В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

Граф Ростопчин и Кушелев находились в соседней комнате с кабинетом Государя, когда вдруг в нее вошла Государыня с маленькой Великой Княжной на руках. Она сказала им:

– Не правда ли, какой прелестный ребенок?

Они согласились с ней, и она прошла в кабинет Государя, откуда она вышла через четверть часа довольно скорым шагом. Кутаисов от имени Государя позвал Ростопчина, говоря ему по–русски:

– Боже мой, зачем эта несчастная женщина пришла расстраивать его своими злыми словами!

Ростопчин вошел к Государю и застал его в состоянии полного бешенства.

– Идите, сударь, и напишите как можно скорее приказ о ссылке Чарторижского в Сибирский полк. Моя жена сейчас вызвала у меня сомнения относительно мнимого ребенка моего сына. Толстой знает это так же, как и она.

Ростопчин отказался повиноваться и возразил Его Величеству, что переданное ему было ужасной клеветой и что ссылка князя Чарторижского опозорит Великую Княгиню, бывшую так же невинной, как и добродетельной. Но ему не удалось поколебать решения Императора. Тогда Ростопчин, видя, что невозможно его разуверить, ограничился заявлением, что никогда он не согласится написать подобный несправедливый приказ, и ушел из кабинета. Государь написал ему записку, в которой сообщал все обстоятельства, оправдавшие отданное им приказание. Ростопчин опять отказался повиноваться, и гнев Государя, наконец, успокоился. Графу удалось получить согласие Его Величества на то, что Чарторижский будет удален без шума и его назначат посланником к королю Сардинии[46 - В своих Мемуарах, Париж 1887 г., князь Чарторижский едва касается своих отношений с Великой Княгиней и совершенно не упоминает о ней относительно назначения своего посланником к королю Сардинии.].

На другой же день утром Великий Князь Александр узнал от князя Чарторижского, что последний получил приказание в тот же день уехать из Павловска и вскоре отправиться в Италию в качестве посланника от России к королю Сардинии, которого революционная смута и война вынудили покинуть свое государство и блуждать по разным областям Италии, где еще было спокойно.

Великий Князь был крайне поражен. Это назначение слишком походило на ссылку, чтобы можно было ошибиться; и ни он, ни князь Чарторижский нисколько не сомневались по поводу этого. Великий Князь поспешил к своей супруге. Он сообщил ей о своем горе, и оба терялись в поисках причины, которая могла бы так внезапно вызвать это событие. Их Императорские Высочества простились с князем после обеда. До них дошли слухи, что некоторые лица пытались объяснить это удаление причиной, очень оскорбительной для Великой Княгини. Она была глубоко возмущена этим, и на ее лице были еще следы того чувства, когда она вечером вошла к Государю.

Войдя в комнату, где обыкновенно дожидались его Великие Княгини, он, не говоря ни слова, взял за руку Великую Княгиню Елизавету, повернул ее так, что свет падал на ее лицо, и уставился на нее самым оскорбительным образом. Начиная с этого дня, он не говорил с ней в течение трех месяцев.

В тот же вечер граф Толстой, который, казалось, искренно интересовался этим событием, убедился из намеков Государя, что его мнение относительно чистоты поведения Великий Княгини поколебалось. Тогда Толстой предложил раскрыть всю эту интригу, и вот как передавал он потом, что будто бы он узнал от Кутаисова.

«Александр I и Елизавета Алексеевна». Художник Пьетро Кросси. 1800–е гг.

В тот момент, когда Императрица принесла маленькую Великую Княжну к Императору, в кабинете был он, Кутаисов и граф Ростопчин. Императрица обратила внимание Императора на ту странность, что Великая Княжна была брюнеткой, тогда как Великий Князь Александр и Великая Княгиня Елизавета оба были блондины. Когда она вышла, Император остался вдвоем с графом Ростопчиным, и последний, выйдя из кабинета Его Величества, распорядился, чтобы приготовили приказ об назначении и отъезде князя Чарторижского.

Таким образом, из этого следовало, что возбудил подозрения Государя против Великой Княгини граф Ростопчин. Но что могло его к этому побудить? Между ними никогда не было вражды, и князь Чарторижский до сего времени не мог пожаловаться на него. Он поступил так не иначе, как по наущению моего мужа, который давно уже питал неприязненное чувство к Чарторижскому, а также мог желать отомстить Великому Князю. Вспомнили все, что мне сделали, чтобы помешать дружбе Великого Князя с Чарторижским. Никогда я не скрывала своих чувств относительно последнего.

При всяком случае я доказывала ему, что предпочитаю свои убеждения милости двора; но предполагали, что другие мотивы руководили нами, и решили, что мой муж и я принесли в жертву репутацию Великой Княгини желанию удовлетворить чувство личной вражды и наслаждению мести.

Меня очень огорчали страдания Великой Княгини, и я была далека от мысли, что меня обвиняют в них. Она более не сомневалась, что я была причиной неприятностей, испытываемых ею. В первой молодости самое крайнее кажется наиболее вероятным. Верят в самые высшие добродетели; но когда обстоятельства принуждают увидеть дурную сторону души человеческой, скорей поверят в самое мрачное преступление, чем в артистически сплетенную интригу.

Это первое разочарование жизни распространялось на предметы, слишком соприкасающиеся и близкие сердцу Великой Княгини, чтобы не причинить ей сильного горя. Она думала, что ей повредила самым чувствительным образом особа, которую она нежно любила и привязанность которой она считала неизменной. Ее репутации угрожали. Поступок с нею Государя обвинял ее публично. Ничто не могло защитить ее, и всему этому причиной она считала меня. Ее сердце было изранено. Но скоро все–таки негодование придало ей силы; решение не показывать вида тем, кто огорчил ее (кто бы это ни был), что они достигли своей цели, возвратило ей самообладание в свете. В глубине своей души она старалась удалить мысль о моем муже и обо мне. С тех пор она стала смотреть на нас как на открытых врагов.

Двор, по обыкновению, проводил конец весны, лето и начало осени в Петергофе и Павловске. Характер Императора Павла становился все более и более вспыльчивым, а поведение – произвольным и странным. Однажды весною (это случилось перед отъездом на дачу), после обеда, бывшего обыкновенно в час, он гулял по Эрмитажу и остановился на одном из балконов, выходивших на набережную. Он услыхал звон колокола, во всяком случае не церковного, и, справившись, узнал, что это был колокол баронессы Строгановой, созывавший к обеду. Император разгневался, что баронесса обедает так поздно, в три часа, и сейчас же послал к ней полицейского офицера с приказом впредь обедать в час. У нее были гости, когда ей доложили о приходе полицейского. Все были крайне изумлены этим посещением; но когда полицейский исполнил возложенное на него поручение с большим смущением и усилием, чтобы не рассмеяться, то только общее изумление и страх, испытываемый хозяйкой дома, помешали присутствовавшему обществу отдаться взрыву веселости, вызванному этим приказом совершенно нового рода.

Анекдот быстро распространился в городе, толки вокруг этого случая дали повод злонамеренным людям находить у Государя расстройство рассудка, и эта тирания, распространявшаяся даже на домашнюю жизнь, раздражала всех. Распорядившись отобрать во всех книжных лавках произведения Вольтера и Руссо, он запретил ввоз каких бы то ни было книг в Россию. Точность, с которой исполняли этот приказ, была поводом к очень неудобной сцене, происшедшей в Павловске.

Великие Князья, Великие Княгини и весь двор дожидались Их Величеств в маленьком особом саду Государыни, чтобы оттуда отправиться на прогулку верхом, что было очень принято при дворе в том году, как и в предыдущем. Все собрались у окон нижнего этажа апартаментов Их Величеств. Слышно было, как Император прошел от себя к Императрице, и вскоре потом послышался разговор в повышенном тоне. Государыня говорила с упреком и плача. Государь отвечал резко, и хотя нельзя было разобрать слов, великолепно были слышны все интонации.

Сцена продолжалась. Аудитория, собравшаяся в садике, хранила самое глубокое молчание; смотрели друг на друга со смущенным видом, не зная, что из всего этого выйдет. Государь появился в очень дурном настроении и сказал Великим Князям и остальному обществу:

– Отправляемся, сударыни; на лошадь!

Пришлось последовать за ним, не смея дожидаться Императрицы, появившейся минуту спустя с опухшими глазами и недовольным видом.

На следующий день узнали причину этой сцены: Государыня выписала из–за границы книг, но таможня, не получив приказа сделать для нее исключения из общего правила, задержала адресованные ей книги. Государыня узнала об этом и пожелала показаться оскорбленной. Она выбрала момент, когда Государь собирался выходить, и пожаловалась ему на недостаток уважения, который проявили к ней, как казалось, с его разрешения. Император, хотя и был раздражен и доведен до крайности, отдал приказ исправить ошибку. Все справедливо удивлялись, что Государь, при своем вспыльчивом характере, так долго выносил мелочность Императрицы и отсутствие у нее чувства такта и меры.

В течение нескольких месяцев Пален преследовал и мучил Великого Князя Александра, чтобы добиться от него согласия на низложение его отца. Наконец, он стал угрожать Великому Князю революцией и резней, уверяя, что только отрешение от престола Павла I может спасти государство и его. Он добился от Великого Князя согласия навести справки, каким образом подобные отречения производились в других странах. Тогда у графа Панина начались собрания посланников. Графу Толстому поручено было опросить их. Пален удалив Ростопчина, единственного человека, стоявшего на дороге его преступных замыслов, начал приводить их в осуществление. Заговор быстро развивался. Заговорщики собирались у князя Зубова; но, несмотря на всю таинственность, которой они облекли это дело, Император узнал, что злоумышляют против него. Он призвал Палена и спросил, почему он не доложил ему об этом. Тот дерзко поклялся, что не было ничего серьезного, что несколько молодых безумцев позволили себе вольные речи и что он образумил их, подвергнув аресту у генерал–прокурора. Он прибавил, что его Величество может положиться на его верность, что он предупредит Императора о малейшей опасности и разрушит зло в самом его корне.

Через три дня он решил нанести решительный удар. Он пришел к двери кабинета Императора и попросил позволения говорить с ним. Он вошел в кабинет с видом, полным отчаяния, и, упав на колени, сказал:

– Я прихожу с повинной головой, Ваше Величество, Вы были правы; я только что раскрыл заговор, направленный против Вас. Я приказал арестовать виновных[47 - Он действительно арестовал всех офицеров, которые должны были участвовать в ночь 11 марта, чтобы быть уверенным, что они не будут высланы. – Прим. автора. Это не подтверждается другими свидетелями. Пален действительно арестовал Андрея Семеновича Кологривова, командовавшего гусарским гвардейским полком, но это был человек, преданный Императору Павлу.]; они находятся у генерал–прокурора. Но как открыть мне вам величайшее несчастье. Ваше чувствительное сердце отца вынесет ли удар, который я принужден нанести ему. Ваши оба сына стоят во главе этого преступного заговора; у меня все доказательства в руках.

Император был смертельно поражен; его сердце разрывалось; он поверил всему. Его несчастный характер не дал ему подумать. У него были все проявления отчаяния и бешенства. Пален старался тогда успокоить его; уверял, что очень легко разрушить заговор; что он принял все необходимые меры, и, чтобы устрашить виновных, достаточно Его Величеству подписать бумагу, которую он принес с собой.

Несчастный Император согласился на все. Смерть была уже в его сердце. Он любил своих детей. Обвинение их было для него более тяжелым, чем муки, которые ему готовили заговорщики. Злодей Пален торжествовал. Он пошел к немецкому Князю Александру и показал ему бумагу, подписанную Императором, в которой был приказ об аресте Великих Князей Александра и Константина и заключении их в крепость. Великий Князь задрожал, возмутился и опустил голову, было решено, что акт отречения будет предложен.

В вечер перед этой ужасной ночью Великий Князь ужинал у своего отца. Он сидел за столом рядом с ним. Можно себе представить их невозможное положение. Император думал, что его сын покушается на его жизнь; Великий Князь считал себя приговоренным к заключению своим отцом. Мне передавали, что во время этого зловещего ужина Великий Князь чихнул. Император повернулся к нему и с печальным и строгим видом сказал:

Я желаю, Ваше Высочество, (Monseigneur), чтобы желания Ваши исполнились.

Через два часа его не было в живых.

Прежде чем перейти к подробностям этого ужасного события, я приведу несколько обстоятельств, относившихся к нам. Генерал Бенегсен[48 - Бенегсен, впоследствии граф, принадлежал к старому дворянскому роду Ганновера. Родился в 1745 году, умер в 1826 году, участвовал в Семилетней войне как лейтенант, на службе своего отечества.], наш хороший знакомый, участвовавший вместе с мужем в турецкой войне, часто посещал нас. Мы с интересом слушали его рассказы о персидском походе, предпринятом в царствование Екатерины II, об ее планах завоевания Константинополя и много других подробностей, свидетельствовавших о мудрости и величии этой государыни. Шестого марта Бенегсен пришел утром к моему мужу, чтобы переговорить с ним о важном деле. Но он застал мужа в постели настолько больным, что не нашел возможным говорить с ним о деле, по которому пришел, выразил сожаление по поводу этого очень горячо и даже с некоторым раздражением. Если бы не это препятствие, более чем вероятно, что Бенегсен открыл бы моему мужу заговор, и последний выслушал бы его как честный человек и верный подданный. Это признание имело бы непредвиденные последствия.

Вечером 11 марта он опять пришел к нам сказать, что он уезжает в ту же ночь, что его дела окончены и он спешит уехать из города. Николай Зубов[49 - Брат Платона Зубова, родился в 1763 году, умер в 1805 году, был женат на дочери Суворова.] считался уехавшим по делу. Мы ничего не подозревали. Мой муж, хотя и чувствовал себя лучше, находился внизу, в своих комнатах. Г–жа де–Тарант спала в комнате радом с моей. Рано утром на следующий день я услыхала мужские шаги у себя в спальне. Я открыла занавески у кровати и увидала мужа. Я спросила, что ему нужно.

– Сперва, – ответил он, – я хочу говорить с г–жей де–Тарант.

Я посмотрела на часы и увидала, что было только шесть часов утра. Беспокойство овладело мною. Я думала, что случилось какое–нибудь несчастье, касающееся г–жи де–Тарант, вроде приказа о выезде, в особенности когда я услыхала, как она вскрикнула от испуга. Но муж вернулся в спальню и сказал, что Император умер накануне в одиннадцать часов вечера от апоплексического удара.

Признаюсь, что эта апоплексия показалась мне удивительной и не подходящей к телосложению Императора. Я поспешила одеться. Г–жа де–Тарант отправилась ко двору для принесения присяги. Муж, хотя чувствовал себя слабым, отправился также туда.

В то время как г–жа де–Тарант собиралась ко двору, приехала моя belle–soeur Нелединская и одна из моих кузин Колычева. Мы терялись в догадках относительно этой апоплексии, когда в комнату вошел граф де–Круссоль, племянник г–жи де–Тарант и адъютант Императора Павла. Его бледное и печальное лицо поразило нас. Император очень хорошо обходился с этим молодым человеком, и потому было естественно, что граф жалел о нем.

Тетка спросила у него о подробностях смерти Императора. Граф смутился, и глаза его наполнились слезами. Г–жа де–Тарант сказала ему:

– Говорите же! Здесь никого нет лишнего. Тогда он упавшим голосом сказал:

– Императора убили сегодня ночью.

Эти слова произвели на нас ужасное впечатление. Мы все разрыдались, и наше небольшое общество представляло картину, полную раздирающей сердце скорби. Муж возвратился в отчаянии и возмущенный тем, что он услыхал.

Утром 11 марта, когда Кутаисов дожидался Императора около дворца, чтобы сопровождать его верхом, к нему подошел крестьянин или человек, одетый в крестьянское платье, и умолял его принять от него бумагу, в которой заключается дело очень большой важности и которое в тот же день необходимо довести до сведения Императора. Кутаисов правой рукой держал за повод лошадь Его Величества; левой он взял бумагу и положил ее в карман. После прогулки он переменил платье, чтобы идти к Императору, вынул по своей привычке все, что у него было в правом кармане, и забыл про прошение крестьянина, вспомнив о нем только на следующий день; было уже поздно: Павел более не существовал, а в бумаге был разоблачен весь заговор.

В ночь с 11–го на 12–е марта привели один или два батальона Преображенского полка, разместив на дворе и вокруг дворца. Во главе гвардейцев был Талызин[50 - Петр Александрович Талызин (1767–1801), командир Преображенского полка, на эту должность был рекомендован Павлу I графом Н. П. Паленом, первым инициатором заговора.]. Солдатам сказали, что жизнь Императора в опасности и они идут спасать его. Пален остался с ними. Бенегсен, Зубовы, Казаринов, Скарятин, три гвардейских офицера, Уваров и граф Волконский поднялись в апартаменты Императора, спавшего в тот момент, когда они хотели войти. Один из гусаров несчастного Императора остановил их. Уваров и Волконский ударили его. Уваров ударил его саблей по голове и заставил дать дорогу. Гусар закричал:

– Спасайтесь, Ваше Величество!

Убийцы вошли. Император, разбуженный криком гусара, вскочил с кровати и спрятался за экран. Они испугались, думая, что он убежал. Но скоро они нашли его, и Бенегсен заговорил первый, объявив ему, что они пришли прочесть ему акт об отрешении его от престола. Император, увидев князя Зубова, сказал:

– И вы также здесь, князь?

Николай Зубов, пьяный и нахальный, сказал:

– Чего тут церемониться? Лучше прямо идти к делу. Он бросился на Императора, который хотел бежать в дверь, ведущую в апартаменты Императрицы, но, к несчастью, она оказалась запертой[51 - У Императора была привычка каждый вечер заставлять дверь, выходившую в апартаменты Императрицы, из боязни, что он к нему неожиданно войдет. – Прим. автора. Он мог бы воспользоваться другой дверью и тайной лестницей, которая вела в помещение фаворитки княгини Гагариной. Но заговорщики предупредили его, заперев этот выход.]. Он не мог уйти.

Николай Зубов толкнул его; он упал, ударившись виском об угол стола, и лишился чувств. Убийцы овладели им. Скарятин снял шарф и задушил его. Потом положили его на постель. Бенегсен с некоторыми другими остались стеречь его, а другие предупредили Палена, что все кончено.