Критическая масса (сборник)

– Вы зачем меня сюда пригласили? – коротко спросила она, потому что на более длинную фразу дыхания все равно бы не хватило.

Но вдруг она увидела, что Алина тоже трясется, вернее, что-то трясет ее изнутри, и решилась слегка повысить свой несколько осмелевший голос:

– Сколько он у вас уже на наркотиках? О каком давлении тут может идти речь? Какие боли в позвоночнике? Вы вообще отдаете себе отчет…

– Отдаю… – шепнула Алина. – Вы только выслушайте…

Она подошла к веселенькому светленькому комоду у противоположной стены и достала из нее картонную коробочку с ампулами. Было видно, что говорить ей трудно и страшно, но слушать было настолько трудней и страшней, что Катины ноги все-таки подогнулись, и она невесть как нащупала под собой какой-то стул и косо на него села.

– Две недели… Почти… Каждый понедельник нужно идти за новой коробкой… Я получила разрешение колоть сама, потому что сюда медсестре долго добираться, а нас в университете учили, и у меня даже справка сохранилась… Но при этом нужно сдавать пустые ампулы… Ровно по счету… На той неделе я так и сделала, а на этой… На этой я уколола его только во вторник и сегодня, чтоб спал… пока я к вам ездила… А в остальные дни колола кетанов, хотя, конечно, не фига он не помогает уже… Так вот, если послезавтра… в воскресенье… вколоть все оставшиеся пять ампул… И не внутримышечно, а в вену… То скажите, тогда – что?..

– Все… – шепотом ответила Катя.

– Совсем все?.. Сразу?.. – беззвучно спросила Алина.

Катя кивнула с облегчением: ее, оказывается, заманили сюда не для того, чтобы убить, а чтобы попросить совершить убийство… Ну и гадина эта Алина! За кого она ее принимает! Доктор Екатерина Петровна решительно поднялась, стряхивая с души остатки страха и смятения:

– Мне все ясно, любезнейшая Алина, – придав лицу самое презрительное выражение, какое смогла, сказала она. – Теперь потрудитесь показать мне, где у вас здесь выход.

– Тысяча евро, – тускло произнесла в ответ женщина. – Это все мои сбережения, больше не могу. Я бы и сама сделала, но хочу, чтоб наверняка и грамотно, чтоб никаких лишних следов на руке… Но боюсь в вену не попасть, а знакомых медиков у меня нет. Не случилось.

В душе Кати что-то безболезненно, но отчетливо, как живое, перевернулось.

– Почему именно я? – выдохнула она.

– А можно я вам скажу… потом… если… ну, вы понимаете… – и глаза Алины вдруг непроизвольно забегали.

Катя шагнула к двери, но обернулась и добавила в голос еще толику презрения:

– Ради наследства, конечно, стараетесь?

Алина пожала плечами:

– Ничуть. В городе у него муниципальная каморка, бывшая служебная площадь, не подлежащая приватизации, которая сразу же отойдет нашему бедному государству. А это… поместье… Да, оно действительно его, только завещано моему папаше, который уже двадцать пять лет, после того, как бросил нас с матерью, живет в Америке и приезжать не торопится. Зато, как только дед скончается – будьте уверены, прилетит на следующий день вступать в права. Мне ничего не отломится – разве только мебель, какую получше, в свою квартиру успею вывезти…

– Полагаю, вы не из-за мебели живого человека убивать собираетесь? – жестоко усмехнулась Катя.

– Никакого живого человека я убивать не собираюсь, – уже совершенно твердо сказала Алина, и Катя подивилась, куда девалась трясущаяся полуграмотная дамочка. – Я собираюсь только довести уже состоявшегося мертвеца до той кондиции, когда его можно будет положить в гроб и похоронить.

– Знаете, это и так произойдет уже очень скоро, – уверенно отозвалась Катя. – Вам совсем недолго, поверьте, осталось мучиться. Неделю от силы…

– Мне нельзя неделю, – хрипло проговорила Катя. – Ровно через пять дней меня здесь быть не должно…

Она была классическим аутсайдером, эта Алина. Всю жизнь мечтавшая совершить что-то значительное на ниве публицистики, и, кажется, вполне способная к этому, она все время терпела таинственные поражения по независящим от нее обстоятельствам. То в самый последний момент ее опережал беспардонный блатной коллега, то вдруг историческое издательство, уже заплатившее ей аванс за толковую книгу о белых пятнах Великой Отечественной, отправлялось под суд, обвиненное в невероятных злодеяниях; то очередной не то кризис, не то дефолт перечеркивал уже подписанный договор с толстым цветным журналом на целую серию выдающихся статей, по достоинству оцененных всеми возможными специалистами – перечеркивал вместе с самим журналом… Рок ее был до такой степени неотвязен, что в своих кругах она стала известна как заведомая неудачница, и некоторые редакции и издательства не брались иметь с ней дело отчасти из суеверных соображений: стоило ей «пристроить» куда-нибудь свой оригинальный фоторепортаж с собственными остроумными комментариями или убедить издательство в грядущем шумном успехе сборника статей – как журнал бездарно погибал по одной из многих возможных причин, не успев ее напечатать, а издательство разорялось, и шло чуть ли не с молотка. Алина начала закономерно отчаиваться, отчетливо видя собственный талант и все время едва ли не в последнюю секунду лишаясь возможности насладиться его плодами. Перебивалась она случайными заработками на ниве жалких переводов или унизительных мелких заказных статеек – и так постепенно озлоблялась, превращаясь в обычного российского циника, что еще и трагически усугублялась вечными катастрофами в личной жизни.

В этом смысле она тоже была, как заколдована: самые, казалось, прочные отношения с достойными людьми вдруг рушились на ровном месте, несмотря ни на какие ее самые титанические усилия. Жила девушка одиноко и беспорядочно, после смерти матери имея единственным близким родственником лишь хилого вдового деда, меньше года назад заслушавшего в городском онкодиспансере свой не подлежащий обжалованию приговор… Куча дальних родственников, до того радостно пользовавшихся вместе с чадами и домочадцами вот этой старой добротной дачей, теперь исчезла бесследно, предоставив все прелести ухода за безнадежно больным Алине, справедливо посчитав, что ближе ее у старика все равно никого нет, и она единственная, у кого достаточно для этого свободного времени… Она поначалу не особенно возражала – помнила и про зоопарк с бойкими пони и старой каруселью, и про вдохновенно сочиняемые у ее детской кроватки сказки, да и вообще не особенно представляла себе все масштабы взваленного на себя подвига – совсем как Катя с ее порывистым решением взять опеку над чужой девочкой… После второй операции Алина повеселела: страдания деда явно близились к концу, а подвиг ее готовился засиять в веках – ну, или сколько там ей самой осталось.

И вдруг фортуна повернулась к ней своим золотым боком, ни с того ни с сего решив возместить несчастной женщине все потери, ранее от нее же понесенные. Огромное судно-лаборатория с международным экипажем отправлялось в кругосветное не то плавание, не то экспедицию – с этим гуманитарной Алине предстояло разобраться позже. Ее нынешний любимый человек оказался заместителем руководителя этого годового вояжа с самыми смелыми перспективами – и он же настоял на том, чтобы с его невестой подписало контракт солидное зарубежное издательство. Ей предлагалось осветить в отдельной популярной книге сие славное путешествие, полное научных открытий и профинансированное несколькими уважаемыми фирмами, втихаря предполагавшими наложить унизанную перстнями лапу заодно и на упомянутые открытия. В следующий четверг экспедиции предстояло торжественно отплыть из Санкт-Петербургского морского порта, пока какой-нибудь внезапный ледостав не опередил события – и унести на борту исполненную надежд Алину рука об руку с сияющим от любви избранником…

Все потребное было упаковано и перенесено на борт, грозные бумаги подписаны, и дело оставалось за малым: дедушку следовало успеть тихонько похоронить – а он упорно не собирался предоставить ей такую возможность – хоть живым закапывай… Оставить его было не на кого – дальняя родня давно перестала им интересоваться. Рассматривалась – и была отвергнута – возможность на авансовую тысячу евро приставить к нему сиделку и ее же обязать устроить похороны в положенный срок. Но откуда было знать, сколько еще дней или недель он пролежит в прострации – а ведь у сиделок почасовая оплата, да двадцать четыре часа в сутки платить… Какая там тысяча… Возлюбленного к своей неразрешимой проблеме Алина привлекать дальновидно не стала: уж больно неприятное для него начало отношений выходило – как бы не взбрыкнул… Каждое утро женщина с надеждой заходила в комнату больного – и с каждым разом все больше его ненавидела, потому что становилось все яснее, что выход, словно в насмешку, ей оставлен единственный: контракт расторгнуть, аванс вернуть, да еще при этом заплатив какую-то издевательскую неустойку, а вдобавок, отправить любимого в дальний поход одного и вследствие этого, скорей всего, потерять… Алине порой хотелось попросту бросить подушку на лицо болящего и прижать минут на пять – но она удерживалась, не зная, как результаты такого вмешательства отразятся на внешнем облике покойного. Да и время было еще – вдруг сам соберется…

А он все не собирался и не собирался – только ходил под себя, заставляя Алину выбрасывать фантастические суммы на памперсы и три раза в день кормить его с ложки манной кашей. Онколог ничего определенного, как водится, не говорил: может, сегодня, а может – через месяц… Срок отъезда самым роковым образом приближался, и Алина начала сходить с ума… Ей казалось, что фортуна, на самом деле вовсе не повернулась к ней золотым боком, а в очередной раз – облезлым хвостом, чтоб поднять его и смачно испражниться ей в лицо. Вроде бы все самое обольстительное, что только можно представить, прилетело на блюде – а принять оказывалось невозможным… Наиболее отвратительным обстоятельством была абсолютная, бесповоротная уверенность – нет, она попросту знала, что осужденный будет казнен на следующий день после того, как Алина от всего откажется, и судно покинет порт с ее удачливым соперником-журналистом на борту (он-то и был первоначальной кандидатурой, но Алинин любимый на этот раз пересилил). И вот каким-то одному-двум дням ровно ничего не стоящей и уже практически угасшей жизни теперь предстояло перечеркнуть жизнь молодую, полную сил и надежд – ее, Алинину жизнь… Ради чего?! Когда она получала разрешение вводить больному наркотики самостоятельно, то еще ни о чем таком не думала, идея мелькнула лишь на исходе первой недели, когда она вдруг увидела, что дед перестает стонать и засыпает совсем ненадолго – собственно, можно и не колоть… Или колоть, но через день… А то и через два… А остальные… Он ведь и не поймет ничего… Даже не почувствует… Вскрытия не будет – в таких очевидных случаях его не делают… И решение пришло во всей ясности и полноте.

– Я вас прекрасно понимаю, – строго сказала Катя. – Вы думаете об эвтаназии как о гуманном шаге. Но ведь в тех развитых странах, где она разрешена, она все равно производится только с согласия больного – и даже при его непосредственном участии… А то, что вы предлагаете мне – это не эвтаназия… Это… Это… Давайте называть вещи своими именами… – но назвать она не смогла.

– Вы отказываетесь? – исподлобья глянула Алина.

– Да… Мне вас очень жаль, но – да… Моральная сторона, видите ли… – заблеяла Катя, тряся головой, чтобы прогнать омерзительную мысль, неизвестно как попавшую в сознание: «Если к этой ее тысяче добавить еще мою премию…».

Она быстро встала:

– Все, разговор наш закончен – да и говорить не о чем было. Поищите кого-нибудь другого, – и так стремительно двинулась к выходу, что больно ударилась бедром обо что-то твердое и многоугольное на темной веранде, а потом чуть не сверзилась с высокого крыльца.

Она почти бегом мчалась к своей машине, когда Алина все-таки нагнала ее в пятне света, падавшего из высокого окна.

– Если вдруг вы передумаете… – и она ловко сунула что-то Кате в карман куртки. – То в воскресенье позвоните… Раньше все равно нельзя: ампулы должны быть сданы все семь, значит, умереть раньше вечера воскресенья он не может…

– Не ждите напрасно, – еще больше напустив суровости, отбивалась Катя. – Это тяжелая уголовная статья. И не надейтесь.

– Так за то я вам и деньги предлагаю… – злобно прошипела Алина, бесцеремонно приоткрыв уже закрытую Катей дверцу. – А если нет, то все равно ведь ему дольше не жить: на свой страх и риск сама попытаюсь… Пан или пропал…

Катя рывком захлопнула дверь и рванула с места по грунтовке – подальше от этого змеиного шепота, подлых мыслей и грязных соблазнов. Она выше этого. Она культурный, просвещенный человек. Она не дойдет до гнусного убийства беспомощного больного. Она даже какую-то там Клятву советского врача двадцать с лишним лет назад подписывала…

На выходные ей предстояло важное, давно запланированное дело: с раннего утра в субботу поехать в деревню к бабе Алле и отвезти ей давно обещанное огромное ватное одеяло – здесь, в городе, ненужное, а там, в преддверье холодов совершенно необходимое. Сколько еще раз обещать старухе и не делать? Конечно, можно и в другой день поехать – а ну, как морозы ударят? И Семен будет рад побродить вдоль засыпающей реки, и о Сашкином навечном выдворении пора завести разговор – не с бухты-барахты же в Новый год ее привезти с вещами… Путь неблизкий, и вернутся они нескоро, только под ночь на понедельник – так что никакая Алина до нее не доберется… Когда выносила одеяло в машину, нащупала в кармане куртки плотный кусочек картона и, вытащив, обнаружила визитную карточку. Наглость какая! Думает, она сама позвонит и напросится! Но карточку не выбросила тотчас, а сунула обратно – так просто… Не мусорить же в родном дворе… А дома не до того стало… Да и голова разболелась… Ни с того, ни с сего… Пришлось сказать, что поездка откладывается… И то дело – дома который день уже нормального обеда не было – и Семен все чаще недовольно жевал губами и брезгливо ковырял вилкой венскую сосиску, бормоча что-то о «Зининых» великих кулинарных способностях… Вот когда он был у нее в гостях, она его кормила не сосисками… «Если сложить тысячу евро и премию, можно будет резко сказать ей, что чужих мужей одних в гости не приглашают… Или прямо с ее мужем поговорить в открытую – пусть повертится…». Катя снова потрясла головой и принялась яростно крутить ручку старой чугунной мясорубки, чтобы налепить к воскресному обеду любимых Семеном нежных куриных котлет… Да и борщ не мешало сварить – пожирнее, со свиной грудинкой, как ему нравится…

Семейный обед – нудная Сашка опять бесконечно помешивала суп и задумывалась с ложкой в руке, глядя в даль, так, что приходилось на нее прикрикивать – был прерван телефонным звонком. Катя подлетела в смертном испуге Бог весть отчего – и схватила трубку.

– Екатерина? – послышался ненавистный бархатный голос. – С Семеном Евгеньевичем все в порядке? А то я звоню, звоню ему на трубку, а он недоступен… Знаете, я так заволновалась… Можно его пригласить?..

«Ничего, я тебя завтра уже отучу за чужих мужей волноваться… И на трубку им названивать…» – злорадно подумала Катя, и вдруг ее сердце как-то особенно жгуче подскочило и упало.

– Одну минуточку, – ласково ответила она. – У меня для вас есть приятная новость: завтра я готова отдать вам долг. Когда вам удобно со мной встретиться? Да нет, именно завтра хотелось бы: не люблю, знаете, когда над головой скапливаются неоплаченные долги… как тучи, ха-ха…

…Поздно вечером на некогда светлой даче, что стоит среди соснового леса на песчаном холме, умер тяжело и мучительно страдавший неизлечимым недугом – одним из самых зловещих раков на свете – старик. Вот уже несколько суток, как он непрерывно тоскливо стонал, находясь не то в бреду, не то в агонии. Но после того как ему наложили повыше локтя тугой жгут – процедура еще по разным клиникам привычная – и он почувствовал ничтожный укол, стонать вдруг расхотелось, потому что раковая боль, так долго державшая все его тело в острых клешнях, сразу же отступила… «Надо же, – успел радостно подумать он, – какой хороший укол поставили: еще иглу, кажется, не вынули, а уже помог…». Он даже чуть приоткрыл глаза, чтобы хоть взглядом поблагодарить избавителя – и уловил смутный очерк тонкого и нервного женского лица. Очень несчастного. И так ему стало жалко эту славную бедную женщину, что он решил как-нибудь поднатужиться и ей улыбнуться. Он был почти уверен, что ему это удалось – услышал, как позади внучка задумчиво сказала:

– Смотрите, ему понравилось…

– А что вы думали… – ответила ей несчастная женщина. – Ведь это, наверное, самая сладкая в мире смерть…

Он хотел запротестовать, сказать, что, напротив, ему гораздо лучше, и ничего больше не болит – и вдруг женское лицо начало уменьшаться и таять, дорогой голос внучки превратился в далекую и звонкую барабанную дробь, тьма начала беспощадно заволакивать зрение и слух, зато перед другим, ранее неизвестным, но, оказывается, таким ясным и четким зрением, начали вдруг вставать одна за другой страшные картины детства, волнующие дни первой и единственной любви, лица забытых и милых товарищей и коллег – а потом все смешалось и замелькало…

– Вы тогда не ответили… – внезапно вспомнив, проговорила Катя, стоя над покойником. – Почему именно я? Теперь – скажете?

– Конечно, – кивнула Алина, и на ее лице вдруг появилось выражение, которое нельзя было назвать иначе, как поганым. – Та дама, которая рекомендовала вас мне, между делом сказала: врач она хороший, спору нет, специалист грамотный, да только у ней на роже написано, что за деньги и мать, и Родину продаст…

…Не пересчитывая, затолкав в сумку пачку зеленых и розовых листков, напоминавших не деньги, а несерьезные конфетные фантики, Катя прыгнула в машину и во второй раз принялась спасаться бегством, бессознательно твердя единственное заклинание: «Никто не видел… Конечно, никто не видел…». На трассе ее вдруг замутило от нервного напряжения – так что пришлось сначала сбавить скорость, а потом и вовсе остановиться и ненадолго опустить стекло, потому что стало ясно, что в таком состоянии можно запросто разбиться в темноте на каком-нибудь крутом повороте – но теперь в каждой проезжавшей машине мерещился обо всем знающий преследователь – и она, жадно и тяжело дыша, инстинктивно отворачивала лицо от мелькавших мимо чужих быстрых автомобилей… Когда добралась до дома то, проглотив сразу две таблетки, упала в теплую ванну и долго понуро сидела в воде, боясь начать думать, чтобы не пришли убийственные мысли. Но они так и не дошли до нее, потому что магическое лекарство подействовало, и выбираться из неожиданно высокой ванны пришлось уже в полусознании – так доползти до «светелки» и повалиться поверх колючего шерстяного пледа, который уже не было сил откинуть…

Спустя несколько дней на дежурстве Катя без всякого умысла присела в комнате отдыха с чашкой кофе перед телевизором как раз в тот момент, когда там крутили местные вечерние новости. Рассеянно глянула – и увидела под серым дождем черно-белое судно, похожее на ступившую в лужу штиблету с гамашей, совсем уже готовое отвалить от мокрого причала. Снизу махали радостные вопреки погоде люди, даже прилежно надували щеки ливрейные музыканты, а на борту среди нереально белозубых улыбок мелькнула одна, неприятно знакомая – та, что казалась счастливее всех… У Кати вырвался невольный вздох облегчения: значит, вскрытия, как мерзавка Алина и предполагала, не было, похороны благополучно состоялись вчера на близлежащем сельском кладбище, да и антикварная мебель, пожалуй, уже расторопно вывезена по месту назначения… Концы ушли и в землю – и в воду. Задумываться теперь о гуманности или преступности уже содеянного, в любом случае, не имело смысла: усопшего не вернешь, да и он сам, надо полагать, не особенно обрадовался бы такому возвращению… Кроме того… Катя не сомневалась, что откажись она – и Алина, не дрогнув, пошла бы до конца – и в вену бы попала, как надо, и тысячу евро сэкономила бы… Так почему эти деньги не получить – ей, Кате, которой они нужны были – больше воздуха?! Ведь своим отказом она ровно ничего не изменила бы в ни в судьбе отмучившегося старика, ни в будущем злодейки Алины… Что плохого в том, что она просто – воспользовалась? Как бы там ни было, а совесть подчинилась суровому приказу, и лучшим лекарством, как всегда, оказалось забвение…