Игра в покер

– Кажется, пошло… – сообщал он в таких случаях.

И она облегченно вздыхала, дергала себя за мочку уха, переняв от него эту суеверную привычку и неверно применяя её, и была по-настоящему рада еще и потому что, кроме всего прочего, кроме того, что его бесило, когда он долго не мог писать, он часто отыгрывался на ней, несправедливо обвиняя её во всех грехах: что она мешает ему, что она не чуткая, что должна понимать, что ему, как творческому человеку (он говорил – личности) необходимо оставаться одному, что она мелькает перед ним и он теряет мысли… И тогда она, не стерпев тоже огрызалась: не такой уж покладистый был этот котенок.

– У тебя такие мысли, – возразила она однажды, – что терять их совсем не жалко.

– Вон отсюда, – сказал он в ответ спокойно.

– И пойду… Работай. Запереть тебя с той стороны? – издевалась она, уже убегая, хихикая, видя как грозно он поднимается из-за стола. Швырял вслед ей что под руку попадало, но никогда не попадало в неё.

Она училась на отделение критики, и часто просматривала его новые рассказы, и порой высказывалась… по-разному, бывало – разумно, бывало – не совсем, но в любом случае можно было что-то почерпнуть из её высказываний, уже то хорошо, что свежим глазом просмотренная вещь, он это понимал, и не очень возражал, когда войдя к себе в комнату, видел, что она ковыряется в его бумагах.

Но к чему, к чему приведут их такие непонятные отношения? – задавался он иногда вопросом, – Замуж хочет? Но ни разу не заговаривала об этом. Чего же она хочет? – и он, не закончив свои размышления махал рукой… И на этом все его размышления и заканчивались, ему было лень продумывать все до конца, да и что продумывать, что он – гадалка? Что будет – то и будет.

– За что ты меня любишь? – спросил однажды Азиз, опять же не совсем трезвый, потому что трезвым он никогда бы не задал такого вопроса, что-то в этих словах было ненастоящее, жалкое, пижонское, и ему, даже нетрезвому пришлось пересилить себя, произнеся их, чтобы получить ответ, который очень уж приспичило знать в тот момент.

– За то, что это – ты, – не раздумывая, ответила она на его вопрос, не имеющий ответа и имеющий сотни ответов.

Он внимательно посмотрел на неё: было неожиданно услышать от этой неопытной, еще только вступавшей во взрослую жизнь девушки подобные слова, которые все расставляли по своим местам…

Странности не оставляли её, будто были частью её характера, который уже трудно изменить…

– Т-ты что? – все еще не приходя в себя, не веря глазам, с ужасом глядя на наручники на её запястьях, произнес Азиз. – Я же только вчера утром тебя видел. Что это все значит? – он подождал её ответа. – Почему ты молчишь?

– Потому что ты говоришь чушь! – ответила она резко, – Я уже восьмой день нахожусь здесь, в Бутырке.

– Во… Восьмой…

– И перестань, черт возьми, заикаться! – истерически закричала она, – Раздражает, в конце концов!

Он уже готов был ущипнуть себя, чтобы понять реальность все это, на самом деле происходит сейчас то, что происходит, или снится кошмар, но не посмел – она зорко следила за каждым его жестом. Ему стало жутко. В какой-то миг показалось, что она, сидящая перед ним, становится неуловимо прозрачной, а тень её на стене – напротив – чернеет и ширится, заполняя собой всю стену, и если протянуть руку можно проткнуть постепенно исчезающую фигуру Софьи насквозь.

– И думать не смей, – проговорила она теперь уже другим незнакомым, хриплым, будто из-под земли голосом, следя за каждым его движением и кажется, даже предвосхищая их, – Я знаю твои мысли, берегись!

Он молча смотрел на неё, на её лице медленно расползалась улыбка, глаза хитро заблестели, и она была чужая, такая чужая, какой никогда не была.

– Думаешь, я не смогу уйти отсюда? Чушь собачья. Легко, когда захочу. Думаешь, эта дверь заперта?.. Что ты молчишь? Испугался? Испугался, что втяну тебя в историю? Обязательно втяну, будь уверен!.. Мало ты пил мою кровь?.. – она вдруг замолчала, будто запнулась, задумалась, морща лоб, рассеянно и беспомощно, как ребенок, оглядывая серые, плохо оштукатуренные стены помещения.

– А что такое чушь собачья? – спросила она с таким видом, будто только что произнесенное выражение давно мучило её, не давало покоя, посмотрела ему в глаза ненормальным, умоляющим взглядом. – Что такое, а?

У него сжалось сердце: она явно была не в себе, и можно было, конечно, не отвечать, но она ждала ответа, и ждала так, будто от того, что он сейчас скажет, зависит её судьба, её жизнь. И он стал припоминать.

– Это, знаешь, какая-то тавтология, – плохо соображая и уже понимая, что с ней что-то происходит, начал он невразумительно объяснять совершенно ненужное в эту минуту ей. – Плеоназм. Ты знаешь, что такое плеоназм? – машинально спросил он.

– Еще бы! – сказала она. – Разве я не студентка Литературного?

– Да, да, – поторопился подтвердить он. – Конечно.

– Ну, а чушь собачья? – уперлась она.

– Чушь – русское слово, означает – литьё, а собака – это арабское – языки же, ты знаешь, перемешаны, переплетены – это чушка. Получается: чушка чушка, выражение усиленное повтором. – Он был крайне встревожен её поведением, её никчемными вопросами, и объяснял вяло, беспокойно следя за ней и мало, что понимая.

– И зачем ты мне это рассказываешь, лингвист ты наш начитанный! – неожиданно раздраженно, агрессивно повысила она голос, тут же вновь перейдя на истерический крик, – Какого хрена!? Убирайся отсюда! Пошел вон! Пришел посмеяться надо мной?! Чушь собачья! – И неожиданно она вдруг расхохоталась, вся трясясь от хохота, пока хохот не перешел в сильный кашель, сотрясавший все её тело, все её тело, всё её тело, такое знакомое и непознанное, такое желанное и не завоёванное…

Он поспешил покинуть комнату, пошел торопливо к двери, когда она позвала его.

– Азик, меня переводят в психиатрическую больницу, – вдруг совсем другим голосом, жалобным, детским, жалующимся проговорила она ему в спину, он обернулся, – Это в Московской области… Больница номер пять… Там меня будут мучать… Больница далеко… Так что уже не увидимся… – и она заплакала, тихо, еле слышно, слезы текли по её щекам, она отворачивалась, словно не хотела, чтобы он видел её плачущую.

У него сжалось сердце, ком подкатил к горлу, он впервые видел, как она плачет, впервые видел её такой беспомощной, он готов был взять её на руки, крепко обнять и унести отсюда, где её могли обидеть, обижали, и она ничего не могла поделать, не могла защититься.

Он шагнул к ней, но тут она неожиданно рассмеялась, показала язык, дразня его, вытерла слезы, застрявшие у глаз, потерев о плечо.

Ему сделалось страшно. Он, плохо соображая, вновь направился к двери, и тут она его окликнула.

– Посмотри, что у меня!

Он обернулся. Она, улыбаясь, показала ему наручники, непонятно как снятые с запястий…

Азик проснулся среди ночи в холодном поту. Что это был за сон? Почему в Бутырке, при чём тут Соня?.. Он сел в постели, провел рукой по мокрому лбу, стараясь отдышаться и стал вспоминать свой сон в деталях, мелькнула мысль – записать пока не забылось, так достоверно, словно наяву ему все это привиделось, но было лень вставать, включать лампу, заправлять лист в машинку… и он опять улегся и почти сразу же уснул изнуренный, усталый…

Была глубокая ночь, когда они вышли из ресторана, маленького ресторанчика всего лишь на двадцать посадочных мест, где он рассказывал своему старому приятелю, которого давно не видел, свою жизнь, изливал душу, чувствуя, как становится на самом деле все легче и легче, рассказывал о студенческих годах в другой, казалось бы, совсем другой жизни, в другом мире, в другой стране, о необъяснимых, головоломных снах своих, о любви, многократно повторявшейся в молодости, рассказывал, будто исповедовался, как говорят со случайным попутчиком в поезде. Вышли они из ресторана вполне трезвыми, но под недовольным взглядом официанта, которого задержали как минимум на час, и он, бросив взгляд на нахмуренного официанта, старающегося, впрочем, придать лицу доброжелательное выражение, чтобы не обидеть и не потерять столь щедрых посетителей, вспомнил рассказ Хемингуэя про старика, пьющего коньяк и засиживавшегося в кафе каждую ночь к неудовольствию обслуживавших его официантов, которым давно пора была вернуться домой.