Капитан флагмана
– Нет, Ваня, моя обида не в счет. Мне на себя обижаться надо. А он прав.
– В чем прав? – глядя исподлобья на брата, спросил Иван Семенович.
– Во всем. И в том, что с людьми работать я не научился. И в том, что от меня в электросварочной лаборатории больше проку будет, чем в директорском кресле.
– Экий же ты, Тюха-Матюха. Давай выпьем. – Они выпили по рюмке, закусили. – Ни самолюбия у тебя, ни гордости, – продолжал горячиться Иван Семенович. – Знаешь, что я бы сделал на твоем месте?.. Поехал бы в министерство, взял бы судостроительный, какой дадут. Пускай самый завалящий. Взял бы его и вытащил на первое место. Назло Бунчужному.
– Да не станет он злиться из-за этого. Радоваться будет. Когда узнает, поздравительную телеграмму пришлет. От чистого сердца.
– Тогда поди извинись перед ним за то, что утром нагрубил.
– Не вмешивайся ты в наши дела, Ваня. Я ведь к тебе не за помощью пришел. Так просто – душу отвести.
– Ладно. Твое дело. А своей обиды я ему никогда не прощу.
– Злой ты, Ваня.
– Добренького затопчут, как тебя, правдолюба.
– А что, я ведь и в самом деле правду люблю.
– Я – тоже. Только у меня о ней другое понятие. Ты же готов любой факт за правду считать.
– А факт он и есть правда.
– Горький учил выщипывать несущественное оперение факта, не совать курицу в суп вместе с перьями.
– Я не о перьях, Ваня, – о курице. Она и под перьями курица. Курица, а не утка.
…А в это время Тарас Игнатьевич ходил по небольшому, уютному кабинету Багрия и рассказывал о том же – о своем утреннем разговоре с Романовым. Он проводил Джеггерса, возвратился на завод, убедился, что судно уже переведено в док-камеру и скоро всплывет, что все работы идут по графику, и только после этого отправился к Андрею Григорьевичу. Он хотел расспросить подробно о Валентине, но боялся этого разговора. И потому оттягивал его.
Он остановился у стеллажа с книгами, взял одну, неторопливо перелистал, поставил на место, тут же взял другую, полистал не спеша и тоже поставил.
Багрий живо интересовался заводом, потому что руководил им Тарас Игнатьевич, отца которого – старого доктора Бунчужного – Андрей Григорьевич почитал за своего учителя.
– Хотелось мне как лучше, а вышло плохо, – сетовал Тарас Игнатьевич, листая очередную книгу. – Он, конечно, считает меня кругом виноватым. Но я не держу зла на него. Обидно только, что никак понять не может… Будто оглох и ослеп. Он с первых дней был убежден, что справляется с работой. А его инерция вывозила. До него заводом руководил деловой мужик. Неспроста в министерство забрали. Не заметил Матвей Семенович, что на инерции держится… А я видел. Говорил ему.
– А что он? – поинтересовался Багрий.
– Это сегодня его прорвало. А вообще-то он молчун. – Бунчужный поставил на место книгу с красным корешком и взял другую. – Вообще-то надо было мне раньше тревогу бить. Постеснялся. Ложный стыд. А ложный стыд хуже бесстыдства. Если б я вовремя высказал свое мнение… Директор из него никудышный, а вот сварку знает. Нам бы его начальником лаборатории. Мы за короткое время столько новинок внедрили бы в практику… Хватка у него насчет новинок мертвая. А нам нужно сварку на поток пускать, чтобы не зависеть от таких, как ваш сосед Назар Каретников.
– Да, что там сегодня у вас вышло? – поинтересовался Багрий.
– Выгнал я его, – сказал Бунчужный. – За пьянство. Терпение лопнуло.
– Напрасно вы с ним так, – мягко произнес Багрий. – Это не просто пьянчуга, который только и знает, что пить да под заборами валяться. Здесь какая-то тяжелая психотравма. И я только сегодня об этом подумал. – И он рассказал о пьяной болтовне Каретникова на лестничной площадке. – У меня такое впечатление, что сейчас он на краю пропасти. И столкнуть его туда ой как просто. Нельзя ему сейчас – без работы.
– Ладно, – подумав немного, сказал Бунчужный. – Пусть он в понедельник придет. Только вы с ним поговорите все же.
– Обязательно поговорю. Он ведь хороший электросварщик?
– Мало сказать, чудо сварщик. Корифей, Левша, бог в своем деле. Если б все такие… А только все равно проку мало было бы. Знаете, сколько бы их нам понадобилось, даже таких, как Назар Каретников?.. Тысячи и тысячи. Как их всех на стапеле разместить? Это же улей был бы, а не стапель. Автоматов и полуавтоматов у нас не счесть, а все едино с утра до вечера мудрим: как людей расставить, чтобы один другому на пятки не наступал, на голову не садился. Новейшая техника нужна. О своем заводе Тарас Игнатьевич мог рассказывать часами, страстно, самозабвенно. И Андрей Григорьевич был рад, что разговор задержался на этой теме.
– Раньше клепали корабли, – продолжал Бунчужный. – Потом сварка пошла. Ручная, автоматами и полуавтоматами. Наконец, гравитационная. Теперь у нас один человек с пятью аппаратами управляется. А дальше… – Он стал рассказывать о своих планах. Он бредил электросваркой, мечтал собирать корабли с помощью электронных автоматов с программным управлением, лучей лазера. – И с чего это я вдруг взял, что из него добрый директор выйдет, – неожиданно вернулся к Романову Тарас Игнатьевич, – представления не имею. Бывает же так – найдет на тебя вдруг затмение и начинаешь давать дурацкие советы, позабыв о том, что с тобой считаются. А он, черт, решил, что я от него избавиться хотел. Жизнь, конечно, откроет глаза, а вот во сколько эта наука вскочит… Во вторник министр приезжает, я ведь ему все скажу. Расплюемся мы после этого с Романовым по гроб жизни.
– А надо ли перед министром компрометировать? – спросил Багрий.
– Я, Андрей Григорьевич, люблю прямиком ходить.
Багрий смотрел на Бунчужного, на его неторопливые движения, внимательно слушал его и в то же время думал, что этот человек невероятно устал. «Как ему деликатнее предложить поехать завтра на реку?» – думал Багрий, а вслух сказал:
– Да присядьте вы, ради бога. И знаете что? Давайте поужинаем. По-холостяцки, чем бог послал. И выпьем по рюмке-другой.
– Есть не хочется, а вот выпить я, пожалуй, выпил бы.
– Коньяку или водки?
– Все равно, – ответил Тарас Игнатьевич, присаживаясь.
Андрей Григорьевич вынул из холодильника котлеты, пошарил в кладовой, нашел коробку сардин, вскрыл ее.
– Так за что же выпьем? – спросил Бунчужный, подняв рюмку.
– За здоровье Валентины Лукиничны и еще за все доброе и хорошее.
Тарас Игнатьевич отпил глоток, поставил рюмку, закусил сардинами. Еще отпил.
– Давайте завтра в плавни махнем, – предложил Багрий. – На рыбалку. Уху сварим, искупаемся. – Он увидел, что Тарас Игнатьевич нахмурился, и поспешил добавить: – Валентина Лукинична, если узнает, обрадуется.
– Да нет, я не потому. Просто мы договорились с Ватажковым завтра в Отрадное съездить.
И опять стал рассказывать о своих замыслах: санаторном корпусе в Отрадном, о цехе крупных блоков.
– Представляете, океанский лайнер – из пяти блоков. Выкатили их на стапель, сварили – и все. Или главный дизель взять. Несколько сот тонн. Мы его разбираем сначала, потом снова собираем, уже на корабле. И времени на это много уходит, и люди скапливаются, мешают друг другу. Куда выгоднее собрать его где-нибудь рядом, потом поднять и поставить на место.
– Это ведь так просто, – сказал Багрий, которому и в самом деле такой способ установки тяжелого дизеля на корабле показался на редкость простым.
– Нет, сложно, – возразил Тарас Игнатьевич. – Чертовски сложно.
– Но где-нибудь так делают же.
– Если б делали, поехали бы, посмотрели да собезьянничали бы.
– Не зазорно обезьянничать?
– Мы у них, они у нас. Без этого теперь нельзя: иначе каждому придется Америку открывать. А они теперь, эти Америки, по десятку на день объявляются, – он усмехнулся. – Лордкипанидзе вот, например, предлагает палубу со всеми надстройками, шлюпбалками и трюмовыми покрытиями в сторонке собирать, а потом на место поставить уже целиком. Хорошая задумка… А только у нас таких задумок знаете сколько?.. Джеггерс, когда узнал, что у нас более двух тысяч изобретателей да рационализаторов, ахнул. Творческий взрыв, говорит. Очень точное определение.
Бунчужный помолчал. Потянулся к приемнику – большому, с дистанционным управлением, включил. С легким жужжанием поползла стрелка на шкале настройки. Из динамиков вырывались то музыка, то голоса, то свист и грохот. Тарас Игнатьевич отпустил кнопку, когда громкий и мягкий баритон что-то неторопливо говорил на добротном английском. Бунчужный прислушался. Улыбнулся, многозначительно подмигнул неведомому диктору… Потом выключил приемник, повернулся к Андрею Григорьевичу.
– Расхваливают свою демократию. Нахвалиться не могут. От этих разговоров кое у кого, как говорит Скиба, мозга на мозгу заскакивает. А ведь наш творческий взрыв самый лучший признак подлинной свободы. Человек рожден для творчества. От животного его отличает именно эта особенность. Животные производят, а человек творит. Он с детских лет – творец. Демиург. Неспроста умельцев у нас на заводе богами называют. – Он вдруг рассмеялся. – Как удивило Джеггерса, что инженеры – на простой работе. Им, конечно, не нужно инженеров ставить к станку или, как сегодня у нас, трубы изолировать. У них под воротами всегда безработные торчат. Они их считают мощным стимулом. Катализатором. А если вдуматься, плетка это. Плантаторская. Только во сто крат больнее бьет.
– Но ведь и нехватка рабочих рук тоже беда, – сказал Багрий.
– Беда, – согласился Бунчужный. – Много у нас еще недостатков. И все же Джеггерсы нам завидуют. Понимаете, Андрей Григорьевич, завидуют.
22
Днем отсутствие Галины не тяготило Сергея. Днем он уже привык оставаться наедине со своей пишущей машинкой и магнитофоном. А когда наступала ночь… Теперь, проснувшись, он часто думал, как легко они могли разминуться, он и Галина. Он в тот день мог бы и не выехать в Москву. Ведь он совершенно случайно выбрался раньше на сутки. Да и она – тоже… Заболела одинокая тетка. Тетка болела давно и не очень торопила с поездкой: «Когда ни приедешь, рада буду». И потом, они могли ведь купить билеты на разные поезда… Но случилось так, что они выехали в одно время, одним и тем же поездом и билеты оказались в одно и то же купе.
…И в тот июльский вечер тоже все могло быть иначе.
Был творческий отчет молодых поэтов. Ему поручили руководить этой встречей, и потому он был на сцене. Он видел ее в седьмом ряду и знал, что она будет ждать его у входа.
Была теплая звездная ночь. Неподалеку справа гудела главная улица. И слева тоже гудела: там проходила грузовая автомагистраль.
Они свернули на его улицу. Она была тихая, темная, наполненная теплотой и дурманящим запахом разомлевших от дневного зноя и еще не остывших цветущих лип. Затем они остановились под развесистой липой, продолжая разговаривать, радуясь тому, что можно побыть вместе.
– Почему это мы остановились тут? – спросила она.
– Здесь я живу, – сказал он и предложил просто и непринужденно, как предлагают старому доброму другу: – Зайдемте?
Она согласилась. Щелкнул замок, потом выключатель.
– Заходите, – пригласил он, войдя в коридор, и указал на дверь справа. – Это мой кабинет. Посидите, а я похозяйничаю.
– Вот этого и не надо – хозяйничать. Пожалуйста, – не надо, – попросила она. – Я не хочу.
– Только кофе, – сказал он.
Он принес белую салфетку, тарелочку с сухарями, сахарницу и две чашки.
– Я не хочу, – повторила она.
– Это не просто кофе. Это волшебная смесь по моему рецепту. Вы какой любите – черный или с молоком?
– С молоком, – улыбнулась она.
– Хорошо, я приготовлю вам с молоком.
Он вышел. Она осмотрелась. Таким ей и представлялся его кабинет. Стеллажи с книгами – из простого дерева, не полированы, только покрыты лаком. Они были простые и крепкие, но именно такие подходили к этому кабинету и к фигуре Сергея, крепкой, мускулистой, спортивной. И кресла подходили, и письменный стол – большой, просторный, заваленный книгами и рукописями. Именно такой и должен быть у Сергея, думала она.
– Нравится вам у меня? – спросил он, входя с кофейником.
– Нравится.
– Давайте пить кофе.
Она попробовала.
– Прелесть какая!
– Друзья прислали, – сказал он. – Тут несколько сортов: «арабика», «Камерун», «харери», «Колумбия». В зависимости от пропорции можно получить тот или иной ароматический букет.
– А вы, оказывается, гурман, – сказала она. – Вот уж чего не ожидала.
– Только в отношении кофе. Что же касается всего остального… нет, я неприхотлив.
– Жарко, – сказала она.
– Поехали на реку, а?
– Охотно. Обожаю купаться ночью.
Они долго ехали в полупустом трамвае. На последней остановке вышли и направились к реке.
На пляже было пустынно. Одиноко горели электрические фонари, высоко вскинутые в небо на тонких железных столбах. Металлические остовы грибков, разбросанные по всему берегу, в неверном свете этих фонарей выглядели причудливо, напоминая повисших в воздухе огромных пауков. «Днем на эти «пауки» натягивают пеструю парусину со свисающими по краям бомбошками, тогда они походят на сказочные грибы, – думала Галина, – а сейчас, обнаженные, густо-черные на фоне белого песка, они выглядят уродливо, даже устрашающе».
Справа возвышался переброшенный через реку Тараню с острова Крамольного на Лозовой мост Космонавтов. Он был освещен разноцветными огнями.
– Красивый мост, не правда ли? – спросила Галина.
– Красивый.
– Отец ставил. И проект его. Тут много его, на Крамольном острове. И рядом. Знаете, как его называют за глаза: «король Крамольного острова».
– А что, это звучит – «король», – улыбнулся Сергей.
Она рассмеялась:
– Какой он король? Он рабочий. Слесарь. И токарь. И резчик по дереву. В детстве он больше всего любил мастерить модели кораблей. Он и сейчас их мастерит. Посмотрели бы вы на него, когда он в своей мастерской. Он рабочий. Окончил кораблестроительный. Во время войны – полки водил. Сейчас – директор. Но все равно рабочая закваска в нем так и бродит. А они – «король».
Вода темнела неровной полосой. Вверх по реке весь в огнях проплыл катер. Волны от него докатились до берега, зашуршали песком.
Метрах в двадцати, поблескивая в электрическом свете, чуть покачивались белые буйки. По мере приближения к ним становилось все глубже и глубже.
– Вода как парное молоко, – прошептала Галина.
– Вы умеете плавать? – спросил Сергей.
Она отрицательно покачала головой.
– Тогда будьте осторожны, пожалуйста, – остановился он, – за буйками сразу же обрыв.
– Я туда не пойду, – сказала она. – Я боюсь глубины. У бабушки в Заозерном речка мелкая – воды по колено. Так мальчишки, чтобы удобней купать лошадей, углубили одно место. И я, когда была маленькой, попала в эту яму. Меня сразу же вытащили, но с тех пор я боюсь глубины. И медленно погружаться мне тоже страшно.
– Зря, в этом есть даже что-то привлекательное, – сказал Сергей.
– А мне всегда в такие минуты вспоминается вот это, – произнесла она задумчиво и вдруг стала читать чуть нараспев, как читают белые стихи: – «…и тогда в тишине, среди вечерних теней девушка подошла к тому месту, где врезалась лодка в берег всего лишь год назад. Она спокойно ступала в воду, вошла в нее по колено, потом по пояс… по грудь… потом мягкая, ласкающая влага поднялась до ее губ, еще выше… И наконец, обдуманно, решительно, без единого крика или вздоха, она скрылась под водой».
– Откуда это? – спросил Сергей.
– Драйзер… Есть у него такой рассказ «Ураган».
– Да, да, – сказал Сергей. – Какая-то девушка из-за несчастной любви кончает самоубийством. Кажется, она кого-то любила?
– Своего возлюбленного, – ответила Галина, – который не хотел жениться на ней. Суд ее оправдал, но она сама… Не понимаю, как можно так спокойно погрузиться в воду? Я бы ни за что не смогла. Броситься с моста – это еще куда ни шло, а так вот, медленно погружаться… Отвратительно.
– Самоубийство всегда отвратительно, – сказал Сергей, – отвратительно… и глупо.
– Глупо? Ну, нет! – возразила она и рассказала об артисте, который отравился у них в хирургической клинике. – Если бы он даже выжил, он все равно уже никогда не вернулся бы на сцену. Неужели вы не можете понять?
– Могу, – спокойно ответил Сергей, – и все же, повторяю, самоубийство отвратительно и глупо.
– А как же с лозунгом: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях»?
– Это о смерти в борьбе. Это совсем другое.
Она посмотрела на него снизу вверх, шлепнула по воде ладонью и сказала:
– Вы умный. Умный и человечный… и давайте купаться.
С этими словами она вдруг погрузилась до подбородка и… поплыла. Над поверхностью воды виднелась только ее голова и оранжевые в электрическом свете плечи.
– Послушайте, да вы же умеете плавать! – удивленно воскликнул Сергей.
Она вернулась к тому месту, откуда поплыла, и стала на ноги.
– Вы же умеете плавать, – повторил он.
– При условии, что дно близко и я в любую минуту смогу его нащупать. И еще – когда рядом надежный человек. Вы смогли бы спасти меня, если бы я стала тонуть?
– Конечно. У меня по плаванию первый разряд.
– Вот видите. Я так и думала, что вы сможете вытащить.
Потом, уже на трамвайной остановке, она спросила его, о чем давно хотела спросить, но не решалась:
– Почему вы – один?
– Вы хотите знать, почему я разошелся с женой?
– Да. Я так и хотела спросить.
– Вещи лучше всего называть своими именами.
По тону голоса Галина поняла, что ему неприятна эта тема.
– Если вам… – начала она, но он не дал ей закончить.
– Нет. Но это очень длинная и до обидного банальная история.
– Это всегда трагедия, – тихо проговорила она, – и, как правило, трагедия для обоих.
– Вы правы. Это всегда трагедия, хотя иной раз она выглядит как мелодрама.
Галина смотрела не на него, а на огни моста Космонавтов, спросила чуть слышно:
– Кто кого оставил – вы ее или она вас?
– Она, конечно.
– Почему – конечно?
– Я бы никогда не решился.
– Вы долго были вместе? – спросила она, и Сергей не понял, чего больше в ее голосе – укора или сочувствия.
– Долго, – ответил он. – Очень долго. Десять лет. – Лицо его подернулось грустью, он потер переносицу, словно хотел разгладить углубившиеся складки на ней.
– Вам жаль? – спросила она, чувствуя, что так нельзя, что надо остановиться.
– Конечно, жаль, – тихо, с неприкрытой грустью сказал он. – Десять лет – большой кусок жизни.
– Вы любили ее?
Он не ответил.
– Вы любили ее? – уже с какой-то упрямой настойчивостью спросила она, чувствуя, что внутри все сжимается от этого ненужного упрямства.
– Если я вам скажу, что у меня до нее никого не было и после нее тоже, не поверите?
– Поверю, – обрадованным шепотом ответила она и, превозмогая спазму в горле, предложила: – Пойдемте пешком, а?
Они шли сначала молча, думая каждый о своем. Потом опять разговорились. О разном – о литературе, о плавнях, о рыбалке… И о любви.
– Мне нравится ваша любовь, – сказала она.
– Откуда вы знаете мою любовь?
– Из ваших книг. Всегда можно разобраться, где писатель говорит о себе, а где о постороннем. Так вот, мне нравится именно ваша любовь.
– Что вам нравится в ней? – спросил он тихо, словно боялся вспугнуть что-то очень робкое, которое рядом и которое легко спугнуть.
– Она до краев человеческая. Мне кажется, что именно так сильные и чистые люди любили и сто лет назад, и две тысячи и будут любить через пять тысяч лет. Я не признаю другой. Сколько жизней искалечили невежды, которые пытаются навязывать любовь, вытканную на их фарисейской канве. – Она замолчала. Он внимательно смотрел на нее и тоже молчал. – Мне кажется, что в человеке самое человеческое – это любовь. У ваших героев она такая. Вы не подумайте, пожалуйста, что я плету все это в какой-то горячке.
Она замолкла. Потом спросила настороженно и тихо:
– Вам не смешно?
– Почему должно быть смешно?
– Мне кажется, что кто-то уже говорил так, а я не знаю кто.
– Разве это важно?
– Очень! Я всегда стараюсь дословно запоминать все, что мне понравилось и у кого-то. Нет ничего зазорного в том, что ты повторяешь чужие мысли. Неважно, кто он, писатель, поэт или философ. Или твой добрый знакомый… или твой друг… Но когда забываешь кто…
– И это неважно, – сказал он.
– Нет, важно. Потому что присваивать себе чужие мысли – все равно что воровать. И не безделушки какие-нибудь, а жемчужины, которым и цены-то нет.
– Пустое. Каждый из нас что-то проповедует, за что-то борется и радуется, когда у него много единомышленников. И то, что я сказал сейчас, тоже, наверно, кто-то уже говорил. Может быть, даже не один. И не беда, если я не знаю их имен, если повторяю их мысли своими словами. Это даже лучше, если своими словами.
– Почему лучше?
– Человечество не родилось, обремененное мудростью. Она приходила к людям постепенно. И каждая мудрая мысль, чтобы стать более доходчивой, шлифовалась годами. Десятилетиями. Веками. Пока не облекалась наконец в совершенную форму.
– То, что я говорила о любви сейчас, наверно, очень далеко от совершенства. Но именно так я думаю. И говорила я вам потому, что вы, я знаю, поймете. – Она вдруг рассмеялась. – Знаете, мне нравится, когда из-за любви лезут в драку.
Ее страстная непосредственность и влекла к себе, и чем-то пугала.
– Так нельзя, Галочка, – сказал он после долгой паузы. – Любви нужны и чувства, и рассудок.
– Нет, – вскинула она голову. – Если человек хочет быть счастливым, он должен рассуждать, как я. И если бы все так рассуждали, счастливых было бы во сто крат больше.
Она увидела, что они стоят у калитки ее дома, и замолкла.
Спросила испуганно:
– Который час?
– Около двух… Без двенадцати два, – сказал он, глянув на часы.
Она ахнула.
– Вам неловко так поздно возвращаться? – спросил он.
– Они все еще считают меня маленькой, особенно отец. А я давно уже выросла.
– Я буду огорчен, если у вас из-за меня возникнут неприятности.
– Они все равно будут, – рассмеялась она. – Спокойной ночи.
…Когда они поженились, Сергей, вспоминая эту встречу, шутил:
– Я всегда был немного суеверен, но после знакомства с тобой… Выехали мы с тобой в Москву в понедельник, да еще тринадцатого числа, и вагон под номером тринадцать. Ну как после этого в дурные приметы верить.
Галина была тогда уже на шестом курсе медицинского института, ей было двадцать пять лет, ему – тридцать восемь. Он успел хлебнуть всего – и войны, и голода, и несправедливости.
Как-то Сергей заметил, что неловко строить семью в таком возрасте. Галина рассмеялась. В семейной жизни главное не возраст, а любовь. И характер. А его характер ей по душе.
– А что касается возраста, то твои годы в наше время – это же молодость.
– Пушкин умер в тридцать восемь, – сказал Сергей, – а все биографы писали в некрологах, что он скончался в пожилом возрасте.
– По тем временам, – возразила Галина, – тридцать восемь лет можно было считать пожилым возрастом. Средняя продолжительность жизни тогда была около тридцати. А теперь – семьдесят. Если ты проживешь даже в два раза больше, чем Пушкин, твои биографы скажут, что Сергей Гармаш умер в пожилом возрасте, заметь, в пожилом, а не старом. И еще они скажут, что это был человек, полный сил и творческих возможностей. Что мир глубоко скорбит о талантливом писателе, которому так и не удалось осуществить все свои замыслы. Впрочем, он бы не смог их осуществить, прожив и до ста пятнадцати. Настолько они были грандиозны.
– А что бы они еще написали? – спросил Сергей.
– А еще они написали бы, что покойный отличался добрым характером, общительностью, умел красиво любить и, хоть впадал порой в хандру, был великим гуманистом и отдавал всего себя нелегкой и не всегда благодарной борьбе за счастье всего человечества. Он глубоко ценил любовь к себе и за привязанность платил искренней привязанностью. Вот что они написали бы.
– Хорошо, но поклянись, что как только я стану тебе в тягость, ты оставишь меня. Что ни жалость, ни чувство долга, ни общественное мнение, ни все прочее не заставят тебя оставаться со мной. Только – любовь!
– Клянусь! – вскинула два пальца Галина. – Я никогда не разлюблю тебя. Я из тех, кто влюбляются раз и навсегда, на всю жизнь. Из тех, у кого с годами это чувство становится сильнее, лучше, радостнее.
– Но ведь я могу измениться, стать хуже. Это с каждым может произойти.
– С тобой нет, – убежденно произнесла она. – Такие, как ты, с годами становятся только лучше. Это я тоже знаю.
Она мечтала о ребенке. Но первая беременность осложнилась тяжелым заболеванием. Спасла очень сложная операция. После этого надежды иметь своего ребенка уже не было. Иногда, просыпаясь, он слышал, как она плачет.