я никогда не видел, чтобы пятьсот фунтов были так легко заработаны.

– Месье Клеман ответил бы, подобно художнику Уистлеру, что мы платим за знание жизни.

Теперь леди Леон была покинута своими друзьями, за исключением верной миссис Юнгфляйш, но, к моему огромному разочарованию, все еще не проявляла желания съехать от нас. Она лежала в кровати, совершенно довольная, по словам Дэви, со своим вышиванием, кроссвордом и очень громким граммофоном. Когда я предложила забрать у нее граммофон, поскольку он вовсе не принадлежал ей, а был давным-давно подарен посольству гостившим здесь раджой, Дэви и Филип внушили мне такое чувство вины, будто я какой-то жестокий тюремщик, пытающийся отобрать последнее утешение у прекрасной, несчастной, лишенной свободы принцессы. Бесспорно, меня раздражало выслушивание не столько мелодий Моцарта или военных речей сэра Уинстона Черчилля, которые леди Леон чрезвычайно любила и которые включала на полную громкость, сколько взрывов смеха. По крайней мере, леди Леон не могла обсуждать меня и мою мать с помощью граммофона. Жало ее присутствия было вытащено хитрым маневром Дэви – теперь, когда никто больше к ней не приближался, можно продолжать поддерживать выдумку о болезни. Честь Альфреда была спасена. Однако меня злило, что Полине по-прежнему непременно надо находиться под моей крышей, а также раздражал факт, что у Дэви вошло в привычку спускаться из своей комнаты, чтобы сыграть с ней в скрабл перед обедом. Но и он, и Филип меня обнадеживали. Они говорили, что Полина скучает и чувствует себя неприкаянно; более того, миссис Юнгфляйш стремилась отправиться в Лондон, чтобы послушать дебаты в Чатем-Хаусе[39 - Чатем-Хаус, или Королевский институт международных отношений, – британский аналитический центр в области международных отношений.]. Их мнение было таково, что леди Леон не задержится у нас надолго, она просто выжидает удобный момент, чтобы надлежащим образом ретироваться.

– Полина не станет ускользать незамеченной, можете быть уверены. Полагаю, она наймет Республиканскую гвардию, чтобы та сопроводила ее трубами и барабанами.

Я в это время занималась разнообразными проблемами, все еще пребывая без секретаря, тогда как Филип тоже был гораздо больше занят, чем вначале. Дни казались слишком короткими для той сотни дел, за которыми я должна была присмотреть, и в их числе – наш первый прием гостей: коктейльная вечеринка для послов доминионов. При мысли о нем я приходила в ужас, и меня мучили кошмары. Такой нервозной я не чувствовала себя со времен своего первого званого обеда, который давала много лет назад в Оксфорде в честь одного профессора, коллеги Альфреда. Это было довольно неразумно, поскольку в плане организации на мою долю приходилось мало дел. Филип составил список, а наш финансовый контролер майор Джарвис заботился о еде и напитках.

– Как люди могут вообще что-то есть между обильным ланчем и еще более обильным обедом? – удивлялась я.

– Вы увидите, что очень даже могут. Вы позаботитесь о цветах, леди Уинчем?

Назначенный день настал. Я купила множество розовых гвоздик (моих любимых цветов) и расставила их в серебряные вазы. Они выглядели так красиво. Потом я поднялась наверх и надела коктейльное платье. Едва ли оно могло считаться элегантным, хотя моя горничная Клэр назвала его стильным, но без особой убежденности. Мне это платье сразу не понравилось, даже на стройной индокитайской манекенщице, но продавщица, навязывая мне платье, похоже, имела поддержку известной английской обозревательницы мира моды и потому убедила-таки заказать его.

– Не сомневайтесь, – повторяла эта специалистка (показывая фотографию) со своей обычной прямолинейной авторитетностью, – талии ушли навсегда.

Не желая совершить ошибку в отношении платья, стоившего столько же, сколько и мое годовое содержание в прежние времена, я остановила выбор на этом лишенном талии произведении. Однако – делать нечего – теперь я была в нем, старалась надеяться на лучшее и не смотреть на себя в зеркало.

Вечеринка должна была состояться в парадных покоях на первом этаже. Я спустилась вниз и заметила Филипа и Дэви, в веселом настроении, вероятно, после принятия крепких коктейлей. Я поспешила к ним. Они были достаточно добры, чтобы не отпускать замечаний по поводу моего платья, однако принялись подвергать критике мои цветы.

– Как это похоже на вас, Фанни, – почему вы сначала не спросили нас?

– Гвоздики, загруженные в вазы, попросту больше не котируются. Ты что, никогда не слышала о художественной расстановке цветов? Разве ты не знаешь о современной хозяйке и ее хитростях? Натюрморты! Не только цветы, но и ярды красного бархата, чучела зайцев, тыквы, следы кораблекрушения с морского берега, простые травы из живой изгороди и еще бог знает какой хлам! Или же по-японски – простой тростник, хитроумно размещенный, сто?ит в наше время как пять дюжин роз.

Я не понимала, что они имеют в виду. Будучи однажды приглашенной в дом «диоровского» дона вместе с другими женами (женщины в Оксфорде буквально смешиваются в одну кучу в качестве жен), я заметила множество букетов из камнеломки в урнах, в окружении кочанов капусты на полу, и подумала, что все это выглядит как завершение уборки урожая. Люди же восклицали: «Ваш художественный вкус просто безупречен!»

– Леди Леон тоже этим увлекается? – спросила я.

– Да, конечно. Ее цветовые пристрастия и чувство стиля были предметом зависти всех здешних дам.

– Тем не менее я намерена придерживаться розовых гвоздик.

Альфред присоединился к нам со словами:

– Что это за платье, Фанни? – Это было сказано фальцетом, к которому он порой прибегал, чтобы обозначить, что поддразнивает меня.

– Такая мода.

– Мы здесь не для того, чтобы модничать.

Из холла послышались голоса, начали прибывать наши гости. Мы с Альфредом стояли у камина, ожидая момента выступить вперед, когда гости будут объявлены. Филип предложил взять на вооружение теплые американские, а не холодные английские манеры и сделать все возможное, дабы выглядеть так, словно мы рады видеть гостей.

– Я не могу это сделать, это будет выглядеть фальшиво.

– Тогда просто растягивайте губы в улыбке.

И вот мы стояли там, приготовившись жеманно улыбаться, на глазах короля Георга и королевы Марии, плохих копий посредственных портретов. Я чувствовала, что они не одобряют моего модного платья, наших улыбок и всей идеи коктейльной вечеринки, но зато оценили гвоздики. Однако в комнату никто не вошел. Я ощущала себя полной идиоткой, торчащей здесь, точно восковая фигура, в ужасном платье и с искусственной улыбкой. В холле явно было множество людей; между ними воцарилась странная тишина. Дэви и Филип направились к двери. Когда они до нее добрались, то посмотрели налево, в сторону входа, а затем, как бы следуя за взглядами остальных, резко повернули головы к лестнице. В таком положении они и застыли.

– Что там такое? – спросил Альфред и направился к ним. Потом он тоже замер, уставившись вверх и слегка приоткрыв рот.

Холл представлял собой сцену, на которой словно разворачивалась картина Успения Пресвятой Девы: масса повернутых кверху лиц, вытаращившихся на лестницу, по которой так медленно, будто почти и не двигаясь, спускалась самая прекрасная женщина в мире. Она была в ниспадающем фалдами одеянии из белого атласа, она искрилась драгоценностями, ее огромные светлые глаза были точно прикованы к чему-то далекому, над головами толпы. Шествуя за ней, двое моих лакеев несли большой граммофон; за ними шла миссис Юнгфляйш, элегантная, в белом льне, с корзинкой на руке. Одновременно прибывали все новые гости. Когда леди Леон спустилась с лестницы, гости разделились на два ряда с проходом посередине; она же, словно особа королевской крови, шла, пожимая руки, справа и слева, и наконец выплыла из дома навсегда.

Глава 6

Очаровательная Норти, как ее описать? Могло ли это существо из commedia dell’arte [40 - Комедия дель а?рте, или комедия масок (фр.).]действительно произойти от соития на жесткой медной гостиничной кровати, где под окном громыхают поезда, старой доброй Луизы и страшно нудного Форт-Уильяма? Некоторые придерживаются мнения, что место зачатия, место рождения, а также имя, данное при крещении, имеют отношение к свойствам личности. Норти, продукт района Кингс-Кросс и клиники Хилл-Вью в Обане, с этим своим именем, является ходячим опровержением данной теории. В ней нет ничего от жительницы Севера – ни расплывчатой нечеткости, ни моментов рассеянности, ни романтичности, ни томления по неведомому. Можно сказать, Норти была типичным продуктом древней цивилизации под лазурными небесами. Не верилось, что у нее отец-шотландец, по возрасту годившийся ей в деды, и предки-пикты[41 - Конфедерация кельтоязычных народов, живших на северо-востоке современной Шотландии.]; тем не менее, конечно же, добрая Луиза не могла… О, нет, выкиньте это из головы! Она была бы не способна изобрести такое богатство деталей, чтобы прикрыть грех. Я склонна думать, что Норти, вероятно, подменыш, что в клинике Хилл-Вью в Обане произошел недосмотр, из-за которого дитя какой-нибудь благородной римской дамы и странствующего актера обменяли на младенца Луизы. Физически она не демонстрировала никакого сходства с другими Макинтошами, имевшими массивное тело, рыжие волосы и веснушки. Норти была как маленькая, изысканная фигурка в эмалированном стекле, с волосами цвета цесарки, а глаза ее – самые живые и выразительные из всех мною виденных, не очень большие и ярко-синие. В моменты волнения или страдания они становились ромбовидными. Когда Норти говорила, то в концентрированном усилии самовыражения задействовала все тело целиком, жестикулируя и извиваясь, как это делают младенцы и щенки. Маленькие, тонкие кисти Норти никогда не лежали спокойно у нее на коленях. Более того, в ней было нечто прельстительное, она излучала душевность, счастье и доброжелательность. С первой минуты, как мы с Альфредом увидели ее, мы очаровались ею.

Норти ворвалась в наш дом, когда мы обедали, усталые и расстроенные после приема для доминионов. Дэви ушел, сказав, что его друг маркиз сейчас находится в Париже. Филип, похоже, должен был встречаться с лондонским биржевым брокером. Оба, как я подозревала, присоединились к леди Леон у миссис Юнгфляйш. Я подумала, что вечеринка полностью провалилась, хотя позднее слышала, будто она была самой успешной из всех, что устраивались в посольстве. Те, кто ее пропустил, бесились от ярости, тогда как те, что присутствовали, были нарасхват во всем Париже и снабжались бесплатными трапезами в течение нескольких недель. Но поскольку мы с Альфредом не могли обсуждать эту важную тему с нашими гостями, мы были, естественно, последними людьми, с кем они хотели говорить. Они жаждали обменяться мнениями с другими, кто был свидетелем ухода со сцены леди Леон, завести долгую беседу с теми, кто не был, чтобы рассказать им об этом, и, самое главное, покинуть прием, как только позволят приличия, и добраться до телефона. Все были очень вежливы. Действительно, я видела, что дипломаты весьма тактичны, тут надо отдать им должное. После откровенной и прямолинейной грубости, к которой я привыкла в Оксфорде, это было приятно. Возникали и ободряющие моменты, когда, например, кто-нибудь восклицал:

– А! Ирландский посол! Это заслуга сэра Альфреда – ирландский посол никогда не приходил к Леонам.

Посол Нормандских островов похвалил мои гвоздики, главный предмет экспорта его страны, как он мне объяснил. Дивного вида отеллообразный человек, роскошно облаченный в бледно-голубую тафту (чей облик был слегка омрачен торчавшими из-под нее ботинками, напомнившими мне мои туфли, выглядывавшие из-под китайского халата), пригласил меня посетить его страну и поохотиться на львов. Но вечеринка имела беспокойное подводное течение и определенно не доставила большого удовольствия хозяевам.

Итак, сейчас все это было позади, и мы обедали. Неожиданно в дверях появилась Норти.

– Это я, – промолвила она.

– Дорогая!

– Мне очень жаль, но я попросила их заплатить за такси. Денег нет совсем. Начальнику станции пришлось одолжить мне билет. Да, он у меня был, но я его потеряла.

– Теперь, когда ты здесь, это не имеет значения. Боюсь, твое путешествие было трудным.

– О, кузина Фанни (ты добрая, можно мне так тебя называть?), о Фанни… – Мягкая кожа у нее на лбу сморщилась, как тонкая папиросная бумага; глаза приняли ромбовидное страдальческое выражение, которому предстояло стать мне таким знакомым, и наполнились слезами. Я вспомнила, что говорил Бэзил о частых слезах Норти. – Ты не можешь даже вообразить! На борту были милые молодые бычки. Ты не представляешь, как их жаль, – что с ними делают! Их бедные рога были отпилены – только представь их боль, – и все потому, что без рогов за них получают на фунт больше, и так их можно упаковать плотнее. Я бы хотела сбросить на Ирландию водородную бомбу.

– И убить миллионы коров и всех зверей и птиц, а также ирландцев, которые так обаятельны? – мягко произнес Альфред.

– Обаятельны?

– Да. Им приходится экспортировать этих бычков, чтобы жить. У них нет промышленности.

– Я их ненавижу и презираю.

– Дорогая, не надо так расстраиваться.

– Эти маленькие существа явились в мир, чтобы мы о них заботились. Мы за них в ответе. А как мы к ним относимся? Знаете, ведь они не спят, коровы, у них нет ни минуты покоя. Их отрада – жевать жвачку… никто толком не кормит их во время путешествия… недостаточно воды… четырнадцать часов в поезде после судна, без воды, в такую погоду. А когда они попадают, ну, вы знаете, в это отвратительное место, разве кто-нибудь дает им там воды?

Подобные ситуации тревожили меня всю жизнь. Поскольку я презирала себя за отсутствие силы характера, чтобы делать нечто большее, чем порой отдавать фунт в пользу Королевского общества защиты животных, то старалась в остальное время выкидывать такие мысли из головы.