Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь

Перекрестясь, приветствует старого привратника,

Признавшего в нем принца и павшего на колени.

Он Гавэйна благодарит, бьет поклоны: «Бог помочь!»

И пустился в путь паладин со своим провожатым,

Что дремучей дубравой довезет его точно до места,

Где уж год ожидает его алебардой ответный удар.

Бредут кони брегом, ветвями их бредник139 бичует,

На кручах, на кряжах от стужи колеют колом,

Прояснело небо, пар пеленами ползет по отлогам,

Стекая в низины, туманы на топких трясинах дымят.

Холмы холодеют, хороняся в хламиды снега и хляби,

Ручьи ревут на разломах камней, рокочут в ракитах,

Брызжут, бурлят в берегах, бел-белой пеной блестят.

Меж угрюмых урочищ ужом вьется тропа по улогам,

Вот средь сосен сверкнули и стелются солнца седого

Власы.

Встали. Тихая вершина.

Сверху сыпет, моросит.

Провожатый паладина

Заклинает не рысить.

«Я вас доставил, доблестный воин, догодя свету,

К заповедным местам: а Зеленая звонница – там.

Отсюда до рощи рукою подать, пора расставаться.

Поскачу я назад, на прощанье ж послушайте правды,

Расскажу как родному, хоть рыцарю я и не ровня,

Но плохого не пожелаю, ибо вы приглянулися мне:

Это гиблое место, гноючее, мертвое, точно могила,

Здесь в засеке завелся злодей, каких и Земля не рожала,

В дебрях давит людишек лихой великан-душегуб,

Он страшен, свиреп, знай палицей садит с размаху,

Огромней в обхват четырех из артели Артуровой,

За громилу, не глядя, я бы Гектора отдал с оравой.

Этот шатун черепами усеял Зеленую всю часовню,

Мимо него не шмыгнет и молодец самый могучий,

Тотчас тяжелой дубиной по темени тюкнет: всем тошно,

Ибо он беспощаден, бесстрашен и буен в бою.

Челядинец ли едет, что черту не брат или честный чернец,

Святой ли аббат, абаим140 ли какой иль акудник141,

Развеселый Каин-разбойник любого раздавит и рад.

Слово свято мое, вот как то, что в седле вы сидите,

Вам поехать туда – поминайте как звали, погибнуть, пропасть,

Будь даже двадцать жизней у вас, и двадцатую душу

Он вынет.

Смерть живет в его дому,

Головы торчат на тыне:

Щит и панцырь ни к чему -

Гибель молодца не минет.

Так что, господин Гавэйн, не гадая гоните коня,

И гайда от этого грозного гая142, во имя Господне,

За хребты синих гор, в те края где храни вас Христос.

Да и я подобру-поздорову – домой, на прощанье ж

Побожусь и Марией Мадонной, и святыми мощами,

Всемогущим Воеводой, воскрыльями ангелов вышних,

Не разболтать о вашем, рыцарь, решеньи, расторопно,

Без оглядки, без боя бежать от булавы беспощадной.»

«Огромное, – с горечью говорит Гавэйн, – спасибо,

Дружище, дай тебе Бог, что желаешь ты мне добра,

И верю, вовек ты не выдашь великую нашу тайну,

Но как хорошо ты ее ни храни, нет мне ходу назад.

Мне бежать от бродяги с булавой, как ты тут баишь?

Курицей кинуться в кусты? век себя клясть и корить за это!

Что бы ни было, сей же час еду в чертову эту часовню,

Перемолвлюсь с тем парнем и с палицею парою слов,

Ждет меня жизнь или смерть, этот жребий мне свыше

Сужден.

Хоть силен, свиреп и страшен,

Кат-разбойник с кистенем,

Но стоит Господь на страже,

Слуг своих спасает он.»

«Вот как! – восклицает проводник, – больше нет вопросов!

Вы, рыцарь, лезете на рожон, расплачивайтесь сами,

Охота, чтоб башку отсекли? Останавливать не стану! Шлем на шалыгу143, шпирон-копье144, шелепень145 в руку,

Съезжаете по той снежной тропе, вдоль скалы, вниз,

Дорожка повьется по дну дремотной и дикой балки.

Там в лощине, по левую руку, что-то вроде левады,

И чагарничек с чахлой травой, а на склоне часовня,

И собою само супостат, сторож ее, или смотритель.

Храни вас Господь, господин мой Гавэйн, и в гробу!

А я ни за что, ни за какое золото на Земле в Зеленую

Часовню ни шагу, чур меня, от той чахлой чащобы!»

С тем проводник потянул поводья, повернул вправо

Своего чагравого, и как чесанет сквозь чаплыжник

Опрометью, оставляя молодца одного, упрямство его

Кляня.

«Поскачу, – промолвил витязь, —

Встречу смерть, не семеня,

Только верю, Бог не выдаст,

И обережет меня.»

Гально146 шпорит он Гринголета, и спускается гатью,

О леву руку осыпь, обрыв, о праву – осока и очерет147,

Сквозь колючий густой кустарник с кручи в долину.

Смотрит по сторонам: местность сумрачная, сырая,

Нигде никакого намека на жилье: неживая пустошь,

Голые гребни гор усыпаны галькой, высокие гряды,

От вершин и вниз по склонам валуны, да валежник,

Кромы холмов карябают катящиеся по небу тучи.

Он остановил коня, и стал озираться окрест, оборачивая его

То вправо, то влево, вглядываясь в даль, ища Часовню.

Ничего похожего! Это показалось ему подозрительно,

Кроме какого-то кургана, у купы прибрежных кустов,

Насыпью нависавшего над немолчным шумом, ничего!

Там, по-видимому, впадал в пруд пенящийся поток,

Бурлил, бил в берега брызгами, кипел, бешено клокоча.

Он направил гнедого по низине и в сторону насыпи,

Под челпаном148 нашел чисть, вяжет чембур149 к ивушке,

Узлом да покрепче, и пошел побродить по бережку,

Силясь понять, что случилось и не сбился ли он с пути…

Правда, в том кургане был пробит полутемный проход,

Весь заросший зеленым камышом, внутрь затекала вода…

Вроде пещеры – подземный, полуобвалившийся вертеп,

Иль то тесная трещина в тверди, в тине, болотной траве,

Еле видна?

«Где ж под колокольной медью,

Здесь Часовня зелена?

В полночь служит тут обедню,

Сам, быть может, Сатана!»

«Как я погляжу, – говорит Гавэйн, – гиблое место,

В этом клятом костеле и костей не соберешь,

Здесь, знать, мой знакомец, зеленый злыдень,

С дьяками приносят дикие дары свои Диаволу.

Чую, аж всеми пятью чувствами, чую я Черта!

Он подбил меня на спор и пригнал на погибель -

Лихая лавра, в ней служат литургию при луне,

От сей церкви смрад цери150, цеплование151 на дверях.»

Звеня кольчугой, копье в руках, цепляясь за кусты,

Поднимается на покатую крышу погребальницы.

С вершины холма, али храма? холодея от страха,

Слышит он, сквозь шум воды, странный скрежет.

Клац! Кто-то, кажись, водит железом по кремню,

Копотливо, кряхтя, точит о камень кривую косу,

Вжик! И визжит, верещит, что под мельней вода,

Жерновами вращает, вгрызаясь, вонзаяся в уши.

«Ну, Господи, – говорит тогда Гавэйн, – этот глянец,

В мою честь, я чай, наводят черти, чтоб по чину

Гостя ублажить.»

«Ах, какой же страшный скрежет!

Звать на помощь?» «Не дрожи!

Бог решает жить, иль не жить,

Песнь, иль голову сложить!»

И зычно взывает витязь в звенящий воздух:

«Кто княжит в этих краях, выходи-ка ко мне,

Год промчался, пожаловал гость, сэр Гавэйн,

Отвечай, да откройся, коли хошь отыграться,

Нынче ж, или уже никогда, ибо мне недосуг.»

«Стой спокойно, – сверху послышался голос,

Что тебе причитается, в пору ты и получишь.»

Снова скрежет стальной, скользкий лязг раздается.

Наконец, наточив лезвие, начинает спускаться -

Под Гавэйном пещерой прошел, проявился внизу,

Обдает ослепительным блеском ужасное острие:

Тяжкий датский топор, для уплаты давнего долга,

Страсть! Скалится сталью желоб для стока крови –

Отруб отточен на оселке, огромен в четыре сажени,

Никак не меньше, колдовским поклянусь кушаком!

И тот же зверюга, весь зеленый, как прошлой зимою,

Кудри те же, кустом борода, стан крепкий, красные очи,

Разве только что пешим идет, приминая стопами полынь,

Протазан вместо посоха, пятой упирается в камни,

Вот он к воде подошел, и вместо того, чтобы вброд,

Опирается на алебарду! Гоп! Отважно перемахнул,

Ладный да лютый, легко заснеженным лугом идет,

Свят! Свят!

Рыцарь ждет его там, на месте,

Не отводит, не тупит взгляд.

Тот подошел: «Ну вот мы и вместе.

И вы точны, как и год назад.»

«Гавэйн! – говорит Зеленый, – храни тебя Господь!

Я рад тебя видеть, рыцарь, в родных моих местах,

Ты поспел в самую пору, прав я был, поверив тебе,

Знать, твое слово закон, не забыл ты нашей затеи.

Да, двенадцать месяцев тому назад, день в день,

Был у тебя в руках и мой топор, и я сам, а теперь,

В Новый год, мне черед ножевать тебя и немедля.

Одни мы, дружище, в этой дикой долине, ты да я,

В нашу возню не вмешаться ни волку, ни волоту152,

Снимай-ка шлем с шальной головы, да и шарфик

Свой с шеи смотай, чтоб, да, отстегивай шлейку,

Чтоб честь по чести расчесться со мной, как и я,

Помню: ах! с первого разу с плеч моя полетела!»

«Душою, Богом мне данной, докажу и не дрогну,

И зла за то на тебя на том свете не стану держать,

В свой раз руби меня, в этой равнине, на р′агорке,153

Хоть…»

Вот склонился; ниже – шеи

Бледная мелькнула плоть -

Ни вот столько… не робея…

Дрожь пытаясь побороть.

И тотчас изготовился, изогнулся зеленый изверг,

Воздвигся над витязем, вздымая вражину ввысь,

Вложившись в удар всем телом, визгливую вниз

Сосверз секиру, с силой, словно хотел сокрушить.

Ой, придись плясунья прямо по плечам паладина,

Особоровала бы с одного маха отчаянную башку,

Но Гавэйн вполглаза глянул на гриф154 над головою -

Как зеркальная, падая, сталь зажглась-загорелась зеленым,

И отпрянул едва-едва, отклоняясь назад от удара.

Тут великан высаживает лезвие из вязкого дерна,

И, краснея от гнева, ну князя корить и бесстыдить:

«Ты, говорит, не Гавэйн, Гавэйн, говорят, гордый,

Ни шагу не сдаст назад, не втянет голову в плечи,

А ты сразу струхнул, от одного сверчочка секиры,

Я такого, чтобы тот трепетал и трусил, не слышал!

Двинул я разве плечами, дернулся я или дрогнул,

Как выходил при дворе короля Артура на казнь?

И когда громыхнула моя голова, как об пол горох,

А я ничего, у тебя же, еще до удара, екает сердце,

Выходит, что ты – воробей, и вящий витязь из нас,

Из двоих – я.»

«Ничего оно не значит,

Повело чуток меня -

Но моей, когда поскачет,

С пола будет не поднять -

Головы, – говорит ему Гавэйн, – ты грянь вдругорядь,

Руби, решай судьбу, реши меня жизни, но разом,

Увидишь, не отшатнусь, не отведу и лба от удара,

Покуда не получу, не пошевелю плечом: правда!»

«Так получи же! – прорычал тот, и подъяв секиру,

Обрушил острие вниз в какой-то огненной ярости.

Описав ослепительную дугу, алебарда уже отсечь

Торопилась голову: но тать тянет назад топор – а тихо

Стоял молодец, славно стоял, не содрогнувшись,

Как столб, или на ста корневищах ствол на скале –

Тут замечает ему Зеленый, чтобы задеть за живое:

«Теперь ты точно с духом собрался, давай, двину!

Решим, был ли резон посвящать тебя в рыцарский

Сан, способен ли он спасти твою от секиры шею!»

Тут уж не выдержал, взвился, вскипел сэр Гавэйн:

«Ты, гордец, говори, да не заговаривайся: грозил,

И догрозился до того, что у самого душа в пятки!»

«Ишь разошелся, – молвит Зеленый рубака, – раз так,

Тянуть нечего, принесем Богу требу155, третий удар –

И будь здоров!»

В воздух взъял топор, во гневе

Брылю156 вспенил он и бровь,

Сэр Гавэйн у смерти в зеве!

Студенеет в теле кровь!

Зеленый легко пустил лезвие и пошло с лоском,

Нежно, на полпути к земле настигая нагую шею,

По сильной дуге, свистя, злая садилася стрикуса,157

Однако острием едва оцарапала оголенную кожу.

Краюшком, кромкою, ковырнула кусочек плоти:

Из-за плеч хлынула яркая юшка на ясный свет,

Кинулся в очи, краснея кровавой капелью, снег,

Как сиганет Гавэйн, одним скачком, на всю сажень,

Хватает свой шлем, сходу ховает в него голову,

Под честной широкий щит прячет плечи и шею,

Крутит над головой княжиим мечом, да и в крик,

А чело, как из чрева матери вышел он человечком,

Еще не сияло у него таким сумасшедшим счастьем:

«Был удар! Был! И ага! уймись! Убери алебарду!

Я как пень стоял под твоим протазанищем, право,

За новый замах, Зеленый, я засвечу в тебя тем же,

Буду биться с бердышом беспощадно, и поглядим

Кто кого!

По условью оставался

Мне один удар всего,

Я с тобою рассчитался -

Даже больше одного!»

Но бьющий больше не бьет, и не собирается бить -

Он на шаг отошел и в обнимку встал с бердышом,

Топорище в траву упер, на топор же грудью налег,

Смотрит на смельчака сэра Гавэйна, не то смеется,

Не то умиляется: как тот мечется, да машет мечом!

Заговорил Зеленый: зычный голос на зимнем ветру

Раскатывался и рокотал, рубил по-рыцарски прямо:

«Не гневайся, грозный воин, а вели верное молвить:

Никто тут тебя не унизил, над тобою не надсмеялся,

Слово, данное другу друг при дворе Артура, делом

Мы подкрепили: причитался тебе удар, ты и принял,

Я отказываюсь от прав на отмщение, и освобождаю

Тебя от любых обязательств: будь лих я али ловчей,

Не сносить бы тебе головы под срезчивою секирой.

Первый раз попужал я тебя протазаном понарошку,

Но чисто мимо тебя просквозил, не чиркнул, честно:

Ты был правдив в первый день, не погрешив против

Нашего договора, отдав мне добытое дома до крохи.

Втора ударял я, мой витязь, за утро второе: вестимо,

Получил ты от женки моей поцелуи, и не припрятал,

Все вечером мне и вернул: потому я нанес без вреда

Два удара.

Там где правда, там и милость,

Голова спаслась недаром:

В третье утро искусилась,

Поделом и пострадала.

Потаенный пояс, у тебя под панцырем – мой,

Получил ты его от моей половины, на память,

Про все знаю, про поцелуи, про твой ей отпор,

Как прельщала тебя моя пригожая. Я подучил ее,

Подослал в спальню соблазнить тебя. Скажу так,

Не было и нет безгрешнее князя на белом свете,

Чем господин Гавэйн: что перед жемчугом горох,

То ж вершние витязи Земли перед тобою – ветошь.

Одна на тебе вина: велмник158: не во всем был ты верен:

Но не преступные ласки, не пышный поясок поманили тебя,

Жизни своей пожалел: эту жадность тебе я прощаю.»

А Гавэйн горестно глядит, грудь туга159 гнетет,

Кровь клокочет, кипучая, кидается ему в лицо.

Плечи передергивает презрением, и поднять он

Не смеет глаз, наконец, скрепясь, находит слова:

«Будь прокляты трусость, подлость, посягательство,

В вас пагуба порока, вы пятнаете праведную жизнь.»

Он нашарил рукой узелок, распустил его и рванул,

И швырнул шелковый шептунок Зеленому под ноги:

«Будь неладна оборочка, опутавшая меня обманом,

Так трепетал я твоего топора, что липкая трусость

Соблазнила меня на стяжательство, я предал себя,

Великодушие и верность, все достоинства витязя,

Втоптал в грязь, гнусный грешник, хранившийся

Пуще прочего от предательства и неправды, чтоб

Им было пусто!

Я в себе не пощажу

Ни стяжателя, ни труса,

Повели: я докажу

Жизнию тщету искуса.»

Тот рассмеялся: «Так-то уж не ругай себя, рыцарь!

Малое зло, что ты мне нанес, затянулося, зажило,

Ты мне правдиво признался во всех прегрешеньях,

И за то отпущенье тебе дала острием моя алебарда,

Ею чинен, ты предо мной чистым-чист, беспорочен:

Белым-бел, как от бремени мать разрешилась тобою.

Уж прими от меня в подарок полпарчовый мой поясок,

Зелен он под златыми цветами, как мой зимний зипун,

В веселой толпе витязей взглянешь на весенний шелк,

Вспомянешь чаянье160 свое в моей часовне, и мой чекан161.

Ну? Разом на коней и назад, наверстывать Новый год!

Дома нас заждались, и дорога от дубравы давит в очи

Звонарю:

Пир горой тебе устрою,

Винный погреб разорю,

С подшутившей над тобою

Госпожою помирю.»

«Нет уж», – молвит на это Гавэйн, надевает шлем,

Все приладил, палачу поясной он отвесил поклон:

«И так я промедлил, пора! Прощай – и пусть на тебя

Прольет Благодать Кто блюдет и богатых, и бедных!

Передай от меня привет пригожей твоей жене,

И ее опекунше, им обеим, остроумно обманувшим

Глупого рыцаря, угодившего в гибкую их паутину.

Ну, да оно не диковинное дело – обдурить дурня,

Женские жала сразили многих железных мужей,

Одна из них опутала в Едемском саду Адама,

Соломона не одна, целая стая, следом Самсон,

Доверясь Далиле, ею предан; дальше – Давид,

Воспылав к Вирсавии, претерпел великое горе.

Хоть бы сыскался на ихнюю хитрость храбрец,

Кто, любя их, лганью их, и лести, и ласкам не верил!

Но нет! Непобедимых царей народов, баловней небес,

Исполинов, и тех доводили до исступления, их, владык

Земли!

Всех их женщины жестоко

В сети завлекли свои –

Я ль без страха и упрека,

Чтоб меня не провели?

А поясок твой приму, и помогай тебе Бог,

С дорогою душою, и тут не в узорах дело,

Не в шелку, не в шитье, не в тиснении шва,

Не что на земе зеленом золотые цветут цветы:

На память о неверности своей стану его носить -

Случись мне гарцевать на гнедом Гринголете,

Вмиг вспомню про злобесие вередной162 плоти,

Страшащейся смерти, поддающейся скверне,

Станет грех гордыни глодать горячее сердце -

Укротит его, как уздой, затейливый твой узор.

И позволь, не прогневайся, еще тебя попрошу:

Ты будешь барин края, где безбедно я обретался?

В твоем дневал-ночевал я дому, и двойчиво163, и дворно164,

Да дарует милость тебе Держитель дольнего мира,

Позволь узнать твое подлинное имя, а потом прощай!»

«Охотно отвечу, – отозвался другой, – да, отчина – моя,

Я барон этой богатой земли, Берсилак д’Отдез′ер,

Изменила внешность мою, и окрасила в изумрудную

Масть меня Моргана ле Фэ, что в моем живет дому,

Она многой магии научилась у волшебника Мерлина,

Ловкого, лихого чудодея из Камелота; ах, как любила

Она его!

Феей звать ее Морганой,

Все ей внятно волшебство,

Ей обязан я и тайной,

Превращенья своего.

В этом обличье она отправила меня ко двору Артура,

Обуянному, как она узнала, огромной гордыней: это-то

Мне предстояло проверить и посрамить его паладинов.

Их должен был ужаснуть и лишить ума зеленый урод.

Кровавая казнь, красные очи, вперясь в королеву

С говорящей головы, грозили Гвеноре горячкой,

Ибо ея хотели мы истомить, извести испытанием.

Помнишь ли старуху, в моих палатах, подругу жены?

Она – Артурова единоутробница, ей-Богу! а ежели так,

Твоя тетка: дочь Утера и той герцогини Тинтагельской,

У коей в корчах родился кутенок – славный король Артур.

Ну что? Едем назад, к ненаглядной тетушке, нещечко?165

Повеселимся, попраздничаем! Тебе по душе мой причт,

Я желаю тебе только добра, дорогой и достойный гость,

Да будет с тобой, за твою преданность, Божья благодать.»

Но Гавэйн, недолго думая, отвечает: «Нет! Ни за что!»

Постояли, побухали друг друга по плечам, приобнялись,

Да на том и простились, препоручив себя попечению

Пречистых небес.

Сэр Гавэйн ко двору короля

Помчался, и вскоре исчез,

А Зеленый, дрожала земля,

Домой ломанул через лес.

Дубравой, долами, над дебрями скачет Гавэйн,

Мерно машет по милости Божьей избегши могилы,

А ночует неприхотливо, под навесом небес,

По пути, что ни поприще166 – то приключенье,

Но мне нынче неместно и начинать-то о них.

Кровь на засечке запеклась, царапина зажила,

Шрамик на шее прикрывает шелковая лента,

Пущена перевязью да через левое она плечо,

Вязана бантом; витязь взглянет – воспомянет

Сызнова о слабости плоти и о смятении духа.

Конь домчал его в Камелот, ко двору короля.

Новость: «к нам воротился Гавэйн! Невредим!»

Доставила радости рыцарям, девам рыданий.

Обнял молодца Артур, в обе щеки расцеловал,

Налетела вся веселая ватага витязей Камелота,

Просят они паладина поведать о приключенье.

Он доходчиво им – и о тяготах дальней дороги,

О часовне, как чин чином рыцарь его привечал,

Как ластилась люба, ловила его, да ленту дала,

Отгибает шелк, кажет на голой шее щербинку,

«Тут задела меня секира, сохранила от смерти

Для стыда…

Вот он пояс! С ним от правды,

От позора – никуда!

Как я мог принять, припрятать,

При обмене не отдать!»

«Господи! – сказал Гавэйн, – вот мой гайтан!167

Клеймо и крест, казнь моя до скончания века,

Шелк, а под ним шрам на шее ношу, как знак

Стяжательства и трусости, а травчатая168 тряпка

Вервие169 моего вероломства, вериги воровства,

Буду тихо тлеть и в гроб сойду с этим тавром,

Позор плоти еще бы можно было прикрыть,

Но подлая душа, поддавшись греху, пропала!»

Однако Артур успокаивает удальца, утешает,

Гридница хохочет над горемыкой Гавэйном,

Князья, кормленщики Кругла стола, как один,

Уговаривают угрюмого юношу не унывать,

Все ладят зеленые ленты через левое плечо,

И носят их с ним заодно, без зазрения чести.

Стала оборочка не стыдом, а славой Стола, и,

По речению знаменитых рыцарских романов,

Наивысшей наградой, коею каждый гордился.

Произошла сия притча при короле Артуре,

А следы ея сохранились в сборниках Брута,

Бесстрашного барона, кто Британии берега,

После долгой осады, пожара и падения Трои,

Первым достиг.

Дивности такого рода,

Доводились в древности,

Ты, чья в терние корона,

Нас помилуй и прости!

Аминь.

HONY SOYT QUI MAL PENCE