Капитан флагмана
– Я понимаю, Андрей Григорьевич, вам нелегко, и все же мне кажется, что такая ситуация обязывает вас… – Она опять сделала паузу, подбирая нужные слова.
Багрий и на этот раз не попытался помочь ей. Он сидел и спокойно смотрел, как на ее щеках то вспыхивали, то гасли розовые пятна. «Ей нелегко дается этот разговор, – думал он. – И надо бы мне пожалеть ее, а я сижу вот и молчу. Она думает, что я рад ее замешательству… А что, я и в самом деле рад. Потому что в данную минуту она мне далеко не друг. Скорее недруг. А когда недруг попадает в затруднительное положение, надо радоваться…»
– Вы хотите, чтобы я подал заявление?
Она кивнула.
– Мы бы вам устроили торжественные проводы, Андрей Григорьевич.
– Самое подходящее время для торжественных проводов. Самое подходящее время.
– Да нет же, мы подождем, пока улягутся страсти. А после этого мы зачислили бы вас консультантом. Я договорилась уже с заведующим здравотделом.
– А еще о чем вы договорились?
Волошина вскинула на него глаза:
– Не понимаю.
– Вы умная и предусмотрительная женщина. Так вот, как вы решили поступить, если я откажусь подать заявление?
– Мы, конечно, предусмотрели и это, – сказала Волошина и положила перед Багрием лист машинописи.
Багрий неторопливо прочитал.
– Значит, освободить «как не обеспечивающего необходимый на данном этапе уровень…». Знаете, этот вариант меня больше устраивает.
– Но почему? – спросила Волошина. – Почему люди сами себе наносят ущерб? Ведь если вы подадите заявление – вы останетесь самой почетной фигурой в больнице.
– А я не хочу быть фигурой, – сказал Багрий. – Это во-первых, а во-вторых, я уже однажды сделал такую глупость. У меня в жизни было немало промахов. Но дважды одну и ту же ошибку я обычно не делаю. Заявления не будет потому, что я не хочу уходить ни по своему, ни по вашему желанию.
– Мы имеем право… – начала было Волошина, но Багрий жестом остановил ее:
– Я тоже имею права. Впрочем, поступайте, как считаете нужным.
Он поднялся. Волошина тоже встала, обогнула стол, подошла к Багрию, доверительно взяла его за руку.
– Успокойтесь, Андрей Григорьевич, то, что я предлагаю, лучший выход. Не надо никаких приказов. Подайте заявление – и все будет хорошо.
– Для кого хорошо? – спросил Багрий.
– И для вас, и для меня, и для коллектива отделения, который души в вас не чает.
– Для меня лучше – без лицемерия.
Он помолчал несколько секунд, спокойно глядя на Волошину. Потом спросил тихо:
– Если я правильно вас понял, на работу мне завтра можно и не выходить?
– Вы меня правильно поняли. Вы читали приказ. Я его подписываю. – Она взяла ручку. Наклонилась над бумагой и быстро, словно хотела отделаться от чего-то очень тягостного, расписалась. – Отделение сдайте Вадиму Петровичу. С этим, я полагаю, лучше не тянуть.
– Я понимаю вашу поспешность, Людмила Владиславовна. Но считаю своим долгом предупредить: я сделаю все, чтобы аннулировать ваш приказ. До свидания.
Он вышел, довольный тем, что сдержался, не наговорил ничего лишнего, и направился к себе в отделение. В ординаторской никого не было. Андрей Григорьевич опустился на стул. Задумался. Казалось, когда все равно, можно бы и успокоиться. Но спокойствия не было. Наоборот, чувство тревоги стало еще острее.
Пришла старшая сестра и сказала, что Прасковья Никифоровна скончалась.
– Какая Прасковья Никифоровна? – испуганно спросил Багрий.
– Пятачок. Прасковья Никифоровна Пятачок. Вадим Петрович уже оформил историю болезни. Вам надо подписать.
Багрий перелистал историю болезни, вздохнул и подписал. Он поймал себя на мысли, что даже обрадовался тому, что эта женщина умерла наконец, и умерла, не приходя в сознание.
– Завтра вы дежурите, Андрей Григорьевич.
– Спасибо, что напомнили, – поблагодарил Багрий. – Я в этой сутолоке запамятовал. А только завтра вместо меня будет дежурить кто-нибудь другой.
Итак, завтра впервые за всю жизнь в обычный рабочий день он вынужден оставаться дома. Нет уж, лучше на рыбалку.
Багрий уже собирался уходить, сбросил халат, потом вспомнил, что хотел еще зайти к патологоанатому, чтобы узнать результаты микроскопического исследования опухоли Валентины Лукиничны после вскрытия, и снова надел халат. Узнавать, собственно, нечего было. Была операция. Исследование опухоли производилось.
В глубине, правда, у самого позвоночника, рядом с аортой и чуть правее прощупывались еще два плотных узла. Но Остап Филиппович не стал удалять их. Было ясно, что это метастазы, а гоняться за метастазами… Конечно, сомневаться нечего было. И все же Андрей Григорьевич сомневался – не мог не зайти в лабораторию. За многие годы привык заходить сюда после вскрытия. И каждый раз не мог отделаться от чувства тревоги. Сколько ни пытался – все напрасно. Ожидание окончательного заключения патологоанатома всегда волнует.
«Все мы неврастеники, – думал Багрий, как бы оправдываясь. – Наш век – век неврастеников.
Да нет же, это прошлые ошибки настораживают. Это все бессонные ночи и горькие раздумья после каждого промаха. Воспоминания – как деревья в дремучем лесу во время густого тумана. И ты блуждаешь меж этих деревьев, ищешь, где оно, то единственное, старое, знакомое. Тебе надо его найти, обязательно. Глянуть на зарубки. Они подскажут, что дальше делать. И чем гуще туман, тем больше тревога – не заблудиться бы, не пройти мимо. Это интуиция, старик, интуиция».
Было время, когда он подсмеивался над этими словами. Пустяки. Мистика. А потом убедился, что эта проклятая интуиция существует, черт бы ее побрал, и все реже подводит. Вот почему теперь, когда появляются предчувствия, даже очень смутные, он всегда настораживается, принимается порой вопреки здравому смыслу доискиваться, откуда они идут, эти предчувствия.
Патологоанатом сидел за микроскопом у своего столика возле окна. Это был уже немолодой, сухопарый, среднего роста человек с умным лицом и глубоко посаженными серыми глазами. Андрею Григорьевичу всегда казалось, что этот человек знает что-то известное только ему одному и потому хитровато щурится. До того как возглавить патологоанатомический кабинет в больнице, он долго работал судебно-медицинским экспертом. Прошло много лет с тех пор, как он ушел из лаборатории судебной экспертизы, а врачи оттуда все еще приходили к нему за советом, и следователи приходили.
Звали его Николаем Николаевичем. Как-то студенты-практиканты окрестили его коротко: Ник-Ник. Так и остался он Ник-Ником. Он не обижался, когда его так называли, нередко и сам себя так величал: «Если Ник-Ник говорит о чем-нибудь «несомненно», значит, он уже все продумал, прочел, что нужно было прочесть по этому вопросу, и убежден окончательно». Если же он не был в чем-либо убежден, он говорил обычно «вероятнее всего», и все в таких случаях уже знали, что Ник-Ник допускает возможность хотя бы еще одной версии. Если кто, несмотря на его «несомненно», все же выражал сомнение, Ник-Ник не обижался.
– Человеку свойственно ошибаться, но когда я говорю «вероятнее всего», вероятность ошибки маловероятна. Когда же я говорю «несомненно», вероятность ошибки снижается до невероятно малой величины. А всякая невероятно малая величина практически невероятна и потому может быть сброшена со счета.
Увидев Багрия, Ник-Ник оставил свой микроскоп и поднялся навстречу.
– Добро пожаловать, Андрей Григорьевич. Что вас привело в наши мрачные пенаты?
– Меня интересует гистологическое заключение опухоли Бунчужной.
– Ничего нового, – сказал Ник-Ник и, предложив Багрию сесть, раскрыл папку из плотного картона, в которой хранились препараты до того, как отправлялись в архив. – Вот! – выложил он один за одним стеклышки. – Как и тогда.
– «Несомненно» или «вероятнее всего»? – спросил Багрий.
– Несомненно! – Ник-Ник прищурился, посмотрел на Багрия и спросил: – А вы ожидали чего-то другого?
– Вы же знаете, я всегда ожидаю чего-нибудь другого, – сказал Багрий.
Он присел на табурет, взял одно стеклышко с препаратом, задумчиво повертел его.
– Хотите посмотреть?
– Если позволите.
Ник-Ник извлек из-под микроскопа препарат, который до этого рассматривал, взял из рук Багрия стеклышко, четким движением пальцев повертел микрометрический винт туда и обратно, встал, уступая место Багрию.
– Пожалуйста!
Андрей Григорьевич долго рассматривал препарат.
– Как вы думаете, – спросил Ник-Ник, – чем вся эта история закончится?
– Боюсь, добром она не закончится.
– Мое заключение играет какую-нибудь роль?
– Будалов говорит, что результаты вашего исследования могут стать решающими в комплексе смягчающих обстоятельств.
– Тогда я вам прочту свое заключение, – сказал Ник-Ник.
Он открыл ящик стола, извлек оттуда черновой набросок, стал неторопливо читать. Заключение было длинновато, с обилием подробностей. Но чувствовалось, что Ник-Ник от всей души хочет, не поступаясь правдой, хоть чем-нибудь помочь Галине Тарасовне. И это тронуло Багрия. И последний абзац заключения тоже тронул. Он был ясный и недвусмысленный: «Заболевание, безусловно, смертельное».
– А заключение судебных экспертов не разойдется с вашим?
– Нет, они тоже укажут, что смертельный исход был неизбежен.
– Да, пожалуй, от таких опухолей никто не выживал, – сказал Багрий.
– Вы читали статью?
– Читал, – вздохнул Багрий. – Подлость, отлично замаскированная благородным протестом и возмущением.
– Кто бы это мог? – спросил Ник-Ник.
– Не знаю, не знаю, – ответил Багрий. – Сегодня вообще день сплошных сенсаций: сначала эта статья, потом это покушение на Романова…
– Слышал, слышал, – сказал Ник-Ник. – Как он там?
– Пока без сознания. Но Остап Филиппович говорит, что все обойдется самым лучшим образом. Перелом височной кости. Небольшой. Осколки убрали. Мозговая оболочка не повреждена. Вы дадите препарат Валентины Лукиничны?
– Для вашей коллекции?
– Нет, я хочу получить заключение кафедры патологической анатомии нашего медицинского института. Конечно, если вы не возражаете. Я уже звонил профессору Шумилиной. Она обещала сегодня же посмотреть и тут же дать заключение.
– Тогда мы пошлем ей вот эти препараты – уже готовые, – сказал Ник-Ник. – У меня их несколько.
– Да, так будет лучше. Сами понимаете – случай из ряда вон выходящий и, надо полагать, станет предметом обсуждения научного общества.
– Вы как будто извиняетесь, – улыбнулся Ник-Ник, – кафедра патологической анатомии – это кафедра патологической анатомии. А профессор Шумилина – звезда первой величины в нашей области. – Он легко завернул препараты и протянул их Багрию. – Когда получите результаты анализа, позвоните, пожалуйста.
– Обязательно! – сказал Багрий.
Он поднялся к себе в отделение, написал письмо Шумилиной и пригласил старшую сестру.
– Пожалуйста, пошлите кого-нибудь сейчас же в медицинский институт. Вот это письмо и препараты нужно срочно передать профессору Шумилиной. И скажите сестре, чтобы обязательно подождала ответ и занесла его мне домой. Если меня дома не будет, пускай опустит в почтовый ящик. А сейчас позовите, пожалуйста, Вадима Петровича.
43
Похороны – в два. Потом – поминальный обед, на котором нужно будет присутствовать. Торжественное собрание во Дворце культуры кораблестроителей в семь.
Всю ночь Тарас Игнатьевич провел у тела жены. Обитый красной тканью гроб возвышался на раздвинутом столе в большой комнате старого сельского дома, в котором родилась Галина. Иногда Тарасу Игнатьевичу казалось, что на лице умершей застыло осуждение. В такие минуты он принимался всматриваться в ее лицо и убеждался, что это не осуждение, а покорность и умиротворенность.
Пахло туей, ладаном, воском. Мерцали свечи у изголовья покойницы. В углу под иконами теплилась лампада, тускло освещая старую потемневшую божницу. Мать сидела под иконами, маленькая, сухонькая. Руки с узловатыми пальцами – на коленях. Он ходил по комнате, по белой в черную полоску дорожке, стараясь не стучать каблуками. Останавливался, смотрел на Валентину и снова принимался ходить, думая об одном и том же – об их последней встрече в субботу… Он приехал в больницу около семи – задержался с Джеггерсом. У нее к этому времени начался приступ. Когда Галина пошла, чтобы принести лекарства для инъекции, Валентина сказала:
– Ты бы шел, Тарас. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.
– Какой?
– Как тогда, на Кавказе. Помнишь, на той горе?
– Там было совсем другое, – сказал он.
– То же самое, – возразила она. – Не хочу, чтобы ты видел меня такой. – Он чувствовал, что она задыхается, с трудом сдерживает боль и говорить ей трудно. – Вообще-то мне намного лучше, – продолжала она, стараясь улыбнуться, – но сейчас… Может быть, это оттого, что я очень волновалась, ожидая тебя. Галина мне говорила, что у тебя все благополучно, и я очень рада.
Он ушел. На душе было скверно. У него никогда не хватало времени для нее… Пять лет спустя после войны, впервые в жизни, они выбрались в отпуск. Одновременно. Он достал путевки в санаторий в Крым. Строили воздушные замки, а вышло… Первые несколько дней он отсыпался. Ему всегда недоставало сна. Потом они бродили по окрестностям, ездили на катере и в Ялту, и в Ливадию, в Гурзуф… Его тянуло домой. И неловко было сказать об этом Валентине. Она заговорила первая. Сказала, что в Крыму, против ожидания, очень скучно, что она охотно вернулась бы. Он обрадовался. Они тут же собрались и, вызвав такси, укатили в Симферополь, торопя шофера, чтобы поспеть на самолет… Зато на следующий год…
Может быть, если б не та гора близ Нового Афона, все повторилось бы.
«Как тогда, на Кавказе. На той горе. Помнишь?..»
…Он давно уже обещал показать ей Кавказ. В сорок втором ему довелось воевать там. Ему всегда становилось не по себе, когда он вспоминал это время. Немцы в Новороссийске… Немцы на Кавказе… Немцы почти рядом с Баку… Тогда-то он и решил, что после войны обязательно поедет на Кавказ с Валентиной. Как же это было?.. Он вернулся домой после командировки в Москву и сказал, что послезавтра они едут на Кавказ. Куда именно?.. Этого он не знает. До Одессы – поездом. Оттуда теплоходом до Батуми. Билеты уже заказаны. Если захочется раньше сойти, сойдем. С собой – только самое необходимое. Костюм ни к чему. Они ведь не собираются посещать рестораны и театры. Фотоаппарат?.. Обязательно, там можно сделать великолепные снимки. Полотенца?.. Всего два. И только вафельные: они легкие.
Когда теплоход отчалил от Ялты, он написал на квадратиках бумаги названия всех портов, где предстояли стоянки, свернул в трубочки и опустил в шляпу. Предложил Валентине: «Давай, девонька, на счастье». Она вытянула «Сухуми».
Они там и вышли… У сходни пассажиров поджидали женщины, предлагали комнаты. Поддавшись обаянию уже немолодой грузинки, они пошли за ней… Переночевали в небольшой уютной комнате. Утром пошли на пляж, потом позавтракали в небольшом прибрежном ресторанчике. Ей понравились грузинские национальные кушания хачипури, чахохбили со стаканом сухого, немного терпкого вина… После завтрака решили поехать в Новый Афон.
Здесь они остановились в чистенькой гостинице. Только приехали, как зарядил дождь. Лил почти сутки беспрерывно. Из окон видны были высокая колокольня старого монастыря и горы, едва различимые сквозь густую сетку дождя. На второй день небо очистилось, выглянуло солнце. Было очень тепло и душно. И ветер с моря не уменьшал этой духоты – тянуло теплом и влагой. Потом и этот ветер стих. Запах моря, который преобладал над всеми другими, исчез. Все окрест заполнилось густыми ароматами зелени, одуряюще пахли олеандры, неестественно большие, густо осыпанные гроздьями цветов.
Они позавтракали, осмотрели монастырь, старинные фрески. Взобрались на колокольню, где совсем недавно, видно, поставили новую деревянную лестницу. Полюбовались отсюда расположенной неподалеку горой и решили пойти туда.
По узкой тропинке они добрались до основания этой горы. Она возвышалась теперь прямо перед ними, поросшая невысокими деревьями и густым кустарником. Должно быть, где-то совсем рядом была дорога на эту гору. Но до вершины, казалось, – рукой подать. Да и склон пологий.
– Давай прямо пойдем, – предложила Валентина.
– Осилишь?
– Я-то? – спросила она вызывающе. – Это не гора, а холм.
Ему не понравилось ее ухарство. Он знал, как нелегко будет взбираться на этот «холм». Однако согласился.
– Ладно, пойдем. Но только, чур, не скулить.
– Это я стану скулить? – и она решительно свернула с тропинки.
Он пошел следом. Склон оказался крутоват. Земля разбухла от дождя и уходила из-под ног. Валентина сначала держалась молодцом. Она энергично цеплялась за кусты, подтягивалась на руках, уверенно ставила ногу то на выступ камня, то на кочку, то на корневище. Они карабкались и карабкались, а вершина, казалось, оставалась на том же месте. Близко, а не достать. Прошло минут двадцать, и Валентина выдохлась. Он видел, как ноги ее все чаще и чаще соскальзывают. От начальной уверенности не осталось и следа. Чувствовалось, что еще немного – и она сдаст. В душе он радовался этому. Ему хотелось, чтобы она сдала как можно скорее. Потом, вспоминая эти минуты, ему было нестерпимо стыдно, но тогда… Вот она опять поскользнулась и вдруг стала с какой-то панической торопливостью нащупывать опору для ноги. Зацепилась носком о корневище кустарника. Тонкая, красиво очерченная нога ее дрожала мелкой дрожью. Он чувствовал, что мышцы ее напряжены до предела. И вдруг он увидел ее всю – тело тонкое, удивительно пластичное, в каком-то трогательном, очень женственном изгибе, ее лицо, большие глаза, переполненные страхом и беспомощностью, – и ему вдруг стало невероятно жаль ее. Именно за эту женскую беспомощность. Беспомощность и страх, которые чувствовались сейчас не только в прерывистом дыхании, не только в глазах и в полуоткрытом рте, но и во всей фигуре.
– Ну, как? – спросил он.
– Я не могу больше, – прошептала она. – Я сейчас сорвусь. Тебе тоже плохо?
– Плохо, – не то хмыкнул, не то вздохнул Тарас.
– Это я затащила тебя сюда. Это я, дура, затащила тебя. У тебя же нога раненая.
– Держись, – улыбнулся Тарас. – Я сейчас помогу тебе. Здесь уже совсем недалеко. Я сейчас помогу тебе.
Он легко подтянулся на руках, поравнялся с ней, уперся ногой в толстую корягу.
– Иди ко мне, – произнес он с улыбкой. – Да не бойся ты, глупенькая. Вот так… Отдохни немного… Вообще ты держалась молодцом. Я даже не думал, что ты сможешь так. Упрись ногой о тот камень: он совсем рядом. Вот так!.. Отдохни.
Она прильнула к нему. Он прижал ее к себе, мокрую, беспомощную, измазанную, дрожащую от усталости.
– Что бы я делала без тебя? – прошептала она, и в голосе ее прозвенели слезы.
– Вот такой ты мне больше нравишься, – сказал он.
– Какой «такой»?
– Беспомощной девчонкой. Терпеть не могу, когда ты корчишь из себя сорванца.
Они отдохнули. Он помог ей взобраться на вершину. До нее и в самом деле оставалось немного. А наверху все было залито каким-то особенно мягким светом. Над головой плыли спокойные облака. Щебетали птицы. Неподалеку стоял стог сена. Тарас разворошил его, и она, вся промокшая, усталая до изнеможения, опустилась на эту сухую, опьянявшую своим запахом постель. Блаженно закрыла глаза. И сразу же все поплыло в сладком тумане радостной истомы…
Она никак не могла понять, откуда идет эта истома – от усталости или от счастья. А он сидел рядом, грыз какую-то травинку и смотрел вдаль своими внезапно потеплевшими глазами.
Его чувства там, на горе, лучше всего было определить одним словом – нежность. Она все усиливалась. Он был глубоко признателен ей за это чувство. Как радостно было тогда угождать ей – подать плащ, пододвинуть солонку за столом, смахнуть платком сухой лист со скамьи, куда она собиралась сесть. Какое-то несказанное наслаждение доставляло ему тогда угадывать, предупреждать ее желания, а потом ловить полный благодарности взгляд. Она, казалось, не понимала причины перемены, которая вдруг произошла в нем. Он тоже не понимал. Но ощущение полноты счастья от этого не становилось меньше. Потом он понял, что это впервые полностью раскрывается его любовь. И оттого, что она раскрылась не сразу, а только сейчас, спустя несколько лет после их первой встречи, его чувства к ней казались подернутыми какой-то таинственностью. Было радостно, что это произошло, и немного жутко от мысли, что жизнь могла пройти в сутолоке будней, а это редкостное чувство так и осталось бы нераскрытым.
Когда-то, много лет назад, она сказала ему:
– Ты так занят всегда, что у тебя не будет времени и похоронить меня.
В ее голосе тогда не было укора, только легкая грусть. Да, у него всегда было мало времени для нее, для дома, для Галины. Может быть, если б у него было больше времени, не произошло бы то, что произошло, во что невозможно поверить, но чему надо верить, несмотря на всю абсурдность, нелепость, внутренний протест. От правды никуда не денешься. От нее не отречешься. Ее можно только объяснить или хотя бы пытаться это сделать, искать причину, но это все потом, потом…
Мысли его уходили то в прошлое, то в будущее, то вдруг начинали путаться вокруг мелочей, затем снова возвращались к тому значительному, что произошло тогда, на крутом, поросшем деревьями и кустарниками, скользком после дождя склоне, той гамме чувств, которая могла бы пройти мимо.
Лампадка у киота затрещала и погасла. Мать поднялась, вышла и через минуту вернулась с бутылочкой в одной руке и коробком спичек в другой. Она подлила масла в лампаду, зажгла фитилек, унесла бутылочку и спички. Вернулась и снова села в углу под иконами.
44
…Рвала душу горящая на солнце медь оркестра. Тяжелые звуки траурного марша плыли так низко, что, казалось, цеплялись за ветки кладбищенских деревьев. Будто не хотели оторваться от этой предназначенной для вечного покоя земли. А над всем – голубое небо и большие, белые сверху и густо подсиненные снизу облака. Над ними застыло уже по-летнему яростно горящее солнце. Плакали женщины. Надрывно звучал оркестр. Тарас Игнатьевич стоял бессильно опустив руки с переплетенными пальцами. Когда стали забрасывать могилу рыжей влажной глиной, какая-то старушка подошла к нему, тронула за руку. «Брось и ты пригоршню, Тарас Игнатьевич, – сказала она. – Чтобы покойнице земля пухом была». И когда он бросил несколько горстей глины, та же старушка сказала вполголоса: «Ты бы хоть слезу уронил, поплачь, иначе закаменеет сердце у тебя. Закаменеет». Тарас Игнатьевич только головой кивнул. Слез у него не было, потому что рядом с этим горем стояло другое, не менее значительное. И сквозь это второе горе, как сквозь кисею, просвечивала тонкая фигура Галины, ее голова, уткнувшаяся в дверной косяк, вздрагивающие плечи.
Ему надо было продумать все до конца, но не было возможности, потому что вокруг него все время – люди. А от их глаз некуда деваться. И было от этого тяжелее, чем от упреков, если бы они были высказаны вслух, с трибуны, поставленной на площади перед народом.
Что она сказала тогда, Галина, перед его отъездом в Заозерное?
– Я тут останусь. Не под силу мне.
– Надо бы проститься все же с матерью, – пробормотал он нерешительно.
– Я уже простилась. Еще тогда. Я уже простилась.
Она отвернулась, уткнулась головой в дверной косяк. Тарас Игнатьевич посмотрел на ее вздрагивающие плечи и сказал:
– Не изводи себя, нам ведь жить надо. Не знаю как, а надо.
Он хотел еще что-то сказать, но горло сдавила спазма, и он вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Уже внизу остановился, постоял несколько секунд, раздумывая – не вернуться ли.
Решил не возвращаться.
Потом он все время корил себя за то, что не вернулся. И сейчас, стоя у могилы, он думал о том же.
– Я должен быть там, – прошептал он чуть слышно и повторил: – Сейчас, когда тут все кончено, я должен быть там.
Он спешил. Ему хотелось до торжественного собрания хоть на несколько минут заглянуть к Галине. Но Галины дома не оказалось.
– Она сейчас у Будалова, – сказал Сергей.
Будалов первую половину дня, как в понедельник, так и во вторник, провел в больнице. Беседовал с врачами, сестрами, санитарками. Его смущало какое-то несоответствие между показаниями Галины и тем, что он узнал.
Вернувшись из больницы, Будалов позвонил Галине Тарасовне и попросил прийти. Это был только второй допрос, а Галине казалось, что они тянутся беспрерывно уже много дней, что ей все время задают вопросы, а она вынуждена отвечать, не понимая зачем.
Будалов был серьезен, сдержан и вежлив.
«Он, конечно, со всеми так, – подумала Галина. – Он не делает для меня исключения. И это хорошо, что он со мной так, как со всеми».
– Скажите, Галина Тарасовна, – начал Будалов. – Не могла ли ваша мать умереть в тот вечер естественной смертью?