Игра в покер

– Мне между прочим, надо к себе, стирка предстоит, тебе нужно?…

– Нет. Моё в прачечной, – стараясь как можно равнодушнее, произнес он. – Ну, если надо, иди…

Уходя, она обернулась в дверях, и сказала:

– Я вчера прочитала в журнале рассказ Шукшина…

– Да?

– Да. О сельских жителях. Там концовка мне очень понравилась. Закончился день, они ложатся спать, его персонажи и думают: «А вдруг завтра что-нибудь хорошее возьмет и случится». Вот. Совпало. Я каждый раз так думаю. Вдруг завтра что-нибудь хорошее возьмет и случится.

Он хотел сострить, чтобы разбавить явно слышимую горечь в её голосе, еще даже не зная, что скажет, но она уже вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

– Конец первой главы, – сказал он ей вслед с опозданием, не отрывая взгляда от двери и любуясь собой со стороны. – Да, – повторил он, садясь к столу, – Конец первой главы… И сколько же таких глав еще предстоит прожить?.. – проговорил он, сам не понимая, для чего надо было озвучивать такие мысли.

Она ушла, а фраза осталась звенеть в его ушах: «А вдруг что-то хорошее возьмет и случится…».

…Вот так, попадая из одного тупика в другой, продираясь сквозь лабиринты юности, окрашенные бессовестно-яркими красками неуместной фантазии, он старался вспомнить молодость и тех, кто был рядом…

Под утро в постели он почувствовал непривычный, какой-то уличный холод. Он плотнее закутался в одеяло, но пора было вставать. В комнате было не теплее, наверное, чем на улице и батареи отопления были отталкивающе ледяными. Позже узнали, что произошла авария, прорвало трубы отопления, и весь дом общежития сделался пугающе нежилым, все – и мужской и женский пол, и трансвеститы и нетрадиционно сексуально ориентированные, стыдливо и неумело скрывающие свои намерения и мечты (время сексуальных откровений было еще впереди), покинули в одночасье эти неприютные стены. Но к вечеру авария была устранена, отопление восстановлено, и все, кто имел возможность и предполагал провести эту ночь у любовницы, или любовника в нормальных условиях вернулись в родные пенаты. А родные пенаты трещали по швам от похмельного синдрома.

– Ничего не поделаешь, – сказал один из старшекурсников, разводя безнадежно руками, будто хотел обнять Азика, но в то же время осторожно отступая на шаг, чтобы никто не подумал, что хотел обнять. – Спасались от морозу.

Он не ответил и вызвал лифт, чтобы зайти в биллиардную в подвале под домом. Тут уже была очередь, несмотря на затрапезный вид биллиардного стола и отсутствие единственного кия, играли ножкой от стула, передавая её друг другу.

– Здорово! – сказал он с плохо скрываемой иронией. – Дожили… На что играете?

Абхазец с последнего курса сделав неудачный удар по побитому шару, уже давно утерявшему свою девственную, радующую глаз идеальную гладкость, ответил мрачно:

– Кто проиграет, тому эту ножку стула засунем…

– Оригинально, – оценил он ответ, попахивавший привычным для него черным юмором, и, не дожидаясь своей очереди, вышел из биллиардной.

А возле лифта совершенно неожиданно увидел её, студентку из Кении, красавицу-негритянку с огромными голубыми глазами, с которой наспех познакомился только два дня назад, однако, не забыл сообщить самые важные сведения о себе, в том числе и то, где живет.

– Вот я и пришел, – проговорила она с необычным акцентом, широко улыбаясь и чуть-чуть уродуя слова, пока он, остолбенев от неожиданности, разглядывал её и не верил своим глазам. – Вот я и подумал, вдруг ты захочешь увидеть со мной, вот, и не знаешь, откуда ты живешь… Вот… – закончила она и перевела дух.

Две бабки-вахтерши у дверей общежития во все глаза рассматривали африканку и со жгучим любопытством ждали, чем эта встреча закончится. Наконец, он пришел в себя.

– Извини, забыл, как тебя зовут… – тихо произнес он.

– А я тебя не говорил, – она улыбнулась, ослепив его рядом великолепных жемчужных зубов. – Я – Сэра. А тибе я знаю: Азик. Ты тогда много говорил. Очень пьяный. Я тибе понравился?

– Да, – сказал он, неловко оглядываясь, – Очень… понравился.

Возле лифта уже скапливался народ, в том числе и неудовлетворенные игрой бильярдисты, все с любопытством разглядывали необычную гостью.

– Давай поднимемся, – предложил он.

Когда они вошли в лифт, никто с ними, вроде бы из уважения к ней, не стал подниматься, но когда лифт тронулся и пополз наверх, вслед им понеслись восторженные крики и даже аплодисменты.

– Ооооо! Ууууу!

И одиночный шутливый крик завистливой души:

– Не давай ему, красавица!

Она звонко рассмеялась в лифте, он улыбнулся, но не знал, куда девать глаза.

– Дураки бесятся, – сказал он как бы оправдываясь и извиняясь за разнузданную «публику».

– А что мы будем там делать? – спросила она.

– То, что сейчас крикнули, – нашелся он, несмотря на свою еще продолжавшуюся растерянность.

Она вновь рассмеялась искренне, показывая свой покладистый, чудесный характер. Это ему понравилось.

– Я хотел приглашать тибе в ресторан, – сказала она. – Ты ведь голодный? Студент голодный, всегда хочет кушать.

– Вот здорово! Ты приглашаешь меня в ресторан?

– Да, – сказала она, кивком подтверждая свое намерение, и произнесла до того наивно, что он поначалу подумал, что она так шутит, – Я богатая.

– Богатая? А-а… Деньги из дома прислали?

– Не сейчас богатая, – постаралась пояснить она. – Всегда богатая. Какой хороший ресторан ты знаешь?

Они вышли из лифта, он подвел её к своей комнате, отпер дверь, и она вошла, но вошла так, будто давно жила здесь, уезжала и вот вернулась через какое-то время. Прошла и уселась в кресле, и стала, шевеля губами, шепотом читать страницу, что торчала из пишущей машинки.

– Ты что писал?

– Э-э… Ну, мы потом поговорим… Ты правда хочешь в ресторан, или здесь посидим, чаю попьем? Чай у меня есть…

– Я очень голодный, – сказала она, легонько похлопав себя по животу, – Одевайся. Если хочешь, потом придем сюда. А где твой товарищ-студент?

– Я один живу, – сказал он.

Возникла неловкая пауза, которую, наверное, надо было заполнить, но он не находил нужные слова, лихорадочно искал, но не находил, она же была совершенно спокойна с виду, совершенно раскована, как будто они давно знали друг друга и такое молчание было обычным делом, и не должно было напрягать ни её, ни его.

– Ты хочешь меня поцеловаться? – вдруг спросила она.

– Конечно, – тут же ответил он, понимая, что малейшая задержка с ответом могла бы быть губительна для их дальнейших отношений. А дальнейших отношений он хотел.

Она не хотела передавать ему инициативу, тут же подошла, обняла его, обдав великолепным ароматом дорогих духов, и поцеловала долгим, дух захватывающим поцелуем. Он весь задрожал, затрясся, стал по привычке раздевать её, расстегивать кофту, но она тут же его остановила.

– Сейчас – нет, потом – да, – сказала она.

Когда они вышли из комнаты и шли по коридору к лифту, их сопровождал восторженный свист его приятелей-студентов, околачивавшихся в коридоре от нечего делать, и ему было приятно, а она реагировала весьма сдержанной улыбкой, шла, высоко подняв голову, и была похожа на королеву их племени и на королеву красоты Кении, и всей Африки, и всего мира.

У лифта их догнал Витя.

– Раз такое дело, – начал он маловразумительно, – Я возьму твою машинку.

– Чтоб ты сдох! – тихо произнес он, но покорно кинул ему ключ от комнаты.

Когда ехали в такси, она призналась ему:

– Ты мне очень, о-о-очень нравился… – и взяла его руку своими черными пальчиками с перламутровым маникюром. И стала рассказывать о себе, как её семья живет в Найроби, какой богатый её отец, что он содержит четырех жен, и каждой из них построил шикарную виллу, и как она выучила язык и поступила в МГУ, и как…

Он уже не очень внимательно слушал её, у него мелькнула мысль, что ей безразлично слушает он, или нет, она как бы тренируется в знание языка, практикуется, потому что в самом начале, когда они вышли из общежития, она попросила, чтобы он поправлял её, если будет неправильно произносить слова, и он обещал, но неправильное произношение слов так мило у неё получалось, что он не торопился выполнять свое обещание.

– Я хотел бы оставаться здесь, не ходить в Найроби, – с загадочным видом сообщила она ему конфиденциально, когда они сидели в ресторане и двое юрких официантов увивались вокруг них, расставляя на столе заказанные блюда.

– Хорошо, – одобрил он её желание. – Только ты должна говорить о себе не «он», а «она», я хотела бы, хотела… Понятно?

– Да, я хотела…

– Вот и отлично, – сказал он, это было единственное в её разговорной речи, что он хотел поправить: неприятно, когда красивая девушка говорит о себе, как мужчина. – Хочешь водки?

– Нет, я не пью ничего плохого…

– В таком случае, закажем тебе хорошую водку, – пошутил он, но шутка бесследно растворилась в воздухе непонятая и непринятая.

Он смотрел на неё долгим, изучающим взглядом, который её вовсе не смущал, она улыбалась, поглядывала на него и чувствовала себя в этом дорогом ресторане вполне комфортно. Пухлые, влажные губы, влажный взгляд, нежная светло-черная кожа лица словно притягивала, хотелось дотронуться до её щеки, погладить, ощутить.

– Если хочешь поцеловаться, здесь можно, – сказала она так, будто ресторан был её домом.

– У тебя голубые глаза, – сказал он.

– Моя мать была шведка, глаза у неё, – ответила она. – Она умер…

Когда на следующий день пришла Соня, она уже была в курсе последних событий. Что-то такое было в самом воздухе, в самой атмосфере этого общежития, что никакие новости не держались у населения, распространялись, как срочные телеграммы-молнии.

– Женишься на ней, – язвительно произнесла Соня, с такой интонацией, что нельзя было понять – спрашивает, или утверждает. – Родителей обрадовал уже?

– Ты должна понять… Я люблю её… – неуверенность и беспомощность слышались в его интонациях, в том, как он старается не смотреть ей в глаза.

– Любишь? Черную!? – она мелко затряслась в беззвучном истерическом смехе. – Ты шутишь.

– Она не совсем черная, – словно оправдываясь, произнес он, – И вообще, не будь такой… расисткой, – сказал он, и тут же самому фраза показалась напыщенной, искусственной. – Людей надо делить не по цвету кожи, а… Кстати, у неё такая потрясающая кожа! Ну, просто шелк, шелк… и она не совсем черная, правда…

– Светло-черная, – пошутила она, и вдруг сердито, со злобой в голосе спросила, – Уже было, было?!

– Как ты догадалась: светло-черная? Я о ней так и думал: светло-черная… – ответил он, проигнорировав её вопрос, – А по душевным качествам… – хотел продолжить он, но она тут же перебила.

– Что по душевным качествам? – спросила она.

– Делить. Людей делить по душевным… – он не успел договорить.

– Не могу поверить! – сердито перебила она, – И все? Не верю, не верю, как говорил Станиславский. Уж тебе бы он точно не поверил. Не верю, что ты влюбился в негритянку. И где вы занимаетесь совокуплением?

– Не будь такой вульгарной.

– О, Господи, кто бы говорил о вульгарности!..

– На меня подействовало её воспитание, её аристократичность, она не позволяет мне быть грубым и вульгарным, – сказал он, рисуясь, и ясно было, что он шутит и хочет подразнить ее.

В самом начале их знакомства, когда они остались наедине в квартире на «Большой полянке», которую она снимала, она вдруг – видно, не понравилось его неуверенное поведение – спросила:

– Ты меня стесняешься?

– Нет, что ты, – ответил он, подтвердив свои слова делом: подошел к ней вплотную, поцеловал в губы долгим страстным поцелуем, потом, чтобы уверить её, что не стесняется, расстегнул ширинку, вытащил и показал, доказывая, что и тут наглости и нахальства не меньше, чем в Найроби.

– О-о! – произнесла она.

И все получилось, как она хотела, но к чему он не совсем был готов.

В дальнейшем, когда Азик узнал, что его голубоглазая подружка, несмотря на свою аристократичность и воспитание, переспала со многими студентами со своего курса и даже получила строгое предупреждение со стороны деканата, заботящегося о нравственном облике своих молодых граждан, для него эта информация была потрясением; хоть он и не был очень уж наивным в любовных делах, но стало крайне неприятно, потому что он уже привязывался к ней, и привязывался как закоренелый собственник, не желавший делить свое ни с кем другим.

– Что же мне делать? – оправдывалась Сэра, впрочем, довольно равнодушно, видимо, для неё пришла пора оставить и его тоже, – Это потребность моего организма…

– Менять мужчин – потребность твоего организма?! – возмущенно спросил он.

Она промолчала.

– Наверно, это не хорошо, – сказала она после паузы. – Ну, тогда мы расходим… расстаемся.

Они стояли на улице, на Тверском бульваре, шел мелкий мокрый снежок, и все было окрашено в цвета расставания…

– А я что говорила?! – злорадно, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться ему в лицо, сказала Соня, когда он пересказал ей этот короткий диалог.

– С этих пор ты будешь для меня полицией нравов, – произнес он шутливо, – Впрочем, как и раньше. Предупреждай, если что почувствуешь.

– Очень мне надо, – хмыкнула она пренебрежительно.

– А я, признаться, чуть не влюбился в неё, – с таким сожалением произнес он, что Соне стало даже немного жаль его.

– Ты очень наивен, – сказала она.

– Да нет, только время от времени, когда влюбляюсь.

– Ты очень влюбчив.

– Да, это, пожалуй, верно. Но ведь какое-то фантастическое ощущение, не в силах противиться.

Потом как-то раз он встретил её, точнее, видел издалека, так что она его не заметила, возле центрального телеграфа в окружении молодых людей, она громко смеялась, и он, хоть ему отсюда надо было позвонить домой, прибавил шагу, стараясь побыстрее исчезнуть из её поля зрения.

– Интересно, какой ребенок получился бы у нас с тобой? – как-то спросила его Сэра, когда они опустошенные, расслабленные и удовлетворенные лежали рядышком на его не рассчитанной на двоих кровати. – Черный или белый?

Он замешкался с ответом, потом спросил в свою очередь:

– Где ты видишь белого?

– Ну, смуглый, – поправилась она; с тех пор как они познакомились, словарный запас у неё стремительно пополнялся.

– Смуглый? – Машинально повторил он вслед за ней и задумался надолго, и можно было подумать, что он искал ответ.

Его серьезно встревожил её вопрос, к этому времени он уже убедился, что она была взбалмошная, очень импульсивная, без царя в голове и могла выкинуть все, что угодно. Он немного отодвинулся в постели от неё и очень серьезно проговорил:

– Не болтай ерунды!

Она, поглядев на его испуганное лицо, расхохоталась.

– Я пошутила, что ты!

Наступила напряженная пауза, тишина, которую она стремилась нарушить и лихорадочно искала, что бы такое сказать.

– А что означает твое имя?

– Мое имя? – повторил он вслед за ней, будто не совсем понимая, – А! Да, имя… Дорогой.

– Азик значит – дорогой?

– Настоящее, полное имя – Азиз.

– А зачем надо менять одну букву на другую?

– Азик – это уменьшительное. Ласковое.

– А почему дурачок – это хорошо, а дурак – это плохо?

Он объяснил и спросил в свою очередь:

– А что означает твое имя?

– Сэра значит – независимая, – сказала она горделиво.

– Взбалмошная, – прибавил он.

– Что это? Я такое слово не знаю.

– Ты похожа на свое имя, – сказал он, не вдаваясь в объяснения.

– Да, – сказала она, – Это так.

Она была до того эффектна и смотрелась до того сексуально, что когда они вдвоем шли по улице на неё оглядывались даже женщины – ну, просто звезда Голливуда. И он в такие минуты не мог скрыть своего маленького, жалкого, попискивающего в душе тщеславия, вот мол, смотрите, с какой я кралей… Но с первых же дней их знакомства и близости какое-то тонкое, размытое неопределенное чувство подсказывало ему, что их отношения недолговечны, что его любовь не совсем настоящая, подпитываемая тем же тщеславием, честолюбием и пижонством, и, в итоге эта любовь не проживет долго, нет, нет, не жилец она на свете, его любовь. Но пока его чувство теплилось, порой разгораясь, порой тлея, и они лежали на его кровати не рассчитанной на двоих, и от тщательно выбритых её подмышек пахло тонким и сладким дезодорантом, которого нельзя было найти в продаже, а от волос, обильных черных завитушек её волос пахло дорогими духами, которых тоже в то время не было в продаже, парфюм был французский, изысканный, и два запаха перемешиваясь, создавали невероятно чудесный коктейль с перевесом в сторону духов, он гладил мелкие, закрученные как пружинки, твердые волосы на её лобке, и любовался, глядя как она стонет, она была очень нервной и чувствительной.

– Мне кажется, – пошутил он однажды, – у тебя может быть оргазм от простого рукопожатия.

– Не так, – рассмеялась она, – не так совсем…

В дальнейшем, когда благополучно закончив учебное заведени, Азиз, или как все привыкли его называть – Азик, приобретя некоторую популярность и выпустив книгу, разошедшуюся большим тиражом, благодаря времени больших тиражей в стране повально населенной читателями, вдруг по прошествии многих лет (будто выплыв, выбравшись из темного, страшного, отнявшего лучшие его годы омута) встретил на просторах новоявленного в жизни страны интернета несколько назидательных фраз из своей книги, он очень удивился: какой же дотошный критик или читатель не поленился выудить эти поучающие слова, тогда как он и в мыслях не держал кого-то чему-то поучать, твердо зная неблагодарность и даже смехотворность подобных поучений; он просто писал, не претендуя на «бессмертные» фразы-долгожители, точно уяснив для себя, что главное в произведениях – живые герои, интересные персонажи, благодаря которым книги и читаются долго, или же, наоборот – благодаря их отсутствию – живых персонажей – к произведениям не возвращаются, как говорится – для одноразового пользования, вроде бумажных салфеток. А назидательность – напротив – укорачивает и без того короткий – в теперешнее время – век произведений, подальше, подальше от никому не нужной назидательности.

Возвращаясь к любовным историям молодого студента по прозвищу Азик… Знаю, нехорошо так говорить, но очень уж похоже на прозвище. Экзотическая любовница не продержалась долго, учитывая крутой кавказский характер нашего героя, собственником был отъявленным: моё должно принадлежать только мне – так он привык, но живое «моё» не хотело принадлежать только ему, и вот разошлись к несказанной радости Сони (которая не любила, когда её называли Соней, а не Софьей; и зачем в таком случае мы её так назвали?), бывшей при нем кем-то вроде секретарши, ведущей счет его любовницам.

– Ну ты и хулиган! – говорила она, резюмируя его поступки, которые, мягко говоря и были неадекватны и все больше отдаляли от него людей, что могли бы стать друзьями. – Ты должен повзрослеть, наконец, нельзя так…

– Как так?

– Ты порой очень наивен, и вдруг – совсем другой человек, хитрый, практичный, деловой…

– Кстати, о деле, – вспомнил он. – Мне в редакции дали задание.

– Той газеты, где вышел твой рассказ?

– Да, газета не очень популярна, орган МВД, но задание интересное, я думаю… Произошло убийство, мотивы не совсем понятны, конечно, работает следователь и все, как следует, а мне надо написать небольшой материал, криминал, тема сама по себе интересная, может потом и рассказ получится, а пока состряпаю материальчик… Вроде все не так уж сложно: убийца молодая девица, попробую поговорить с ней…

– Смотри – не влюбись, – пошутила Соня.

На следующий день, утром, он поехал в Бутырскую тюрьму, где по договоренности и должна была состояться встреча с девушкой-убийцей. На него был выписан пропуск, его провели в комнату, где обычно следователь допрашивал подсудимых, и девушка-убийца уже ждала там. Он вошел. Она сидела как-то непонятно, отвернувшись, спиной к двери, в напряженной, неудобной позе. Он глянул на её затылок, и сердце упало, он прищурился и посмотрел внимательнее. Тут она повернулась к нему лицом.

– Софья! – он онемел от ужаса. – Что ты… – тут он заметил наручники на её руках. – Что ты тут де… Почему?

– А как ты думаешь? – спросила она в свою очередь.

– Ч-что я думаю? – машинально повторил он, все же надеясь, что это один из кошмарных снов, что периодически преследовали его.

Софья и Азиз учились на одном курсе. Она приехала из Кишинева, поступила в институт сразу по окончании школы в своем городе, и на данный момент, когда они учились на третьем курсе, Софье исполнилось двадцать лет. Он был ненамного старше. С самого начала их знакомства между ними сложились довольно странные отношения, и Софья несмотря на то, что была младше, взяла над ним нечто похожее на шефство, опекала его, порой даже заботилась как мать, что его поначалу сильно нервировало, и не раз он хотел прервать такие, мягко говоря, непонятные, странные, временами очень напрягавшие его отношения, потому что, во-первых это мешало ему заводить знакомства, случайные знакомства, очень случайные и очень краткие знакомства, которые как известно – опасны, но он их любил, такие знакомства, легко сходился с девицами и так же легко расходился. Софья не входила в их отношения, не вмешивалась, только предупреждала, если очередная случайная связь казалась ей очень уж опасной. Он редко принимал её слова, опасения и тревоги всерьез, и это тоже отчасти походило на отношения сына и заботливой матери. Софья была достаточно привлекательной, чтобы не принимать её всерьез как девушку, но она ни разу не дала ему повода для сближения, так же как и многим другим молодым людям, порой упорно домогавшимся её. Она была влюблена в Азиза, но это была, как бы сказать: странная любовь, любовь наизнанку, настоящая, конечно, но какая-то часть любви, может, внутренняя часть, когда ничто внешнее в отношениях не имеет значения. Даже когда он напивался вдрызг и не отдавал себе отчета ни в словах, ни в действиях, когда наутро становилось жгуче стыдно, если мог хотя бы фрагментарно вспомнить о вчерашнем, даже тогда, когда оставшись без очередной пассии, он лез на неё, чуть ли не насилуя, ей удавалось ускользнуть из его объятий и, мало того, уложить его спать, заботливо раздев, чуть ли не убаюкав. Все, кто знал эту пару близко, удивлялись, не могли понять, разводили руками, много спорили, и сходились в одном – дураки, она дура, он дурак. Недолго на этом сойтись посторонним людям, как же легко назвать человека дураком! Между тем, Софья до сих пор оставалась девственницей, и непонятно было, чего же ей надо. Однажды так случилось, что они спали вместе. Из института в те годы посылали студентов в деревни, в тогдашние колхозы в помощь труженикам сельского хозяйства. Вот в ту весеннюю прекрасную пору, когда одуряюще пахло свежескошенным сеном, когда вечерние зарницы в поле звали и манили, не давая спать, а аккуратно собранные скирды в поле – напротив – манили зарыться в их пахучее чрево и спать, они поддавшись соблазну, зарылись и, обнявшись, утомленные дневным непривычным физическим трудом, дышали друг другу в щеки.

… – С ненаглядной певуньей в стогу ночевал… – сонно, неумело пробубнил он строчку из популярной в те годы песни, вроде пытался спеть, безголосый.

– Спи, милый, спи, – ответила она, и столько нежности и любви было в её голосе, что он даже немного растерялся, погружаясь в сон, приняв её голос за голос матери.

И чувство, вечно скользящее по острию лезвия, к которому порой примешивалось желание её тела, колеблющееся и перемежавшееся с мальчишеской, сыновней нежностью, чувство истомившее, измучившее его, обволакивало его, словно ловило в сети; иногда не в силах терпеть подобное издевательство – именно так он оценивал в пылу страсти её более чем странное поведение – он готов был растерзать её, изнасиловать, сделать ей больно, сделать её женщиной, чтобы всегда быть с ней, всегда, всю жизнь.

– Подороже свою целку продать хочешь!? – однажды пьяный, в невменяемом состоянии, взбешенный до предела, бросил он ей в лицо, когда её очередное сопротивление было принято им за элементарное девическое ломание и кокетничанье.

Её взгляд, один только её взгляд отрезвил и остановил его. И потом он долго не мог смотреть ей в глаза, хотя с её стороны отношения оставались столь же ровными как всегда, будто ничего не случилось.

В Москве она подолгу порой оставалась у родной тети-москвички, сестры её матери, это была одинокая пожилая вдова, не совсем здоровая, подверженная тахикардии, и надо было иногда приглядывать за ней, помогать по хозяйству, делать покупки и ежедневно звонить из общежития и интересоваться её самочувствием; а в общежитие у Софьи была комната, которую она делила со своей сокурсницей. И каждый раз оставаясь у тети, она, вернувшись, дотошно справлялась у него в институте как он проводил время, работал или бездельничал, не пил ли, потеряв чувство меры, хорошо ли себя вел. Она искренне радовалась, когда после долгой паузы, он начинал писать.